О Б Р Е Ч Е Н Н Ы Й Ж И Т Ь
Шёл дождь. С самого утра шёл. Всё живое было загнано им в клети, будки, норы, гнёзда, под крыши жилищ... Казалось, этому водопаду не будет конца.
Сидор Плетнёв безмолвно сидел у окна и отрешённо взирал, как по серым стёклам, прихотливо вихляясь, стекают такие же серые и холодные дождевые капли. Плетнёву было плохо; ему ни о чём не думалось, ему ничего не хотелось. В его голове занозой засела одна лишь, недавно прочитанная им в каком-то еженедельнике сентенция: "Время за нами, время перед нами, а при нас его нету." А при нас его нету... Выйдя из оцепенения, сделал по комнате несколько неверных шагов, подошёл к зеркалу... Оттуда, из зазеркалья, на него воззрился небритый, неопределённых годов субъект. Страдальчески поджав губы, субъект не мигая, с минуту глядел на него, затем, горестно покачав головой, медленно отвернулся...
Плетнёв подошёл к балконной двери, отпер её... Шумел дождь. Внизу, в неярком свете уличного фонаря проступали распатланные ветви-космы давно облетевшего сиреневого куста и рядом -- большая лужа; лужа точно кипела от многочисленных дождевых капель. А вверху -- темень: чёрная, непроглядная, пугающая... Плетнёв взобрался на давно ставшую ненужной и по этой причине выставленную на балкон стиральную машину, несколько мгновений колебался, но только несколько, а затем...
* * *
За свои пять десятков он ни разу не болел, а тут возьми и захворай. Думал, что пустяк, думал, что пройдёт, ан нет -- не проходило. Поплёлся в больничку. После недолгих обследований доктор сказал: "Жить вам, милейший, осталось увы, недолго -- месяц-два, а может и того меньше..." Что?! А как же его мечтанья оставить, наконец, опостылевшую работу, этот захолустный городишко, купить где-нибудь на югах домик у моря; чтоб под кипарисом да с виноградной аркой, чтоб в тепле, неге и сытости провести остаток жизни... Он уже видел себя Там, он уже явственно различал самые мельчайшие детали райской жизни... А тут такой облом! Как же так? Побывав на вершине блаженства, низвергнуться в пропасть отчаянья, на самое дно... Это кого угодно выбьет из колеи. А ведь он так мечтал, грезил столько лет; недоедал, недосыпал, на двух работах пахал...Чтобы там на обнову какую потратиться, с мужиками пива выпить -- ни-ни! Оттого и жёнка сбёгла, оттого и бобылём сделался и всё копил,копил, копил... Когда это началось, что подвигло его -- жадность?
Ему вспомнился случай, произошедший с ним, когда он, будучи уже женатым, подрабатывал бомбилой на жигулёнке-копейке. В тот вечер тоже шёл дождь; мелкий, занудливый. Клиентов почти не было; за пять часов Сидор обслужил только двоих, и тех по местному. Он уже собрался катить в гараж, как увидел: отчаянно размахивая руками, к его машине бежит распатланная, в джинсах и без зонта, молодайка. Плетнёв предупредительно открыл переднюю дверцу. Дама упала в кресло и одышливо зачастила: "В аэропорт! Будьте добры -- побыстрее!..Я обязательно должна проводить его.. непременно должна!..Я заплачу сколько скажете..."
Плетнёв ликовал: наконец-то и ему повезло, теперь и он будет в шоколаде! Скосил глаз и отметил, что из украшений на даме кроме золотого перстенька с невзрачным красным камушком ничего не было, разве что такая же скромная заколка в тёмных волосах...
Он выжимал из своей "итальяшки" всё, на что та была способна; на прямых участках её спидометр показывал больше ста двадцати в час...
Они успели. Во всяком случае -- по времени. Пришла пора даме раскошелиться. Спросила, сколько с неё. Плетнёв "озвучил" сумму и сам изумился её несоответствию той, которую мог истребовать не в столь мажорных обстоятельствах. Пассажирка не не только не возмутилась, она вообще не отреагировала никак и принялась за поиски денег. В сумочке их не оказалось, она стала теребить плащ-дождевик, но и там их не было, она вновь вернулась к сумочке, вытрясла содержимое себе на колени... Увы, на наличку -- ни намёка! "Кажется, я забыла портмоне... или обронила где-то..." Плетнёва будто током ударило: "И чего теперь?" "Не знаю, -- чуть не плача, отвечала та, -- может мне дать вам мой адрес, чтобы вы по моему возвращению..." Плетнёв не дал ей договорить, он пристально взглянул несчастной в лицо и не сказал -- прошептал, дрожа голосом: "Перстеньком заплатишь... Вот этим!" Кивком головы показал каким. Женщина отшатнулась, её глаза округлились...
-- Нет-нет, не требуйте, пожалуйста, этого! Если бы вы знали, как он дорог мне... Он... он принадлежал моей маме... Это последняя память о ней... Пожалуйста не забирайте его!
-- Тогда плати натурой! -- съязвил Плетнёв. -- Можешь прямо здесь и сейчас...
-- Вы сумасшедший! -- вскричала дама.
-- Согласен, -- подтвердил "таксист", -- но без расчёта, милашка, ты отсюда не выйдешь и не проводишь твоего, как его там...
И бедолага сняла со своего безымянного перстенёк с огоньком; сняла и опустила в широкую, почти квадратную мужичью ладонь.
Мучила ли его впоследствии совесть? Да ничуть, совсем ничуточки! В другом случае он не вернул рассеянному клиенту барсетку с пятью старинными монетами и модными тогда электронными наручными часами японской фирмы "Сейко", в третьем случае... То было начало накопления капитала, то был старт.
И вот -- на тебе: "Смертельно болен... жить осталось..." Недоумевал: по чьей воле сие произошло -- по воле провидения или ещё по чьей недоброй прихоти? И не находил ответа. Эх, знал бы, где соломка та настелена, туда и упал бы -- с радостью великой! Сейчас же над ним властвовал приступ лёгкого помешательства; он поочерёдно то икал, то сморкался, то жалобно, по-щенячьи скулил: "За что, за что, за какие прегрешения со мною так?" Ну нет, на юга он таки поедет, непременно поедет -- ничто его не удержит! Он снимет самый шикарный номер в самом престижной гостинице с самым дорогущим рестораном... Он станет заказывать самые изысканные блюда и напитки... Он наймёт умопомрачительной красоты горничную... Он... он... Он им покажет, он им всем покажет! Кто упрекнёт его за это? Никто -- за свои Сидор Плетнёв гуляет, не за краденные -- за свои кровные!
* * *
И он загулял. Не у моря начал -- в своём захолустье. Крепко загулял, отчаянно. Два месяца, отведённые ему "на жизнь" пролетели-прошуршали будто стайка голубков над голубятней. По местным кабакам да местным красоткам порастряс Сидор свой, сбитый тяжким трудом капитал, и уж никак не походил на смертельно больного, тем паче на умирающего; напротив, он даже похорошел, омолодился с лица.
Однажды его нетрезвого сбил какой-то лихач-мотоциклист. Удар был таков, что Плетнёва в беспамятстве увезли в реанимацию. Позже, придя в себя, он разговорился с таким же, как и сам бедолагой, разоткровенничался: мол, чего таиться: всё равно скоро -- каюк! А тот возьми да и скажи: "Товарищ, доктора тоже люди -- и они ошибаются... Глянь в зеркало: какой, на фиг, ты больной!.. У нас тоже одного приговорили к скорому карачуну, а он опосля ихнего приговора ещё двадцать лет прожил -- до девяноста годков дотянул! Так-то вот."
На следующий после выписки день Плетнёв сидел в приёмной клинической больницы, где однажды ему вынесли столь суровый приговор. Он даже сумел пробиться к тому безжалостному судие, который вынес его. Медик, долговязый, прыщеватый господин, бегло оглядел вошедшего, без всякого интереса выслушал, -- он явно куда-то спешил, -- и, вороша бумаги, прогудел в нос: "Запомните: здесь никогда не ошибаются, ни-ког-да!.. А то, что вы до сих пор ещё живы, вовсе ничего не значит... И никаких дополнительных обследований я проводить не буду... Ступайте, милейший!"
И он легонько подтолкнул Плетнёва к двери кабинета.
Несчастный вышел на улицу... Его даже не выслушали, как следовало бы, его даже не спросили ни о чём... Плетнёву сделалось нехорошо, его знобило; из сумятицы мыслей, копошащихся в его мозгу он не мог выудить ни одной, которой стоило бы уделить внимание, а в уши всё ещё ударяло: "...Здесь не ошибаются... здесь не ошибаются... здесь не ошибаются..." Всем его существом овладела лютая злоба; злоба на прыщеватого врача, на слишком раннюю осень, на весь мир вообще; злоба заполняла его, ползла вверх, как поднимающееся тесто... Его чуть не стошнило... Быстро темнело. Дождь, начавшийся ещё утром, только усилился... Плетнёв нетвёрдо зашагал домой, в свою двушку в облупленной "хрущёвке", на четвёртый этаж, чтобы выйти на захламленный балкон и...
* * *
...Нет, он не разбился, как того желал -- сиреневый куст не дал ему этого сделать; его упругие крепкие ветви сработали, как батут; Плетнёв лишь незначительно повредил предплечье и слегка поцарапал лицо. Долго лежал не шевелясь, соображая, где он. Сообразив -- заплакал: тихо, почти беззвучно, а потом и засмеялся. Поди, вся улица слышала долгий, громкий, утробный смех слесаря Сидора Плетнёва.
Владимир ХОТИН, 10.03.2018