Одержимость

Это я написал, впервые публикуя "Одержимость" в ноябре 2022:

"Ну что ж, возлюбленная паства. Милости прошу к нашему шалашу (зачёркнуто) шабашу. Сегодня мы про (псевдо)средневековье, страдающее с огоньком.

История про инквизицию преследовала меня настолько давно, что считать бесполезно. Где-то в стихах мелькало про «ободранный шик подростковых легенд». Безусловно, какая-то из них (тех самых подростковых легенд) сцеживалась в «Одержимость».

Лет шесть назад, когда я едва начал публиковать стихи на площади, я с удовольствием думал, что готов выдавать «плохую литературу»: вторичную, неприличную, использующую культурную атрибутику для маскарада… Но — развлекающую. Утоляющую ту жажду, которая есть почти в каждом из нас: «Не хочу хорошо, хочу красиво».
Итак, весной 2016 я накатал много страниц непотребной готики. Непотребной не потому, что с постельными сценами — их, кстати, не было. И до сих пор нет. Непотребной потому, что за деревьями я не видел леса. У текста не было формы, так как не было стержня.

Тема имела все шансы остаться в анамнезе, не претворяясь в буквы (первый вариант — не в счёт).

Однако, наступила эра Проводника. (Даже проверять не надо: весна-лето 2019). А Проводник, как я не раз говорил, бездна и прожорливая пасть, которая: «Что там ещё за душой? Давай сюда, я всё буду!».

Не помню последовательности — помню естественность взаимосвязей. Повесть «с огоньком» должен был писать именно проводниковый протагонист, именно в третьей части романа. Как там я его на днях охарактеризовал вслух… «Академически незамутнённый, но подвергнутый определённому культурному влиянию, в ситуации крыша едет, дом стоит». (Дом был очень красивый, а крыши… все крыши без исключения… вообще без тормозов).

Итак, я снова писал про охоту на чудо — в жанре «бульварщина про инквизицию».
Не буду кокетничать: писал хорошо, концентрированно, с пойманным ритмом. Зная, о чём. (Хотя такое знание всегда относительно).
Я убрал тяжеловесные историзмы и передоз латыни — всё, что было неуместно и совершенно неважно. Перестал пристраивать нарратив к датам и локациям. Объявил свободу от правдоподобия и хорошего вкуса. Играл шаблонами, подчёркивая то, что они — шаблоны, и сквозь трафарет проступало то, что только моё. Именно так порой приближаются какие-то истины и истребляется подлинный моветон.

Тогда и появилось название — Одержимость.

Что вы найдёте под замком?
Наверняка: минут 10-40 (зависит от скорости чтения) удовольствия от ироничной и ненавязчивой стилизации, шуточки, разделённые с читателем, быстрое и увлекательное повествование, атмосферу и дозу ядрёной дичи.

Что надо иметь в виду?
«Одержимость» — не отдельно стоящая прозаическая миниатюра, а составная часть большого романа, посреди которого эта вставка возникает не просто так. Не буду перечислять всех нюансов, которые отсюда следуют. Но уже слышу голоса: «Да тут же одна завязка! Куда автор дел кульминацию и развязку? Автор опять обижает читателя и чего-то не дорассказывает!».
Так вот, в дополнение к предупреждению: «Сюжет развивается, но не в этих костюмах». В последнем мысленном монологе Хайме есть несколько разбегающихся дорожек: каждая из них содержит свои кульминации и свои развязки (транспортные, не иначе). Они равнореальны именно потому, что формат Проводника не предполагает расписывания каждой в отдельности на много страниц. Гуляйте по этим дорожкам без партитуры. Аминь.

/конец цитаты, давайте следующую/
____________________________________


Одержимость

Бич божий, развратник, изверг, святой мученик — так его называли.
Он надел сутану в семнадцать, потому что отец устал от похождений младшего сына, — слишком обыденная история для долгих пересудов. Мгновенный взлёт без особых заслуг, вольности, на которые церковь смотрела сквозь пальцы, — тоже не повод для домыслов. В конце концов, король и несколько епископов были должниками семьи, чей отпрыск вступил на путь служения.
Он свободно владел греческим и латынью, а на священное писание вперемешку с апокрифами ссылался столь же непринуждённо, сколь на поэзию античных язычников, но и это не давало пищи воображению.
Обывательское любопытство проснулось тогда, когда юноша проявил нездоровый интерес к возложенным на него обязанностям и за год возглавил десяток процессов о колдовстве.
Одержимый. Так его стали называть чаще всего.
"Очередной гнойник на теле церкви", — отплёвывался простой люд, ненавидя в нём аристократа, купающегося в роскоши на загородной вилле, и боясь стервятника, высматривающего добычу в толпе. Жертвы, признав вину после двух-трёх суток в его обществе, отправлялись в могилу... Или домой — в случае, если инквизитор считал проступок бестолковым, а попытку колдовства неудачной. Выжившие утверждали, что истязатель с ангельским ликом спас их души. "В темноте и клюв сойдёт за ангельский лик", — потешались смельчаки. "Он давал обет безбрачия, а не целомудрия", — за несколько лет шутка превратилась в банальность. Кто-то находил в полыхающих глазах признак болезни: "У них в роду были безумцы, и этот, кажется, из них". "Через церковный суд он получает подопытных для исследований, о которых страшно думать", — слышались предположения по углам гостиных. "От его речей так же несёт ересью, как миндальным молоком — от волос, что он отказался сбрить. Безнаказанность развращает сильных мира сего", — шептались орденские браться, но они же подогревали самые волнующие слухи: "Одержимый ищет посвящения в нечестивые таинства, проводника в края, куда смертным заказан путь, поэтому в начале процесса он пребывает в сильнейшем возбуждении, а его слова обладают силой, которой нельзя противиться, но, когда всё кончено, жесты его становятся ленивы, взгляд — безразличен».
Сам "одержимый" считал, что обязан растущим влиянием не происхождению, не колдовской убедительности речей, а молодому человеку по имени Хайме, который не принимал сан, не имел денег, зато мог похвастаться тем, чем природа не наделила инквизитора: ясным умом, деловой хваткой, а также однозначностью репутации.
Красавчик Хайме, бесстыжий, вездесущий, изучивший подноготную каждого горожанина, от нищего до сановника, слышащий то, чего не мог слышать никто, поставляющий из отдалённых деревень новости, но чаще — девушек или юношей, склонных к лунатизму, истерии, имеющих странные отметины на теле или просто вызывающих зависть соседей. Левая рука «одержимого» — ведь правая не годится для грязных делишек.
О разнузданных оргиях на вилле и свальном грехе, творимом в кельях осуждённых, судачили шёпотом. Кто-то видел, как инквизитор и Хайме, прикрыв лица масками, покидали город для того, чтобы пить зелья и кружиться в пляске на сельских шабашах, где в разгар действа «одержимый» обладал ведьмой, а его спутник довольствовался бесенятами, то есть поварятами из господского дома, или всё было наоборот, — сплетники рассказывали ту правду, что казалась им притягательней.
Многие вспоминали деревенскую ведьму, что держала город в суеверной оторопи с начала процесса до превращения в обугленный остов: красавицу на пороге зрелости, с базальтовой ночью волос, которые прорезали молнии седины, когда она отбрасывала их за спину. По слухам, она сорвала с «одержимого» маску в момент страсти, за что и поплатилась. После оглашения приговора, ведьма, исполненная сочувствия, обратилась к Хайме: "Ты толкнёшь его в пекло". Вездесущий и Одержимый словно поменялись ролями: первый требовал отсрочить расправу, но заставить ведьму объясниться, второй не придал пророчеству значения.
Смутное сходство молодых людей возбудило подозрения, что Хайме — единокровный брат инквизитора, рождённый во грехе, но, неуверенно прозвучав несколько раз, догадка была отметена, как слишком невероятная. Куда большую популярность обрела идея об инфернальном двойнике, призванном сбить с пути слишком пылкую душу.
В доказательство приводили встречу с епископом, подобно большинству разговоров "с глазу на глаз" преданную огласке за пару часов. Тот предложил Хайме должность секретаря или, на худой конец, роль слуги двух господ, а услышав отказ, вознегодовал, но, вспомнив, с кем имеет дело, прибег к лести вместо угроз. Не устал ли Хайме быть тенью за плечом? Принимать презрение толпы, тогда как хозяину достаётся любопытство и восхищение? Выслушав похвалу своим многочисленным талантам, Хайме со свойственной ему развязностью ответил: "Всякий знает, что игла — предмет всесторонне полезный. С её помощью шьют и вытаскивают занозы. Ею ищут бесчувственные пятна на плоти слуг дьявола. Иглой можно выколоть противнику глаз и, обладая необходимым умением, лишить его жизни. Ещё говорят: бесполезно искать иголку в стоге сена. Но, даже зная обо всех достоинствах иглы, вы разглядели бы её в куче дерьма? Положим, её выдал солнечный блик на металле. Вы бы сняли перчатку и протянули руку, чтобы поднять её? Принеся домой, воткнули бы вытащенную из дерьма иголку в бархатную подушку? Даже проделав всё перечисленное, вы не решились бы вытаскивать этой иглой занозы". Преданность шпиона и сводника была разумно истолкована как нежелание выпускать из когтей драгоценную жертву.
Через пять лет после принятия сана Одержимый поставил церковь и мир в тупик, добившись ссылки — вместо казни или пожизненного покаяния — для близнецов, увлекавшихся вскрытием трупов. Изумление горожан возросло бы, узнай кто-нибудь кроме Хайме, что в изгнание брат и сестра увезли набитый золотом сундук, новые имена и фальшивую выписку из приходской книги, свидетельствующую о венчании этих особ: супругам легче затеряться и устроиться на новом месте.
Дело близнецов затмила история о "бесноватой особе", переданной в руки инквизиции родителями мужа. Её первенец рос на руках кормилицы, а молодая мать смотрела на мир с равнодушием, которого никто не замечал, пока она не перебила все стёкла в доме и не принялась кататься по полу, то изрыгая проклятия, то умоляя убить её, пока она не задушила сына или мужа во сне. Одержимый выслушал показания и заявил, что вокруг его собственной головы вьётся больше бесов, чем в теле несчастной, а потом добавил громким шёпотом: "Ей противна потная лысина мужа. Я на её месте и впрямь бы отдался дьяволу".
Клирики вполголоса вопрошали, когда мальчишку сошлют в колонии обращать в истинную веру язычников и подыхать от лихорадки. Бедняки повторяли поговорку: "Ворон ворону глаз не выклюет". "Он проявил милосердие, — говорили другие. — Значит, и прежде не был движим слепой жестокостью. А его странности — это ли не доказательство божественного вдохновения? Святым, как и бесноватым, неведом мирской стыд".
Вызвав сына в родовое поместье, отец кратко изложил зловещие и скабрезные слухи, после чего заключил: образ жизни "одержимого" неприкрыто оскорбляет церковь, а, не удовлетворив чаяния семьи "бесноватой матери", он оскорбил знать. Ещё пара неосторожных шагов, и он сорвётся с вершины, увлекая в бездну родню и друзей.
— Посвятив себя церкви, я отрёкся от мирской родни, — отозвался обвиняемый. — В Евангелии от Матфея сказано: "Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня". Теперь я — слуга Господа, и Он движет моей рукой, потому воздержись от увещеваний. Или ты сомневаешься в деяниях Всевышнего, избравшего меня своим орудием?
Отец молчал, сведя брови, не в силах решить, что перед ним: циничное притворство, чудовищная гордыня или подлинное безумие, а за дубовой дверью толпились слуги, среди которых тенью скользил вездесущий Хайме, формально не пущенный на порог. Он один успел заметить и прочитал улыбку, пересёкшую лицо Одержимого, когда тот покидал отчий дом, — ухмылку испорченного ребёнка, которого заперли на тёмном чердаке, не предвидя, что он выберется на крышу.
После скандальных случаев, имевших прямое отношение к жизни города, мало кто придал значение тому, что Хайме три недели пропадал в глуши, а вернулся уставшим и довольным, привезя с собой половину жителей некой деревушки, обедневшего дворянина с супругой и их дочь, обвиняемую в колдовстве.
— Друг мой, вы словно постились, что в вашем случае означает отказ от хлеба, вина и воды, — свидетельствовал Хайме во время вечерней трапезы, переходящей в ночную. — Я тоже тосковал в разлуке, но нельзя же так поддаваться чувствам.
— Как видишь, пост закончен.
— Вижу, но не утешаюсь. Считаю кубки и вспоминаю, как вы рассказывали, что воронам в неволе постоянно требуются свежие игрушки, головоломки, иначе они скучают и открывают охоту на пальцы или череп хозяина. Мне повезло, у меня есть две головоломки, которые нужно заново решать каждый день: вы и весь этот город, с его интригами, союзами, слухами. Ваши игрушки известны, однако всё чаще меня тревожит мысль, что вы не развлекаетесь, а уже охотитесь на пальцы и черепа. Городские шарлатаны вызывают зевоту, изгонять бесов из монахинь вы зареклись... Хотя, по-моему, одержимость, распространяющаяся по монастырям как холера и мода — это забавно. Так может, пора надеть маски и проверить, не померкло ли очарование деревенских шабашей? Не возражайте, что единственные демоны, до которых ведьмам удаётся докричаться, — мы. Сиё обстоятельство меня тоже забавляет.
— Тебе смешно, потому что ты не веришь в то, чего не видишь, — без упрёка отозвался Одержимый. — Как, впрочем, и я.
— Ошибаетесь. Стоит вам открыть рот, вы верите в произносимые слова, даже если собирались солгать. В этом секрет вашей власти, но враги недалеки от истины: ад и рай вы смешали. Злая или добрая сила — вам всё равно, лишь бы шла из иного мира.
— Твоя манера излагать мысли послужит мне утешением в грядущих адских муках.
— Грядущих? Адских? И когда вы туда отправитесь? Главное — каким образом? Уж не запахло ли публичным покаянием?
— Ну что ты, я не предамся суду невеж, и про адские муки говорю по привычке. Если бог есть, он не станет бессмысленно поджаривать меня как кровяную колбасу на сковородке. Он превратит меня в самое жалкое из уничтоженных мной созданий и поставит лицом к лицу с самим собой.
— Как жаль, что вы не такой, каким вас рисуют злопыхатели. Как жаль, что вы — не обыкновенный сладострастник, использующий своё высокое положение.
— Я такой и есть, Хайме.
— Будь это так, я не ломал бы голову и не содрогался, слушая ваши пророчества. Если вам угодно желать расплаты за грехи, можете вновь прибегнуть к самобичеванию, оставаясь живым: готов поспорить, светские дамы — и не только они — приближаются к экстазу Терезы Авильской, вспоминая одни ваши шрамы. Мой скептицизм — моё дело, но вашей природе он противен. Я сделаю всё, чтобы защитить вас, но, когда вы окончательно утратите веру, наши дни будут сочтены. Отвлечёмся и побеседуем о новом деле?
Хайме говорил долго и обстоятельно, пока Одержимый не перебил его, встрепенувшись:
— Подожди! Мать выступает свидетелем со стороны обвинения?
— Да, я упоминал этот факт несколько раз.
— Предыдущую прислала свекровь, но мать — это уже слишком. К услугам святой инквизиции часто прибегают, когда нужно решить деликатный семейный вопрос и устранить лишних наследников, но если алчность не замешана… Это что, действительно входит в моду?
— Почтенная дама не просила предать её дочь церковному суду, — пояснил Хайме. — Однако её показания свидетельствовали не в пользу девушки. Думаю, она пребывала в раздражении после шестой неудачной попытки выдать дочь замуж и не предвидела последствий своих слов.
— Тогда кто был доносчиком?
— Настоятель местной церкви и подавляющая часть деревни, лежащей за покосившейся оградой того, что отец девушки имеет смелость называть замком.
— У обвиняемой ещё и отец имеется?
— Увы. К слову, отвечать на расспросы он отказался, а когда я распорядился забрать девушку, его рука дёрнулась к эфесу. У городской знати хватает ума бояться меня, но сей благородный муж, поняв, что я не клирик, а всего лишь ваш слуга, взирал на меня, как на раба, забывшего своё место, что, вероятно, и спасло мою драгоценную плоть от болезненного укола: ведь обнажить сталь против того, кто не равен тебе достоинством, — позор.
— По видимости, спесь не уходит вместе с деньгами.
— Я не знаю человека спесивей вас. Как вы умудрились стать моим другом?
— Ты ухмыляешься, потому что ответ заключён в вопросе. Единственная мера вещей для меня — я сам, а не моё сословие. Ладно. Слушаю. Что наплели крестьяне и нежная мать?
— Рассказываю заново: настоятель захолустного прихода молил вас о помощи, так как не мог утешить паству и сам побаивался девушки благородных кровей, колдовством убившей его предшественника.
— Я вспомнил. Забавное письмо. На языке, который его автор, верно, считал золотой латынью.
— Вы сказали, что этот невежа хочет устроить громкий процесс, чтобы выбраться из дыры, где, судя по слогу, ему и место. Высокородную заносчивость не изживут годы смиренного служения, — с удовольствием хохотнув, Хайме продолжил: — Итак, приказав страже разбить лагерь в роще, я прошёл берегом реки и увидел деревню меж двух холмов, на одном из которых стоит церковь, на другом — господский дом. Начав с деревни, я не прогадал: в трактире, который там называют постоялым двором, чесали языками несколько кумушек, и не прошло минуты, как я услышал имя виновницы моего путешествия. Вооружённый вашим кошельком и любезностью, которая вам и не снилась, я пригласил этих утончённых особ разделить со мной все доступные на постоялом дворе закуски, так как одинокая трапеза навевает тоску и вредит пищеварению. Выразил уверенность, что их несомненные добродетели послужат щитом от осуждения, если кто другой зайдёт в трактир в этот час и увидит их, беседующих с незнакомцем. Мужественно поддержал разговор о такой невидали, как засушливое лето, и его вреде для урожая. Но удача была со мной: крестьянки сами желали посудачить об интересующем меня предмете. "Вы ведь прибыли не для того, чтобы просить руки хозяйской дочери?". Я напустил на себя таинственный вид, после чего моя компания стала пуще прежнего походить на всполошенный лисой курятник: "Да уберегут вас все святые от необдуманного поступка, если вам дорога жизнь!". Шестой по счёту жених сбежал накануне моего прибытия: вдовец тридцати лет, несомненно богатый — так решили крестьянки, взглянув на его солидный живот — он был любезно принят в господском доме, ведь родители не оставляли попыток устроить судьбу дочери, несмотря на то, что девице уже исполнилось семнадцать. Неясно, как мужчина оказался наедине с предполагаемой невестой, но домашние слуги утверждали, что он позволил себе простительные для жениха вольности, а через несколько минут вылетел из дома с расцарапанным лицом и следами укусов на обеих руках. Не простившись с хозяевами, беглец приказал седлать коня, который через минуту споткнулся на крутом спуске. Наездник вылетел из седла, чудом оставшись в живых. Слуга уступил ему свою клячу, а сам бежал следом, пока оба не скрылись из виду. Вокруг коня собралась толпа зевак, потом из господского дома спустился вооружённый мушкетом хозяин в сопровождении дочери, которая упала на колени — мои кумушки клялись, что от её прикосновения конь затих — а отец, меж тем, осмотрел ногу животного и выстрелил тому в сердце. Шестой жених легко отделался. В присутствии первого девушка замирала: дыхание затихало, тело деревенело. Мужчина не изъявил желания жениться на трупе. Когда приближался второй, она шипела, будто кошка. Третий задержался в доме, но по ночам мучился кошмарами и на третье утро сказал отцу невесты, что если тот сочтёт свою честь уязвлённой из-за расторжения помолвки, то пусть убьёт его на месте. Четвёртый не добрался до господского дома: его труп прибило к берегу реки. Пятому повезло не больше: он пнул сапогом одну из кошек, которых опекала "невеста", а на обратной дороге был зарезан разбойниками. "Этой ведьме ни к чему выходить замуж: ей приятней соблазнять наших мужей, — жаловались кумушки. — Хоть бы господин отослал её в монастырь, как советовал настоятель". Я изумился предположению, что мужья таких сокровищ смотрят на столь ужасающую девицу. "Как не смотреть, если она носит мужскую одежду, — сразили меня наповал. — Так и тянет разглядывать ноги - и всё, что к ним прилагается. А если ходит купаться на излучину, валяется на берегу в одной рубахе". Я уточнил, умеет ли девушка плавать, — все с готовностью закивали, а та, что посмелей, добавила: "Ныряет тоже в рубахе. Видно, есть, что скрывать. Муж моей соседки вздыхал по бесстыднице, пока не умер. И не он один. А ведь она даже не красавица". Хотя, по мне, девушка может прослыть красивой, несмотря на один серьёзный недостаток.
— Копыта?
— Нет, волосы. Чёрные, холодного оттенка. Влюблённый менестрель, вероятно, нашёл в бы в них медовые переливы, причём на ярком солнце, но зрячий человек — вряд ли. К тому же, она бледна от природы, но сейчас — загорелая, как крестьянка. Зато у неё маленькие руки и ступни, неразвитая грудь, хотя вряд ли её укладывали спать под плитами, как это до сих пор делают в некоторых домах. Бёдра узкие, а ведь ей уже семнадцать. Сто лет назад за такое тело многие отдали бы годы жизни.
— А родители, верно, желали ей смерти в муках. Узкие бёдра... Монастырь в таком случае милосердней замужества.
— Подобная мысль могла прийти в голову только вам и тем близнецам, вскрывающим трупы. И мне. Простившись с деревенскими сплетницами, я поднялся к церкви, за которой обнаружил крохотный домик. На стук никто не отозвался — тогда я попытал счастья в храме, где, едва привыкнув к полумраку, мои глаза различили коленопреклонённую фигуру на полу. Девушка обернулась на скрип дверных петель — не спрашивайте, как я догадался, что она и есть местная ведьма — а через секунду метнулась к выходу и выскочила с проворством, которому я, если честно, завидую. Кошки, полагаю, тоже. Мне оставалось только смотреть вслед. Кажется, я очень её напугал.
— Прежде, чем ты продолжишь рассказ, ответь на один вопрос: она при тебе говорила? Ты слышал от неё членораздельную речь?
— Такой чести я не удостоился.
— Что, если она дурочка? Блаженная. Юродивая. Если она просто не в себе, другое дело... Ты же понимаешь разницу между юродивыми и безумными? Понимаешь, что я имею в виду?
— Приходится, — ухмыльнулся Хайме, пока Одержимый мерил шагами комнату.
— Блаженные — почти животные. Некоторым весело издеваться над собаками и калечить кошек, но я предпочитаю иметь дело с теми, кто понимает, пусть и превратно, что и почему с ними происходит.
— Дослушайте. Я смотрел, как она бежала со скоростью мальчишки-посыльного, когда услышал за спиной шаги, шаркающие по каменному полу. Настоятель спешил поблагодарить меня за чудесное спасение: обнаружив посреди церкви «эту ведьму», он оставался в ризнице больше часа. Ему я представился, не таясь, и спросил, с чего он решил, что девушка пришла за его жизнью. Речь провинциального священника не менее тяжеловесна, чем его письмо, но я пощажу вас и кратко изложу то, что мне довелось услышать. Нашего доносчика перевели в деревенский приход из близлежащего города: влиятельные горожане боялись скончаться от скуки на проповеди, а тут как раз в лучший мир отправился слуга господа, полвека наставлявший паству в скромных владениях отца нашей обвиняемой, которая вскоре навестила нового священника и рассказала, что его предшественник с четырёх лет учил её читать и писать на двух языках, преподавал азы математики, географии, астрономии. Книги были не по карману обедневшему дворянину, поэтому старый настоятель обращался к собственной памяти. Просьба хозяйской дочери была проста: продолжить занятия.
— Достойный клирик ей отказал.
— Разумеется. Могу поклясться, он не знал половины произнесённых ею слов, и заявил, что женщине ни к чему смущать ум подобными вещами. В последующие месяцы он вдоволь наслушался крестьянских жалоб: "Я видела над головой спящего мужа тень хозяйской дочери, потому он и бегает к реке глазеть, как рубашка липнет к худосочному телу", "Ведьма собирала дурные травы в поле, поэтому сорняки так расплодились", "Мой сын ночью заметил маленькую дьяволицу во дворе, но она тут же растаяла как дым". Все боялись её кошек, символов, которые она чертила на прибрежном песке, кто-то считал девушку подменышем: ведь лишь рост говорил о том, ей не одиннадцать, хотя пора было увядать, качая на руках пятого ребёнка. Впрочем, когда некая крестьянка высказала подозрение, будто предыдущий священник умер от постоянного присутствия ведьмы, настоятель заявил: "Он был дряхлым стариком и не нуждался в помощи, чтобы предстать перед Господом". Однако в ту же ночь почтенному клирику явился, по его выражению, кошмар, хотя я бы это назвал захватывающим сновидением: распахнув ставни, он увидел лицо незнакомца, а через секунду понял, что на месте окна — зеркало, но отражался там не плешивый старик, а богато одетый, молодой мужчина. Рядом возникло женское лицо, в котором настоятель узнал черты хозяйской дочери. "Нравится? — спросила она. — Не рассказывай сказки о смирении. Будь твоя воля, ты бы променял вечную жизнь на это отражение". Зеркало пошло трещинами и рассыпалось, обнажая ночную мглу, а девушка оказалась в доме: нагая, будто русалка. "Решил, будто знаешь, что я такое? — дразнила она. — Давай устроим проверку. Сколько сыновей было у Хроноса?". Почтенный клирик напрягал память, гадал, но не мог дать верного ответа. Из волос ночной гостьи посыпались искры, огонь занялся в постели, заполыхали стены и пол. Настоятель проснулся, задыхаясь от дыма: простыня горела. Ему удалось забить пламя одеялом. Старик утверждает, что ставни поскрипывали от сквозняка, хотя он помнил, как запирал их, и тем более, не зажигал перед сном свечей. До самого рассвета он не сомкнул глаз, и к утру убедил себя, что не мог возжелать тщедушное тело хозяйской дочери, зато поверил в догадку, будто его предшественник умер не своей смертью. Можете представить ужас и священный пыл настоятеля, когда девушка появилась на утренней мессе: без родителей, одетая неподобающе полу и случаю. При свете дня старик почувствовал себя уверенней и призвал её раскаяться, исповедоваться, перестать смущать умы честных людей и портить им жизнь колдовством, облачиться в пристойную одежду и не оскорблять своим видом Господа. Учитывая его манеру излагать мысли, я удивлён, что у девушки хватило терпения выслушать обвинения до конца. Потом она встала, направилась к выходу... И двери распахнулись. Возможно, день выдался ветреный, но, полагаю, многим этот случай мешал спокойно спать, и в первую очередь — настоятелю. Так он решился написать вам. Вернувшись в лагерь, я забрал пару коней и того незаменимого мальчишку: слугу, когда надо почистить сапоги, оруженосца, когда случай требует притвориться дворянином, посыльного, когда нужно тайно доставить письмо, но самому бежать лень, шпиона, если требуются четыре глаза вместо двух. Обладай он моим умом, а я — вашим сердцем, я бы сказал, что нам с ним досталась одна и та же роль, однако сравнение поверхностно: мальчишка обязан мне всем, я же ему — ничем, и, надеюсь, так останется впредь.
— Мне бы твою трезвость ума.
— Я бы издох от скуки, обладай вы хоть половиной моего здравомыслия. Итак, хозяйка "постоялого двора" предложила нам комнату, сказав, что сама поспит в каморке, где когда-то жил её сын, и окатила нас волной причитаний: пять лет назад он утонул в реке, не иначе как по вине ведьмы — "Мой сын был божий человек. Блаженный. Как могла дьяволица выносить его присутствие?". Приведя себя в порядок, насколько это возможно в столь убогом месте, я направился к "замку", где представился именем вашего старшего брата и был принят матерью "ведьмы", которой признался, что случайная встреча с её дочерью оставила неизгладимый след в моём сердце.
— Ты вконец обнаглел, — довольно хмыкнул Одержимый. — Мой брат женится через месяц.
— Эта благая весть облетела ещё не все закоулки страны, — отмахнулся Хайме. — Хорошую ложь подают с приправой правды: я покаялся в том, что спрашивал о предмете обожания в деревне и получил сведения, которые не могли меня не встревожить. "Крестьянские умы пребывают во мраке язычества, — последовал ответ. — Порой и я желаю верить в подменышей, но увы: это — моя дочь, и кому как не мне знать, что никакая она не колдунья. В ней нет ничего примечательного, кроме её странностей и упрямства. Мой муж во всём ей потакает. Уже пять лет я слышу: "Она чувствует себя голой в юбке и смертельно боится мужчин, я не стану её мучить". Стыдливость считается добродетелью, но умеренность — ещё более ценное качество, и оно совершенно неведомо моей дочери, вероятно потому, что она не здоровая девушка. Должно быть, вы удивлены моей откровенностью, особенно учитывая ваши намерения, но я устала от напрасных надежд". "Вы сказали, странным привычкам пять лет?, — спросил я, изображая сочувствие. — Что же случилось?". "Ничего особенного с ней не случалось", — раздражённо отозвалась, как вы выразились, "нежная мать". Мой юный помощник не терял времени даром и за пару дней подружился с местными детьми. Некоторые из них пересказывали слова родителей: рядом с ведьмой прокисает вино, чернеет отбеленный лён, ржавеет железо, скот не плодится. Те, у кого с воображением получше, подробно рассказывали, что девушка в сумерках уходит в лес и там развлекается с уродливыми существами — то ли бесами, то ли духами земли. Другие с таинственным видом нашёптывали, что если ведьма им улыбается, молоко приобретает вкус сахара, в делах сопутствует удача, укусы блох меньше зудят. В общем, ничто не выходило за рамки обычных суеверий. Саму девушку явно обеспокоило присутствие незнакомца в деревне: она даже не ходила купаться. Я наблюдал за её домом по ночам, отсыпаясь утром: путешествуя по кронам окрестных дубов, я узнал, что она изводила по шесть свечей за ночь, ни на секунду не оставаясь в темноте, подолгу стояла на коленях, обхватив себя руками, засыпала, не гася огня, и если в чём и замешано колдовство, так в том, что она ещё не сгорела заживо. Спала она беспокойно. Справедливости ради должен сказать, что, наяву стыдясь голых ног под юбкой и спасаясь бегством от незнакомцев, во сне она выгибалась всем телом, зажимая руки совсем не там, где их положено держать скромницам, но я знаю, что видел не соитие с дьяволом, а девушку, отчаянно подавляющую естественные стремления плоти. Я начинал терять к ней интерес. Однажды мне надоело сидеть на дереве, и, не дождавшись предрассветных часов, я вернулся на постоялый двор, подкрепился остатками ужина, но даже не успел раздеться, когда прибежал мой помощник: бледный как смерть. Он бродил вокруг господского дома в компании нового друга — того самого мальчика, который утверждал, что видел, как полуодетая ведьма под покровом ночи выходит во двор. В ту ночь они решили разделиться, и вот, деревенщина клялся, что девушка выскользнула из замочной скважины. Я, конечно, не поверил, но мы бросились вверх по холму — как раз чтобы увидеть "ведьму", перебирающуюся через ворота. Мы упали в траву. Очень хотелось заметить, что странно карабкаться, если можешь изящно скользнуть в замочную скважину, но я боялся, что шёпот нас выдаст. Мои опасения были беспочвенны: девушка неторопливо прошла мимо, не обращая внимания на траву, хлеставшую её икры, не останавливаясь и не вздрагивая, хотя сухие былинки и мелкие камни должны были впиваться в босые ступни. Её широко открытые глаза спали. Я слышал и читал о ходящих во сне, но никогда с ними не сталкивался, потому представлял неловкие, бессмысленные движения и несвязную речь. Мы следовали за девушкой до самой реки, где она села на ствол поваленного дерева лицом к воде и стала пальцами расчёсывать волосы. Что со мной случилось? Вероятно, сказалось происхождение: крестьяне любят рассказывать детям истории о нечисти, и я не был исключением. Вы это знаете, я развлекал вас подобными сказками, не веря в них. Я видел, как девушка вернулась пешком, снова перелезла через ворота, вошла в дом через дверь, а не сквозь замочную скважину. Мой помощник залез на дерево и подтвердил, что она ничком упала в кровать. Но при лунном свете, в бессонную ночь, у меня разыгралось воображение. Мне было жутко и любопытно, будто мир изменился или я попал неизвестно куда — как на шабашах, когда вы увлекаетесь и даже меня тянет перекреститься. Я отправил мальчика в рощу, к отряду, не дожидаясь рассвета — уверенный, что рискую его жизнью. Когда он не заблудился, не стал жертвой разбойников, не был проглочен ночными тварями, я вздохнул с облегчением и, отчасти, с разочарованием.
— Что ж, — Одержимый откинулся на спинку кресла. — Девочка умеет производить впечатление, показывая каждому то, что он способен увидеть. И то, что его непременно заденет. Где она?
— В городе, в монастыре. Для застенков рановато. Её мать там же, на правах гостьи. Я велел монахиням оказывать любезной матроне знаки почтения, утешать и поддерживать, поминутно напоминая, что процесс над дочерью не ляжет на неё саму позорным пятном.
— Разделяй и властвуй.
— Девушка просила о причастии, которого, из-за вражды с приходским священником, была так долго лишена. Кажется, она трогательно верит в таинства — прям как вы. Но в Евхаристии ей снова отказали: во-первых, она не желает исповедоваться, во-вторых, в монастыре опасаются, что колдунья может не проглотить хостию, а использовать её для нечестивых ритуалов, в-третьих... Пересказываю со слов, я не присутствовал: монахини не сумели совершить предварительный осмотр обвиняемой. То есть к делу они приступили: девушка смирилась с неизбежным и позволила себя раздеть. Обнаружился вдавленный шрам на внутренней стороне бедра. В ответ на вопросы о происхождении отметины девушка молчала, взгляд её становился всё неподвижней, а уж когда монахини попытались проверить, невинна ли обвиняемая, та рванулась из рук и забилась в угол кельи. Попытки приблизиться к ней заканчивались царапинами и укусами. Пострадавшие в ужасе: вдруг бесы проникли в их кровь? Обливание холодной водой тоже не помогло.
Одержимый опёрся локтями на колени, уронил лицо в ладони. Виски грозились лопнуть, как стёкла при пожаре. В воображении проносились противоречащие друг другу образы, манящие и отвратительные, парализующие словно настойка болиголова.
— Я вас заинтересовал, — торжествующе и насмешливо улыбнулся Хайме. — Теперь вы не можете смириться с подозрением, что она ничем от других не отличается и в свои семнадцать имеет грешки, свойственные женщинам из плоти и крови? Нет, мне больно на вас смотреть. Если это — уже муки ревности, поезжайте в монастырь, возьмите её прямо сейчас. Что может быть проще? Вам и слова не скажут, даже если на всю ночь останетесь в келье.
— Нет, — ладонь Одержимого упала на стол: будто захлопнулась мышеловка. — "Проще" — совсем не то, что нужно. Впрочем, мы сейчас же едем туда. Говоришь, она просила о причастии?
— Оооо, — довольно протянул Хайме. — Началось.

Всполошенный монастырь перешёптывался, скользил тенями в факельных пятнах, шуршал травой у фонтана во внутреннем дворике, но во тьму аркады за спиной застывшего изваянием Хайме не проникали ни взгляды, ни эхо шагов.
Огонёк лампады освещал только распятие. Безмолвие кельи вздрогнуло при повороте ключа, сжалось, спасаясь от фонаря, замерло при ударе захлопнутой двери, распрямилось пружиной и толкнуло вошедшего: недостаточно сильно, чтобы отбросить к стене, но достаточно метко, чтобы выбить из руки фонарь. Стекло треснуло, свеча выкатилась и погасла. Обернувшись не на шелест ступней, а на движение воздуха, Одержимый впечатал невидимку в дубовый массив двери. Раздался рёберный хруст, превратив фантом в осязаемость, которую ничего не стоило повалить на каменный пол.
Девушка билась, словно треплемая лихорадкой, потом затихла, но покой был обманчивым, тишина — звенящей, невесомые мускулы натягивались тетивами.
— Я пришёл помочь тебе.
— В таком случае ты лжец или Бог.
— Или сон, — сорвалось с языка.
— Тогда я не смогу тебя остановить.
Одержимый улыбнулся: вдохновение его не оставило.
— Ты просила о причастии.
— Наяву.
— Наяву потребуется исповедь.
— Я не могу.
— Мне всё равно. Я знаю, что ты согрешила.
— Хорошо, — послышался скорей выдох, чем слово.
Стандартная формула оказалась не пустым звуком для пленницы: тем лучше для неё. Одержимый не сомневался: для него схваченная наугад истина обрастёт деталями, проступит как очертания привычного ландшафта на рассвете. Глаза уже привыкли к темноте.
— Идём, — рванув обтянутое тонкой кожей запястье, он поставил девушку на ноги.
— Куда?
— В часовню.
— Сейчас ночь. Туда нельзя.
— Мне — можно.
Отпустив пленницу, он подождал. Уверившись, что та не шелохнётся, нашёл свечу, зажёг её от лампады и вернул в разбитый фонарь. Оглянулся. В неожиданно светлых — светлей, чем у Хайме — глазах предвкушение благодати мешалось с ужасом. До странности знакомое выражение.
— Ты похож на того, кто привёз меня сюда, — откликнулась девушка на его мысли. — И вы оба непохожи на людей церкви. Сколько сыновей было у Хроноса?
На такое Одержимый рассчитывать не мог, сочтя сон приходского священника чушью. Волнение, глубже и сильнее, чем перед первым шабашем, сдавило грудь.
— Детей Хроноса не счесть, ведь мы все — порождения времени, но даже эллины путали его с Кроном, пожирающим собственных детей. В ошибках часто заключено больше правды, чем в самой правде: от смертных Хронос оставляет обглоданные кости.
Девочка смотрела из-под сведенных бровей, он ждал следующего вопроса.
— Мы несём ответственность за то, что происходит во сне?
— Жизнь и есть сон, так какая разница?
— Тогда я погибла.
— Идём, — он протянул ей руку и повлёк из кельи.

— Преклони колени.
Эхо разнеслось по часовне, девушка опустилась на пол. Одержимый неспешно развернул корпорал, поднял патену над алтарём, наполнил чашу вином и вознёс её к непроницаемому своду. Ладан смешался с запахами миндального молока и речной травы. Молитвы над святыми дарами, быстрые и страстные, слились в одну: "Господи, оправдай меня, испытай меня, исследуй сердце моё и разум, буду омывать руки свои в невинности и кругом обходить Твой жертвенник…".  К чему пустое "братья и сёстры"? Она здесь одна.
— Молись, сестра, дабы моя и твоя жертва была угодна Богу Отцу Всемогущему.
Девушка молчала: опять тревожно знакомое переплетение агонии и восторга в глазах. Потом отозвалась, будто шагнула в бездну: "Да примет Господь эту жертву из рук твоих".
На ликующую улыбку Одержимого было трудно не ответить, когда пресуществление совершилось.
— Велика тайна нашей веры, — прошептал он, словно делясь внезапно настигшей мыслью.
Читая Agnus Dei, они опустились на колени лицом к лицу.
— Corpus Christi.
Разомкнутые губы, хостия на языке.
— Sanguis Christi.
— Я не смею.
— Зато смею я. Дай руку.
Намерение причастить Кровью человека мирского, более того — женщину, уже нарушало чин святой мессы, но озарение требовало кощунства.
Высвободив из распятия, постоянно носимого на груди, тонкое лезвие — уловка на случай внезапного ареста — Одержимый полоснул протянутую ладонь и опустил её в чашу. Дрожь достигла силы конвульсий, когда сосуд прижался к пересохшим губам. Зубы гулко стукнулись о край.
— Телом и Кровью.
Смежив веки, причащаемая припала к тёмно блеснувшей влаге. Вместо "Ite, missa est" Одержимый произнёс: "Теперь я приму твою исповедь", зная, что девушка заговорит.

— Итак, три недели я был лишён вашего общества и привычной роскоши, но провёл время вполне увлекательно, — заключил Хайме на пути домой. — Вы же убедили пленницу в эфемерности происходящего, не освободив её от священного трепета, совершили очередное преступление против законов матери нашей церкви — простите, подчинились озарению — побеседовали с обвиняемой, уединившись под сводами монастырской часовни... То есть ночь удалась. Что ж, я не зря полез в эту историю, и моё любопытство имеет право быть удовлетворённым. Начнём со скабрезных подробностей: я человек мирской, мне положено думать о плотском. Почему она не дала монахиням осмотреть себя?
— Потеряла голову от ужаса. Девушке легче снести обвинение в соитии с дьяволом, чем позволить к себе прикоснуться. Наяву.
— Ясно. Погодите — девушке?
— Она невинна. Думаешь, я не проверил?
— Что, прямо в часовне?
— А что тебя удивляет?
— Ваша чёрная неблагодарность. Меня ведь не позвали, и теперь вместо ярких воспоминаний придётся довольствоваться плодами воображения. К слову, она всё ещё невинна? Тот случай, когда исповедь интересней тела?
— В какой-то мере. Видишь ли, с одной стороны дело настолько простое, что и говорить не о чем. Помнишь "блаженного" сына кумушки с постоялого двора? Быть деревенским дурачком — ещё не значит быть святым, что он и доказал, пять лет назад предприняв попытку совершить насилие над хозяйской дочерью. Девочка купалась в реке, увлеклась, поняла, что не успевает домой до заката, срезала путь через рощу — там они и встретились. Вдавленная отметина на бедре — след от сучка, пропоровшего кожу, когда её прижали к дереву. Любые родители, духовные или кровные, считают своим долгом внушить ребёнку стыд и отвращение к собственной плоти, а что дальше — зависит от обстоятельств, впечатлительности натуры и силы характера. Наша обвиняемая не признаёт полумер, особенно после того случая в роще, а люди принимают до безумия напуганную девушку за ведьму. История мерзкая, но обыденная.
— Какое разочарование. Хотите голову деревенского дурачка на блюде? Хотите? Но он — утопленник, а я устал. Давайте не сегодня? Вы сказали, что дело простое с одной стороны. А с другой?
— С другой — она боится ночей.
— Я говорил, что во сне подавленные желания цветут буйным цветом.
— Конечно. Однако, если я понял правильно, это мелочь. Видишь ли, она сама верит, что всполошившие деревню события — не случайность. За неделю до неприятной встречи с "блаженным" она видела сон о том, как толкает его в реку. Наяву дело повернулось иначе, а закончилось так же. Дурачка отвлёк некий шорох за деревом, к которому он прижимал свою жертву. Что его глаза разглядели в чаще, неизвестно, однако он бросился наутёк, а на следующий день его труп выловили в реке. Зловещие сны опережали всех её неудачливых женихов. Ночной визит к приходскому священнику она прекрасно помнит, но утверждает, что пугала старика ненамеренно. В темноте её преследуют и другие видения, но связного рассказа я не добился. Она хотела говорить, но с языка срывалось только: "Пытай меня огнём".
— За чем же дело стало?
— Что, если я не раздую искру, а потушу? Сломаю светильник? Милосердней отослать девочку домой.
— Домой? Это вы называете милосердием?
— Ты прав. Лучше в отдалённый монастырь. На особых правах, чтобы не тревожили, не требовали исполнения устава и вообще не трогали. Мне жаль её.
— Жаль? С чего бы?
Одержимый не отзывался.

— Я хочу знать, о чём ты думаешь, — по возвращении домой Хайме отбросил и легкомысленный тон, и насмешливую почтительность.
— О твоих же словах.
— Я произношу много слов в минуту, а в год — ещё больше.
— Ты говорил, что поиск проводника — ошибка мышления, стремление переложить на чужие плечи задачу, с которой якобы я справляюсь сам. Что, если не ей суждено вести меня, а мне — её? Что, если я проведу эту девочку лабиринтами огня и крови? Заставлю окончательно смешать сон и явь? Вытащу её за рубежи, установленные рассудком, чтобы высвободить то, что бьётся внутри?
— Иначе говоря, доведёшь её до твоей степени безумия?
— Помилуй, меня нельзя назвать здравомыслящим человеком, раз я желаю верить в то, во что никакое разумное существо не поверит, и всё же я чересчур в себе.
— Утешься, некоторые тебя и человеком-то не решаются назвать, не то что здравомыслящим. Но я вспомнил, что не поведал кое о чём. Скажи, по-твоему я — разумное существо?
— Самое разумное из всех, кого мне доводилось знать.
— Тогда слушай. В дороге, пока я вёз девушку и ораву свидетелей в город, мне приснилась та деревенская ведьма.
— Которая?
— "Ты толкнёшь его в пекло".
— Всё не можешь забыть?
— Не могу. Так вот, она вновь молчала и сочувственно вздыхала, пока я не заговорил сам: "Зачем ты здесь? Пророчество скоро исполнится?". "Что значит скоро?", — спросила она. "Уже исполняется?", — предположил я. Ответь она утвердительно, я бы развернул процессию и ты бы никогда не услышал об этой истории. Но она сказала: "Оно всегда исполняется. Это надолго". "То есть я толкну его в пекло в далёком будущем?". "Что значит в будущем? Да и где он, по-твоему, сейчас? Но, если так понятней, пусть будет — в будущем, настолько далёком, что ты и представить не можешь, настолько близком, что поздно страшиться. Не бойся, живи и радуйся. Пекло — потом, а что ещё дальше — не спрашивай". Знаешь, что я ощутил? Радость. От того, что будет какое-то "потом". И, может быть, какое-то "ещё дальше".
— Знаешь, к какому решению я пришёл, пока слушал тебя? Монастырская келья и особое положение. Подальше от домочадцев и от меня. Так будет правильней.
— Аминь. Жаль расстаться так скоро: девушка мне понравилась. Зато, вероятно, доживёт до старости. Хотя повторюсь... Это ты называешь милосердием?

Допрос свидетелей по делу "ведьмы благородных кровей" проходил открыто, всё больше напоминая площадной балаган.
Настроение Одержимого не предвещало суда, городская публика от души потешалась над крестьянами, которые путались в показаниях и рассыпались в косноязычных мольбах о прощении, родители обвиняемой заламывали руки на галерее и мечтали об одном: убраться восвояси и никогда больше не покидать замок. Хайме усмехался, слушая, как Одержимый издевается над свидетелями, но, по большому счёту, скучал: исход был определён заранее.
— Девушка не стремится вступить в брак. Это не преступление, — заключил Одержимый ближе к вечеру. — Вероятно, Господь желает, чтобы она сошла в землю непорочной. Вы говорите, она одевалась непристойно, я говорю — она пренебрегла женским тщеславием. Вы говорите, животные слушают её, я говорю — львы ложились у ног мучеников. Дети приписывают ей чудеса, а настоятель храма её испугался: не потому ли, что она разглядела червоточину в его сердце? Вокруг неё произошло немало странных событий: её они пугают не меньше, чем вас, однако, ей было отказано в помощи, хотя чистая душа — драгоценный трофей для лукавого. Сколько святых боролось с одержимостью? Признайте: люди, не осквернившие себя грязными помыслами, эту же девушку назвали бы святой, а не ведьмой.
Свидетели застыли в ужасе — они поверили.
Обведя ликующим взглядом зал, инквизитор встретился глазами с Хайме, уже не скучающим. Тому секунды хватило, чтобы понять: "бич божий, ангел, изверг и мученик" вдумался в произнесённые его же губами слова — "назвали бы святой, а не..." — и смысл их пришёлся ему по душе.
Хайме вздохнул нарочито глубоко. Подумал: "Как жаль, что ты не тот, кем тебя рисуют сплетники. Как жаль, что твои амбиции не удовлетворятся благосклонным вниманием апостольских наместников. Я повеселился бы на славу, комбинацией зеркал создавая нимб вокруг головы этой девушки. Заставляя её отрываться от земли при помощи трюков, позаимствованных у бродячих гимнастов. Светские дамы помирали бы от ревности при мысли, что для своих целей ты выбрал провинциальную дикарку. Но ты не захочешь театра. Верней, именно его ты захочешь, но зрителем давно выбрал то, что не накормишь подделкой, гримом и фокусами. Бедная девочка. Не сомневаюсь, стигматы у неё появятся раньше прочих признаков избранности. Впрочем, сделать из неё мученицу тебе по силам без огня и железа. Однако, твоя ставка ещё крупней. Что, если ей нечем утолить твой голод? Отошлёшь её, недоломанную, в монастырь? Испепелишь разочарованием, а поутру предашься отчаянию — единственному греху, который я признаю тяжёлым? Или напротив: из-за неё ты зайдёшь дальше, чем прежде? Готов будешь — ради неё — лишиться положения, свободы, жизни, души? Придёт ли час воспользоваться ладанкой, в которой я держу бумаги на случай бегства? Успею ли прежде, чем ты обратишься к тому, что непреходящим искушением висит у тебя на шее?".
Вездесущий вздохнул ещё раз: легко, со смешком на выдохе. И последовал полученному во сне совету — не задаваться вопросом: "Что дальше?".

________________________________

Остальное по хэштэгу #проводник@ecstatictotaketheblame в контакте.