***
Всю ночь по крыше Базельского дома
струился дождь и лишь к утру затих.
Скользя и спотыкаясь поминутно
и смачно поминая всех святых,
ему доселе косвенно знакомых,
посыльный не сдавался. Было мутно
и пасмурно. Услышав стук в окно,
Эразм, давно не получавший писем,
сначала удивился, но спустя
мгновение, рассеянно следя
зигзаги ласточек в почти бездонной выси,
вдруг понял, что он ждал его давно.
Он вскрыл печать, присев за край стола
чуть-чуть неловко, в непривычном месте
(так и не встретились, и все же нынче – вместе),
и время вдруг сместилось и пошло
насквозь – сквозь день, сквозь прыгавшие строки,
исписанные страстно и темно,
сметая все условности и сроки
столь яростно, что лишь когда зола
в печи остыла и понадобились свечи,
и дождь стегнул в оконное стекло,
он ощутил, что наступает вечер,
и, ощутив, подумал: «Мудрено».
«О фанатизм, уродец несуразный,
от блуда разума с извечной жаждой крови!
Когда б твоей ухмылочки фартовой
не узнавал бы я в его глазах,
когда бы не безумья блеск лиловый,
когда б не все так безнадежно ясно,
кто знает? – я б, возможно, больше «за»
найти старался, сердцем понимая,
что с ним мы оба два острейших края,
от лезвия единого…»
Привычно кутаясь в потертый мех
он сел, взглянул в окно: в окне темнело.
В конце концов, ну что ему за дело
(здесь холодно, он стар) до них до всех?
До Luder Sohn с его недоброй страстью,
столь искренней, но столь недальновидной,
до этих толп, уже столь очевидно
лизнувших крови, и у ней во власти:
Sie werden morden. Красное вино
согрело чуть. Однако ж, как давно,
подумал он, рассеянно вертя
перо в слегка окоченевших пальцах,
никто не навещал его. Хотя
кому бы, и зачем? Один, страдалец,
лишился головы, и это в смысле
вполне непереносном, предпочтя
сей голове нетронутую совесть,
а в голове – нетронутые мысли.
Мир сильно опустел с тех пор, хотя
В наш век не бог-то весть какая повесть.
Другой… Он тихо встал. Прикрыл окно.
Свеча, чуть вздрогнув, распрямила пламя.
«…Мой друг, когда б Вам было суждено
понять, что мне и вам Он равно значил.
Нас двое. Он сейчас, возможно, с нами.
Но все, боюсь, давно предрешено:
Я обречен бездействовать, а вы…
вы – действовать под стягами толпы,
а значит, вы обречены тем паче».
Стемнело. Дрозд умолкнул. Тополя
чернели, упершись штыками в небо.
Сойти на нет, как будто бы и не был.
Уйти. И без него земля
вертеться будет: может, даже лучше.
«Я оставляю Вам арену, бурше…»
Пора. Пора. Он дал себе зарок.
Уже не видя сам последних строк,
он выводил уверенной рукою:
«Храни Вас Бог на этом поле боя.
В Европе, что ни час, то все темнее,
и вряд ли утро ночи мудренее».
Saarema 2013 - Berlin, 13.01.2022