В Санкт-Петербурге стояла тёплая весна,
По Невскому проспекту шла весёлая толпа,
А ветерок с Невы нёс лёгкий аромат,
Белые лепестки черёмухи кружились на ветру.
Но не чувствовал весны товарищ прокурора Фёдоров,
Сам по себе он был мягким человеком
И оглушил его сегодня полученный приказ –
Он должен присутствовать на казни революционера-террориста!
Он даже не знал, как ехать в Шлиссельбург,
Но подсказали, и пять часов вёз его полицейский катер.
Сумерки настали, катила уже потемневшая Нева,
Ущербленная луна над нею проплывала,
В её свете казались бело-синими стены и башни Шлиссельбурга.
В сопровождении жандармов к коменданту Фёдоров пошёл,
Белая церковь стояла напротив его дома
И, почему-то, в крепости повсюду царила тишина.
Скучный комендант навстречу вышел,
В ответ на просьбу, приказал к арестанту проводить.
А Каляев в чёрном потёртом сюртуке сидел на кровати,
Он показался Фёдорову каким-то маленьким, тщедушным.
Фёдоров поздоровался, себя назвал,
Он думал, что террористы – гиганты с огненными глазами
И Каляев поразил его – у него были странно ласковые глаза.
Голос Фёдорова слегка дрогнул,
Он напомнил террористу, что может тот подать прошение царю,
И смерть ему каким-то наказанием заменят.
Каляев на Фёдорова смотрел, как-то странно, но спокойно,
Он попросит, но не царя, а Фёдорова – и только об одном:
Фёдоров должен довести до сведения правительства и общества –
Он совершенно спокойно на смерть идёт
И помилования просить не станет,
Хоть уговаривала его даже великая княгиня Елизавета.
Убийцей и преступником себя он не считает,
Он просто воюющая сторона, сейчас слабейшая,
Он в плену врага, и тот может сделать с ним всё, что угодно,
Но душу, убеждения - у него отнять никто не сможет…
А тем временем у крепостной стены виселицу строили,
Силуэты людей мелькали в темноте,
Фёдоров отвернулся, на это он смотреть не мог…
Поразили его люди, собравшиеся в доме коменданта:
Там были представители от всех сословий,
Поглаживая бороду, у подоконника стоял священник,
Шумели в комнате офицеры из гарнизона,
А комендант показывал генералу молотки, ножи и ножницы…
От блеска пуговиц, мундиров Фёдорову тошно стало,
Он выбежал на улицу и вырвало его,
И снова он пошёл к манежу и к Каляеву зашёл.
Тот что-то ещё писал, обернулся, вскочил,
Искать стал свою шляпу, нашёл её, надел,
Потом Фёдорова за руку схватил –
Он готов, чем скорее, тем будет лучше…
Фёдоров Каляеву о матери напомнил,
Тот закрыл лицо руками, немного посидел
И, оторвавшись, снова стал писать,
Грязную промокашку приложил, отдал письмо –
Он теперь спокоен, нужно идти скорей,
Дверь отворилась, ротмистр с двумя солдатами вошёл…
А на улице уже светало, пахло липами,
Фёдоров с трудом к виселице подошёл
И слушал, как читают приговор Каляеву.
Священник подошёл, но отстранил приговорённый крест –
С жизнью покончены все счёты – он спокойно умирает.
Палач саван на Каляева надел
И попросил, чтоб на ступеньку тот взошёл.
В ответ раздался из мешка приглушённый, но спокойный голос –
Как может он? Ведь он не видит ничего…
Фёдоров отвернулся, закрыл лицо руками и прочь пошёл.
От самых ворот он обернулся,
На виселице чуть качалась маленькая фигурка в саване…