Всё кончено. Он знает. И теперь неважно, насколько близок я был к тому, чтобы вспомнить, насколько близок был к тому, чтобы почувствовать, потому что всё кончено, и он в ярости, и мой мир снова стал серым.
Я должен попробовать ещё раз. Может быть, получится всё исправить. Мне лишь нужно, чтобы он ещё чуть-чуть поверил в мою игру, пока я не смогу выяснить, почему, хоть и всего на мгновение, но мой мир вновь стал правильным. Я вновь стал правильным.
С трудом выдавливаю смешок, но сам слышу, что он звучит фальшиво. Прижимаю ладонь – ту, которую он не припечатал к дереву – к его груди.
- Ох, брось, Грей. Как будто Томас стал бы...
Прежде чем я успеваю определиться, что именно я никогда не стал бы делать, он прижимает к стволу и вторую мою руку. Кора сдирает верхний слой моей кожи, но она тут же восстанавливается.
- Не смей, чёрт возьми, - предупреждает он.
Грей всё ещё прижимается ко мне, наши носы практически соприкасаются; на самом деле, соприкасается и многое другое. Он дрожит – настолько злится на меня. Я даже не могу припомнить, когда в последний раз видел его в такой ярости. (Металлический стол под спиной. Мокрый и испуганный, замёрзший и голодный, вдыхающий запахи формальдегида и смерти. Крики, кулаки, впечатывающиеся в плоть. Слишком широко распахнутые голубые глаза, дрожащие руки, протягивающие мне пакет крови. Он пытается улыбнуться – ради меня – но у него не получается).
- Я позволил тебе повеселиться, но быть твоим грёбаным дилдо – это слишком. Мне наплевать, насколько ты похотлив – это просто не ты. – Он так прав и так ошибается. Наш сеанс ласк – это не я, да (кто?), но дело и не в сексе.
Это ложь. Всё, что связано с Греем, имеет отношение к сексу, и, если бы он не остановил меня, уверен, в данный момент я бы находился где-то между вторым и третьим оргазмом. Но дело не только, и даже не по большей части, в сексе. Прежде чем мы добрались до него, когда мы говорили и поддразнивали друг друга, как раньше, когда он улыбнулся мне той искренней улыбкой (той, которую он хранит только для меня), когда я вспомнил, насколько хорошо нам было вместе, весь мир забурлил, так восхитительно и ужасно вырвавшись из-под контроля.
Всё вернулось. Каждая частичка счастья, радости, страсти (любви), сопереживания, сожаления, ужаса и ярости, которую я когда-либо чувствовал (чувствовал с ним) взорвалась, завертелась в хаосе. Всё это было слишком – слишком больно, слишком быстро, слишком много всего, и о Боже, неужели именно это чувствуют вампиры? Неужели именно это я должен постоянно ощущать? Мне хотелось кричать, и смеяться, и всхлипывать – одновременно. Я не хотел, чтобы это когда-либо заканчивалось.
Всё закончилось спустя мгновение. Горькое спокойствие вернулось.
Прежде чем я смог задуматься об этом выворачивающем мысли наизнанку безумии, прежде чем смог проследить, откуда оно исходит и понять, как заставить его вернуться, Грей накинулся на меня. Он был так зол, и я не понимал, почему, но потом он оказался слишком близко, и я потерял способность думать. Всё, что я знал – это то, что должен снова найти этот круговорот эмоций (тот, который вызывал во мне он, тот, который всегда вызывал только он), а он был так близко и, возможно, если бы я продолжил поиски, если бы я продолжил пытаться, эти чувства (чувства!) снова бы вернулись.
Но поцелуи с ним (почти что секс) не помогли. О, это было приятно. Наши тела идеально подходили друг другу. Но этого было недостаточно, это было не тем, в чём я нуждался. Но я с готовностью предпочёл близость, и прикосновения, и надежду на что-то большее пустоте.
Но потом... ничего. Только его ярость и моё ничто. Я не понимал. Если бы у меня была ещё минута, ещё немного времени на раздумья, на то, чтобы сложить все кусочки мозаики вместе и понять, почему мир распахнулся и всё, по чему я так скучал, потоком ворвалось в меня, я смог бы найти путь к себе (к нему). Но всё закончилось, и я не знал, почему. Всё, что я знал – это то, что потрясающая буря эмоций ушла, возможно, навсегда.
Вся уверенность, вся похожесть на Валеру испаряется из меня, оставляя в конце концов только гложущее оцепенение, слишком хорошо мне знакомое. Я обмякаю, но не могу сползти по дереву, учитывая прижатые к нему руки.
- Ну? – настойчиво спрашивает он. Но я не могу смотреть ему в глаза. У него на воротнике пятнышко крови, так что вместо этого я внимательно смотрю на него. Готов сделать всё, что угодно, лишь бы избежать необходимости тонуть в его серовато-синем взгляде.
Он оттаскивает меня от дерева, схватив за локти. Вокруг них тут же возникают синяки, похожие на браслеты.
- У меня свободна вся ночь, весь день, весь грёбаный год, - говорит он. – Но, сегодня или на следующей неделе, ты расскажешь мне, что с тобой не так.
Со мной не так то, что всё наконец-то стало правильно, а я не могу понять почему, и теперь нужно объяснять, почему я соврал ему, почему готов был трахнуть его у этого чёртова дерева ради маленького шанса на то, что снова смогу чувствовать. Он не поймёт. Никто не сможет понять.
Медленно, дюйм за дюймом, я поднимаю взгляд на его лицо. В его глазах слишком много синевы, зрачки сузились до маленьких точек, брови нахмурены в ярости и отвращении. Он ненавидит меня (он любит меня), но я должен спросить.
- Как ты понял?
Он презрительно фыркает.
- Тебе далеко до Брюса Уиллиса, Томас.
- Но как ты догадался? – Это не должно иметь значения, но имеет. Я должен знать. – Я что, целуюсь не как он, говорю не так? Может, я был недостаточно сексуален, недостаточно охуителен? Или...
- Дело не в том, чего тебе не хватало, - прерывает меня он. – Хотя нам определённо нужно поработать над твоими навыками соблазнения. Но суть не в этом. – Он отпускает одну мою руку и гладит большим пальцем щёку. – Неважно, насколько противным ты пытался быть, насколько ты пытался стать Валеркой, ты не можешь спрятать всё это раздражающее любопытство и жизнь Томаса Дитхарта. Я узнаю тебя где угодно. – Вспышка чего-то резкого и яркого мелькает передо мной, но мгновение – и она исчезает. А его ухмылка возвращается. – Но послушай, не расстраивайся. Тебе удалось провести меня на целых две минуты там, в пансионе.
Я вздрагиваю. Две минуты? Нет. Нет. Невозможно, что он всё это время знал, что он играл мною, что он ввёл меня в заблуждение. Он не мог так быстро увидеть меня, когда Свен и вовсе не заподозрил подвоха.
- Я не верю тебе. Ты всё понял в конце, - говорю я. Не могу поверить ему. Если он узнал меня, а Свен – нет, никто не узнал, это значит... Я не знаю, что это значит. Ничего (всё).
- Ты прав, Томас. Очевидно, я бы взял Валеру, которого я ненавижу, на охоту. И, видимо, мне пришлось бы объяснять основы этой самой охоты пятисотлетней машине для убийства. И, конечно же, Валерка, сучка, который, не моргнув глазом, вырезал бы детдом целиком просто потому, что слегка проголодался, стал бы благодарить женщину за то, что та подарила ему кровь. – Злость в его голосе немного смягчилась. – Естественно, Валера хотел бы рассказать мне, что я не так уж плох, что он хотел меня не только из-за тела, даже когда засовывал свой язык мне в глотку. Да, великолепное выступление, Томас. Браво. Первоклассный вздор.
О. Боже. Он знал. Наш разговор на дороге, всё, что он сказал о том, что скучает по мне – он не пытался задеть Валерку, он просто рассказывал мне об этом. Когда он дал женщине упасть – это не было результатом его неуклюжести, он спасал меня от моего же всепоглощающего голода. И когда он поцеловал меня, он целовал меня. На протяжении всего этого времени он знал, что это я. А Свен – нет.
Итак, Грею всё было известно. Я справляюсь с этим; уже справился. Это лишь значит, что он козёл, который обманывал меня вместо того, чтобы обозвать хреновым актёром и остановить, прежде чем всё зашло слишком далеко.
- Ты знал и всё равно продолжал? Даже зная, кто я, ты просто продолжал надавливать на меня, чтобы я поохотился, чтобы сделал все те вещи?
- Издеваешься? – спрашивает он скептически. – Ты ещё мне что-то высказываешь, потому что я показал тебе, насколько это приятно – быть тем, кем ты на самом деле являешься? Ты потерял право на нравоучения в ту же секунду, как одел любимые джинсы Валеры.
Я хочу разозлиться на него (я хочу быть с ним всем), но его слова останавливают меня. Он прав. Я даже не понял этого, а он, не говоря ни слова, показал мне, как стать кем-то другим: как быть одновременно хорошим человеком и вампиром, причинять как можно меньше боли и при этом жить на полную катушку. Я всегда буду помнить об этом. Возможно... даже если я не могу вспомнить, как чувствовать, возможно я хотя бы смогу найти какое-то успокоение в крови, в охоте.
- Я не из-за этого сержусь, - говорю я. – За эту часть произошедшего – спасибо тебе. – И я говорю искренне. – Но остальное...
- Чёрт возьми! – рычит он. – Ты соврал мне, и всё произошедшее всё равно ставится в вину мне, потому что я не уличил тебя во лжи? Иисус грёбаный Христос.
- Забудь, Грей. Просто забудь всё это. Глупая идея. Я иду домой. – Пытаюсь отстраниться, но он всё ещё мёртвой хваткой держит меня за руку, и я успеваю сделать лишь маленький шажок прежде чем он притягивает меня обратно. Я снова прижат к его телу, и он оказывается слишком близко (недостаточно близко).
- Даже не думай, Дитхарт. Ты получил шанс повеселиться – теперь я получаю свои ответы. Почему ты сделал это? – Когда он так близко, есть слишком много того, что отвлекает. Даже несмотря на то, что внутри снова царит всепоглощающая пустота, тело не забыло, как мы провели последние десять минут, и, судя по тому, что я чувствую, то же самое можно сказать и о нём. Мне нужно думать, нужно сформулировать ответ, но я не могу.
- Я скажу тебе, хорошо? Просто отпусти меня и давай поговорим как цивилизованные люди. – Выиграть время. Выиграть свободное пространство. Я могу выбраться из этой ситуации, дать ему ответ, который он поймёт, и убедиться, что он никогда не узнает правды (обо мне, о нём, о нас).
Его взгляд скользит по моему лицу, на одно лишнее мгновение задерживается на губах, как и всегда, прежде чем он снова смотрит мне в глаза.
- Ты же понимаешь, что если попытаешься убежать, я поймаю тебя и нам придётся повторить всю эту сцену, верно? А это будет чертовски скучно.
Я хочу убежать. Каждая клеточка моего тела хочет бежать. Я вырвусь отсюда, и буду мыть волосы, пока кудряшки не выпрямятся, и избавлюсь от лёгкого запаха дыма (и Грея), которым пропиталась моя кожа. Я хочу притвориться, что ничего не было. Но если я оттолкну его и снова убегу в дом, полный призраков, то ночь за ночью, снова и снова, целую вечность я буду проводить в одиночестве. Пустой и бесцветный. Но если я останусь... может быть, всё будет не так.
- Я не собираюсь убегать, - говорю я с тихой решимостью. Не в этот раз. Во всяком случае, пока нет.
Он отпускает мою руку, но на секунду замирает, как будто готовясь перехватить меня, если я вдруг сорвусь с места. Я этого не делаю. Пройдя мимо него, отхожу на несколько футов. Прислонившись спиной к гладкому стволу, сползаю по нему вниз и усаживаюсь на ковёр из опавших листьев. Он тоже устраивается на земле напротив меня, прислонившись к собственному дереву.
Я жду. Он ждёт. Мы так долго сидим, не двигаясь, что всё вокруг снова оживает, забывая о нас, хищниках, ворвавшихся в самый центр этого дикого мира. Сперва раздаётся пение одинокого сверчка, но вскоре к нему присоединяются и все остальные. Ворчат друг на друга совы. Где-то вдалеке олень прокладывает свой путь через кусты.
- Почему? – Это даже шёпотом не назвать; лишь смутное ощущение слова, но, как только оно слетает с его губ, все остальные звуки тут же исчезают.
Подняв шуршащий кленовый лист, потихоньку начинаю отрывать кусочки его мёртвой поверхности, при этом стараясь не повредить хрупкие прожилки. Это лучше, чем смотреть на него. Я не могу смотреть на него. Знаю, о чём он спрашивает, но не готов рассказать ему всю правду. Я даже сам пока не знаю всей правды (всегда её знал). Поэтому я выбираю простой выход (не могу думать о вечности).
- Мне хотелось понять, увидишь ли ты – и Свен – разницу между нами. Это и раньше было непросто, но теперь, когда мы стали одинаковыми... мне нужно было узнать, стали ли мы идентичными и в остальном, в том, что на самом деле важно.
Украдкой кидаю на него взгляд. Он сидит, откинув голову, наблюдает за колышущимися сверху ветками деревьев.
- Ладно. Допустим, я поверил. И?
- Я не он, - кем бы я ни был, им я не являюсь. Хотя бы это я могу сказать с уверенностью. Мы не одинаковые. И надеюсь, что никогда не были таковыми (в том, чтобы любить их обоих, нет ничего страшного). Выпускаю похожие на скелет останки листа из пальцев, и он падает на землю.
- Ясное дело. – Наклонив голову, он смотрит на меня. – А теперь расскажи, что случилось с тобой.
Если и есть какая-то надежда на то, что я смогу вернуть себя, я должен рассказать ему. Делаю глубокий вдох...
- Со мной случилось... ничего, Грей.
Он бьёт ладонью по земле.
- Хватит врать, Томас, - (в первую очередь ты врёшь себе). – Что-то не так. Когда ты посмотрел на меня, твои глаза... Боже, они были такими... - он сам не свой, не может даже озвучить свои мысли. Не знаю, о чём он говорит, но я больше не могу это слушать. Он не понимает.
- Нет. Я не это имел в виду, - я пытаюсь рассказать ему, но слова слетают с губ спутанным клубком. – Проблема в том, что со мной случилось ничего. – Его губы размыкаются, он снова хочет заговорить, но я не даю ему. Мне нужно выговориться, нужно, чтобы он увидел. – Я не... Я не Валера, но и не я. Я никто. – Как объяснить это? Он подумает, что я сошёл с ума, что я всё ещё вру. Вампиры не должны быть такими: предполагалось, что я стану чем-то большим, а не наоборот. – Я просто...
- Пуст, - говорит он с тихой напряжённостью.
Моргнув, поражённо смотрю на него.
- Точно. Откуда ты узнал?
- Точно так же, как понял, что ты не Валера, - бормочет он. – И так было с момента обращения?
Я киваю, находя другой лист для превращения в конфетти.
- Мой переключатель сломан. – Это единственное объяснение, в котором есть хоть какой-то смысл. Может, и для Валерки всё было так же – может, именно поэтому он заполняет свою жизнь сексом, и жестокостью, и чем-то, что почти похоже на любовь, потому что теперь только так он может снова почувствовать хоть что-то. Может, это какое-то наказание для двойников, ставших вампирами.
- Нет. Не может быть. – Он, как и всегда, самоуверен и напорист, и моё сердце падает.
- Как ты можешь это знать? – Он не может быть уверен в подобном. Не может знать о происходящем больше меня. Всё не может быть настолько просто.
- Когда ты думал, что убил ту женщину, тебе было не всё равно?
- Конечно. Я не могу просто так убивать людей...
- Когда твой переключатель повёрнут – можешь. И так и поступаешь. Потому что это ничего не значит. – Я поднимаю на него взгляд, отвлекшись от уничтожения листа. Он смотрит на меня, но я уверен, что мысленно он не здесь. Проходит мгновение, и его взгляд снова обретает осмысленность. – Когда та женщина упала на землю, ты выглядел так, будто кто-то сказал тебе, что Рождество отменили. Тебе было не всё равно, а вампиры с выключенными чувствами не могут беспокоиться. В том-то вся суть.
Он так уверен. Так уверен. А если кто-то и знает, каково это – использовать переключатель... что ж, я помню, каким был Грей, когда только появился в городе. И он был прав, казалось, ни одна смерть не имела для него значения. До того момента, пока он не впустил чувства обратно.
Но сломанный переключатель – моя единственная теория. Это, по крайней мере, имеет смысл, основано на том, что я знаю и понимаю, хотя бы в маленькой степени. Теперь я даже не представляю, что со мной может быть не так, как это можно исправить (ответ прямо передо мной. Нужно лишь взять его, но я не знаю, как). Если бы это был переключатель, может, я мог бы найти его, научиться включать чувства. Но теперь передо мной лежит лишь унылая, серая вечность.
- О, - произношу я еле слышно. – Ты когда-нибудь слышал о подобном? Может, такое случалось и с другими вампирами?
- Нет, - признаёт он. Значит, это во мне что-то сломано. Не в переключателе. Только во мне. Я обхватываю себя руками. – Но до прошлого года я не слышал и о двойниках. А ещё об оборотнях и гибридах. Не существует, знаешь ли, пособия по всему этому сверхъестественному дерьму. Может, некоторые вампиры становятся такими после обращения.
Киваю, но не верю ему. Он пододвигается ближе. Мне же нужно, чтобы он сохранял дистанцию между нами. Теперь он всего в футе от меня: я могу протянуть руки и коснуться его (сделай это).
- Давай попытаемся понять твою «логику». – Да, он на самом деле изображает в воздухе кавычки, потому что он та ещё сволочь. – Ты думал, что, одевшись как Валера и сделав вылазку на тёмную сторону, ты сможешь... что? Найти путь к жизни с помощью сучести и распутности?
- Что-то вроде того, - бормочу я. Теперь, прозвучав из его уст, это звучит глупо. Но раньше казалось разумным. Почти. Вроде.
- Ха, - он показывает пальцем на высохшую кровь на внутренней стороне моего запястья, - и это не сработало. – Это не вопрос. – Ты обрёл лишь голод и похоть.
(Скажи ему, скажи, что это не так, скажи, что ты получил то, что хотел, но потом оно исчезло, скажи, как он вернул всё на свои места, напомнил тебе, каково это было, напомнил тебе, кто ты)
Я не спорю с ним. Не могу. Я не готов. Не знаю, что это значит, не знаю, почему из-за него весь мир взорвался. Поэтому решаю вместо этого спорить с ним. Потому что этим мы всегда занимаемся. Это – то, кем мы являемся.
- Это нечестно. Ты сам предложил поохотиться, даже зная, кем я на самом деле был. И ты первый меня поцеловал.
- А ты первый двинулся к югу от экватора, - огрызается он.
Я вскакиваю на ноги, сжав руки в кулаки. Мне не нужно всё это (это всё, в чём я нуждаюсь).
- Ты получил ответы. Знаешь, почему я сделал это. Знаешь, что со мной не так. Мы закончили?
- Нет. Мы не закончили. Сядь на место, Томас. – В его голосе нет ни следа усмешки. Ни шуток. Ни криков. Ни претензий. Это тихая, настойчивая просьба. И я не могу отказать ему. Может, и не хочу делать это. Так что я сажусь. И выжидающе смотрю на него.
- Почему ты не пошёл к Свену? Почему не рассказал ему? – Тем же тоном, что и до этого, мягким и жёстким, вопрошающим и настаивающим.
Я качаю головой, но не отвечаю. Что я могу сказать? Я выбрал Свена. Я люблю(ил?) Свена. Но когда я проснулся, когда мир изменился, это перестало казаться правильным. То, чего я хотел, больше не имело значения. Эти вещи перестали быть важными. Он был важен, но всё было по-другому. И быть с ним, учитывая всё это, использовать его безграничную доброту и благодетель, когда я ничего не мог дать взамен? Я не мог так поступить с ним. Это было неправильно.
Молчание отдаёт горечью. Наконец, он снова говорит:
- Мы... - он останавливается, качает головой. – Он мог помочь тебе. Он хорош в этом, умеет слушать людей и помогать им справляться с проблемами. Думаю, всё дело в тех выпусках «Доктора Фила», которые он постоянно смотрит. Но если он смог помочь Кэр стать полноценным вампиром, значит, он способен проделать это с кем угодно. – Он выдыхает короткий смешок. – Очевидно, кроме себя.
- Но он не мог увидеть во мне вампира. Никто не мог. – Если быть честным, я сам не позволял им сделать это. Все они винили себя в произошедшем. Мне больше всего на свете нужно было, чтобы они увидели, что я остался прежним, чтобы они вспомнили, как вести себя со мной, как просто улыбаться мне. Поэтому я отчаянно притворялся старым добрым Томасом и одновременно обеими руками отталкивал их, чтобы они не смогли увидеть, что скрывается за этой маской.
Грею я до сегодняшнего дня не позволял приближаться к себе.
- Мне нужно было, чтобы все думали, что я остался прежним. Нужно было, чтобы они не... - Я смотрю на небо. Приближается рассвет. Оно не посветлело, но я чувствую запах солнца, похожий на сожжённый гамбургер.
- Тебе было нужно, чтобы они не что? – спрашивает он.
- Не оплакивали меня. – Это не помогло. Они всё равно оплакивали. Или, может, просто чувствовали вину за ту роль, что сыграли в моём обращении; не знаю точно. Ничего из того, что я делал, не помогало, но я всё равно продолжал играть. Не желая добавлять к их чувству вины ещё и свою неправильность, я в одиночку пытался справиться с происходящим.
- На этом месте и возникают все грёбаные проблемы. – Оторвав взгляд от неба, я шокировано смотрю на него. – Ты не мёртв. – Он беззаботно машет рукой. – Ну, биологически, конечно, мёртв, но это всё формальности. Ты жив в тех смыслах, что имеют значение, так что перестань вести себя так, будто лежишь на дне чёртовой реки.
Я смеюсь, но это самый безрадостный звук изо всех, что я когда-либо слышал.
- О! И почему же я не подумал об этом? Проблема решена. Ты просто чудотворец. – Как будто всё так просто. Как будто он знает, каково это. Как будто он может помочь (а разве не может?).
- Пятёрка за попытку проявить сарказм, три с минусом за исполнение. Но я ценю твои старания, потому что, чёрт возьми, уже давненько не видел этого.
В глазах будто вспыхивает пламя, и красный жар омывает голову.
- Иди к чёрту, Грей. Ты не знаешь, каково это. Я старался изо всех сил, и...
- Нет, - говорит он равнодушно. – Запереться в доме – это не «старание», Томас. Прятаться ото всех, кто любит тебя – это не «стараться изо всех сил». Если так ты собирался жить, завершать обращение и вовсе не стоило. – Он поворачивает голову в сторону, скривив рот. – Чёрт. Это прозвучало неправильно. Я не...
Обрываю его. Жёстко.
- Да, Грей. Я уже два месяца нахожусь в таком состоянии. И только из-за того, что мне нужно немного времени, ты думаешь, что стоило забить на всё и умереть? Снова? – Мой голос становится громче, он звенит, разносясь между деревьями. – И сколько ты жил, когда обернулся, когда думал, что Валера мёртв?
Он молчит. Думаю, я чётко описал свою точку зрения, но эта победа не так уж и важна. Он рисует что-то в грязи кончиком пальца.
- Нисколько. Я не прожил ни одного дня за полтора века. – (Это значит, что он не жил, пока не... нет. Нельзя думать об этом. Только не сейчас). – Именно поэтому я желаю тебе лучшей участи.
- Я пытался, Грей. Как мог. И это не сработало. Ничего не работает. – Может, я всё придумал. Может, ко мне ничего не возвращалось. Может, эта искра, этот прилив эмоций был лишь выдумкой (настоящим, всё было таким настоящим).
Он, замерев, наблюдает за мной. Идеально неподвижен, даже глаза устремлены в одну точку. Но потом он медленно качает головой.
- Есть ещё кое-что, что ты не пробовал сделать, - говорит он неохотно.
- Скажи. – Чем бы это ни было, я попробую. Я должен продолжать попытки. И если не смогу, значит, выкину красивое голубое колечко в карьер и позволю солнцу снова выжечь во мне эмоции.
Он улыбается, и эта улыбка ласкова, и безнадёжна, и полна надежды, и несёт в себе ещё тысячу эмоций, названий которым не придумали.
- Свен. Тот, которого ты никогда не переставал любить, помнишь? Тот, кого ты любишь. – Сперва я решаю, что он бросает мне в лицо мои же (жестокие, резкие, правдивые и лживые) слова. Но это не обвинение, просто констатация факта. Подняв ярко-оранжевый лист, он вертит его черенок в пальцах, всё быстрее и быстрее. – Ты не пробовал его.
Сердце бьётся где-то в горле (его же сердце открыто мне). Он не может предлагать это. Грей не может говорить мне, чтобы я возвращался к его брату. Но именно это он и делает. И всё потому, что он думает, будто Свен может помочь.
Я сглатываю. Качаю головой.
- Не могу. После того, как я относился к нему... сбежал, выбросил его, будто ненужный мусор. Он никогда не примет меня обратно. – Я уже не понимаю, о ком именно говорю.
- Он справится с этим. Поверь мне. – Оранжевый лист больше не вертится. Он улетает в сторону, а Грей поднимается на ноги. – Свен лицемерный, унылый сукин сын, но он любит тебя. И ты любишь его. – Слова с трудом продираются сквозь сжатые зубы, как будто каждое из них физически ранит его. Но он говорит серьёзно. Действительно верит в них, даже если не хочет произносить. – Любовь – единственное, что помогло мне вернуться. Если что-то и сможет излечить тебя, так это она.
Любовь вернула его. Моя любовь. Любовь, которая (была) безответна.
Может быть, он прав. Может быть, мне нужна именно любовь, может, на протяжении этих месяцев я болтался в серой пустоте, потому что прятался и притворялся тем, кем более не являюсь. Но если я вернусь к Свену, если позволю той любви по капле просочиться обратно, может быть, я смогу вспомнить. Смогу найти свой путь назад. Как это сделал Грей.
Он протягивает мне руку. Когда я принимаю её, поднимает меня на ноги.
- Может быть, - медленно говорю я. – Может, я недостаточно старался. – Но этого должно было оказаться достаточно, разве нет? Если кто-то является твоей половинкой, разве это не всегда так, разве это зависит от того, что ты меняешься (он не увидел меня, не узнал, но...)? Всё так запутано.
- Ещё не поздно начать, - говорит он. Пытается улыбнуться, но сдаётся на полпути. И не отпускает мою руку. – Ты всё ещё Томас Дитхарт. Он поможет тебе вспомнить, кто ты... кем ты был. И поможет понять, кем ты можешь быть. – Он целует тыльную часть моей ладони, его губы мягкие и холодные, а глаза – нежные и сияющие (Я люблю тебя, и именно поэтому не могу быть с тобой эгоистичным).
Мир тает, и сдвигается, и меняется, всё вокруг ярко, лихорадочно вспыхивает, но потом он отпускает мою руку. Я тянусь к нему, пытаюсь найти правильные слова, но уже слишком поздно. Цвет только-только начинает потихоньку окрашивать мир, когда Грей разворачивается и уходит.
Погибли чувства, не воскреснув,
Погибли, превратившись в прах.
И ангел плачет в поднебесье:
Плач о несбывшихся мечтах...
Погибли... Превратились в пепел...
И рвётся в ад душа моя...
Холодный пусть развеет ветер
Все нежные мои слова!
Пусть кровь наполнится огнём!
Лишь боль и зло с собой неся,
Я буду с темнотой вдвоём.
Плачь ангел, это смерть твоя...