Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела —
Модистку с удивительно нежной душой.
Десять лет пролетело.
Теперь я большой:
Так мне горько и стыдно
И жестоко обидно:
Ах, зачем прозевал я в дантистке
Прекрасное тело,
А в модистке
Удивительно нежную душу!
Так всегда:
Десять лет надо скучно прожить,
Чтоб понять иногда,
Что водой можно жажду свою утолить,
А прекрасные розы — для носа.
О, я продал бы книги свои и жилет
(Весною они не нужны)
И под свежим дыханьем весны
Купил бы билет
И поехал в провинцию, в страшную глушь:
Но, увы!
Ехидный рассудок уверенно каркает: Чушь!
Не спеши —
У дантистки твоей,
У модистки твоей
Нет ни тела уже, ни души.
1910
Стихи Саши Черного я прочитал в 1981 году, примерно. Это была толстенная самиздатовская папка (последнее фото в подборке). Так у меня эта книжка и сохранилась («Сатиры и лирика», изд. «Шиповник». ПТГ, 1917). И тогда, и сейчас стихи мне очень нравятся. Такого общего посыла тотальной иронии, наверное, не было в русской поэзии ни до него, ни после. И конечно важно, что часто это была сатира и издевательство над мещанством, любым, хоть российским, хоть немецким. Кроме того, я сразу заметил, еще тогда, он писал на нашем современном языке, а ведь это, пардон, начало прошлого века. Даже словечки знакомые встречаются. Читая недавно о Корнее Чуковском (См. недавний пост или http://stihi.ru/2024/04/01/567), я встретил, что благодаря именно его стараниям, в 1960 году вышел Саша Черный в Большой и Малой серии поэтов. И тут странно, я между делом, эти серии собирал, но книгу ни разу не видел, ни сам, ни на заказ не получилось, слишком мизерные тиражи). Потом, после 91-го года, Сашу Чёрного издавали много, есть и полное собрание его сочинений. И тут странное дело, я начал его читать, и чудесный флёр куда-то подевался, развеялся, в эмиграции он стал писать неинтересно, натянуто, порой скучно и пошло, особенно, проза, слишком сентиментально для нормального человека. Короче, я тогда обломался, а сейчас начал всё заново.
А в 1991 году Веничка Ерофеев написал эссе «Саша Черный и другие»: «Я влюблен во всех этих славных серебрянновековых ребятишек… Что до Саши Черного – то здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности – закадычность… С Сашей Черным „хорошо сидеть под черной смородиной“ („объедаясь ледяной простоквашей“) или под кипарисом („и есть индюшку с рисом“)».
Имелось в виду стихотворение, написанное в 1908 году:
Хорошо сидеть под черной смородиной,
Дышать, как буйвол, полными легкими,
Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»
И следить за тучками легкомысленно-легкими.
Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею…
И стихотворение, написанное в 1910 году:
Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь…
Что-то подобное было и у меня, хотя ничего фамильярного ни к Саше Черному, ни к Вениамину Ерофееву (писал о нём, см. http://stihi.ru/2020/08/05/8363) у меня не было, просто близкие для меня люди, но, разумеется, по творчеству, да и вообще, я фамильярность с детства не люблю. Итак:
Саша Чёрный (настоящее имя Александр Михайлович Гликбер), 1880-1932, русский поэт Серебряного века, прозаик и журналист.
Родился в Одессе в зажиточной еврейской семье. Отец, Мендель Давидович Гликберг, был провизором, разъездным представителем фирмы, выпускавшей тройной одеколон, с 1907 года жил в Петербурге. Мать, Марьям Мееровна (также урождённая Гликберг, 1857—?), происходила из купеческой семьи. Родители поженились в Одессе 8 июля 1877 года. Семья проживала в доме Семашко (квартира 18) на Ришельевской улице.
В 1890 году, чтобы дать ребёнку возможность поступить в белоцерковскую гимназию (куда он держал экзамен годом ранее, но не прошёл по процентной норме для евреев), родители крестили его. Потом сбежал из дома, стал нищим, попрошайничал. Сбежал он, возможно, из-за маменьки, и её деспотического характера, но точно никто не знает. В 1895 году отец определил его во 2-ю Петербургскую прогимназию, где он в 1897 году был оставлен на второй год в пятом классе за неуспеваемость по алгебре, после этого отец перестал помогать ему материально. 18 сентября 1898 года фельетонист Александр Яблоновский опубликовал в газете «Сын отечества» статью «Срезался по алгебре» о страданиях Саши Чёрного, и житомирский чиновник Константин Константинович Роше (член правления Волынского губернского присутствия по крестьянским делам), растроганный этой историей, взял мальчика к себе и уже 2 октября 1898 года определил в 5-й класс 2-й житомирской гимназии. Казённая квартира, в которой жил с мачехой не имевший собственной семьи К. К. Роше, располагалась в жилом флигеле Мариинской женской гимназии на Большой Бердичевской улице. В шестом классе, после стычки с директором, он был исключён «без права поступления» и из этой гимназии, и осенью 1900 года стал вольноопределяющимся 18-го пехотного Вологодского Его Величества короля Румынского полка, расквартированного в Новограде-Волынском.
С 1901 по 1902 год Александр Гликберг служил рядовым в учебной команде 20-го Галицкого пехотного полка. 25 октября 1902 года он был демобилизован и вернулся в Житомир к К. К. Роше, который в это время служил цензором городской газеты «Волынь». Затем около двух лет он работал на таможне в местечке Новоселица Хотинского уезда Бессарабской губернии на границе с Австро-Венгрией. Осенью 1904-го года он переехал в Санкт-Петербург, где его поддержал племянник приёмного отца Константин Иванович Диксон, служивший секретарём редакции журнала «Техническое обозрение». В Питере Гликберг начал работать таксировщиком в налоговой службе Петербургско-Варшавской железной дороги. Вскоре он опубликовал принёсшие ему известность сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Журнал» и других. Как писал Чуковский: «получив свежий номер журнала, читатель, прежде всего, искал в нём стихи Саши Чёрного», обратите внимание на мнение Корнея Чуковского.
Первое стихотворение под псевдонимом «Саша Чёрный», это была сатира «Чепуха», напечатано 27 ноября 1905 года. Это привело к закрытию журнала «Зритель». О псевдониме он жалел. Жаловался друзьям: «Черт меня дернул придумать себе такой псевдоним. Теперь всякий олух зовет меня Сашей». О «Чёрном» тоже всё понятно: в семье Гликбергов было пятеро детей, и среди них два Александра. Блондин и брюнет. Соответственно, одного звали «Саша белый», а другого «Саша черный». Будущий поэт был черным.
Поэтический сборник «Разные мотивы» (СПб, 1906), ещё под фамилией «А. Гликберг», был запрещён цензурой. В 1906—1908 годах он жил в Германии, где продолжил образование в Гейдельбергском университете. Вернувшись в Петербург в 1908 году, сотрудничал с журналом «Сатирикон», которым руководил Аркадий Аверченко. Корней Иванович Чуковский вспоминал об этом времени: «Сатириконский период был самым счастливым периодом его писательской жизни. Никогда, ни раньше, ни потом, стихи его не имели такого успеха. Не было такой курсистки, такого студента, такого врача, адвоката, учителя, инженера, которые не знали бы их наизусть». Выпустил сборники стихов «Всем нищим духом», «Невольная дань», «Сатиры». Появляются деньги, имя, уважение редакторов (их поэт называл «литературными крокодилами»). Даже Владимир Маяковский считал Сашу Черного своим любимым поэтом. Правда, сам Саша Черный называл его «красным бардом из полпивной». Но проблема была в том, что он стал публичной фигурой. С ним искали общения, его затаскивали в разные компании. Его все это страшно тяготило. Сам-то он был застенчивым настолько, что во время разговора никогда не смотрел на собеседника. Многим казалось, что он говорит сам с собой.
В годы Первой мировой войны Саша Чёрный служил в 5-й армии рядовым при 13-м полевом лазарете в Пскове вместе с женой Марией Ивановной (урождённая Васильева, дворянка, выпускница Смольного института). После Февральской революции 1917 года стал заместителем комиссара Северного фронта. В августе 1918 года Александр Гликберг с женой покинули Псков и некоторое время жили на железнодорожной станции Турмонт в 12 км от Двинска, а в декабре того же года переехали в Вильно. В начале 1920 года по поддельному свидетельству о рождении Гликбергу удалось получить литовское подданство и в марте того же года он с женой выехал через Кёнигсберг в Берлин. До конца 1923 года жил в Берлине, затем, находясь на отдыхе в Риме, принял решение не возвращаться в Германию и в начале марта 1924 года прибыл с женой в Париж. Здесь их первое время поддерживал его двоюродный брат Даниил Львович Гликберг.
В Париже Гликберг работал в газетах «Руль», «Сегодня», в журналах «Сполохи», «Воля России», был редактором журнала «Грани». В 1925—1928 годах возглавлял отдел сатиры и юмора «Бумеранг» в парижском еженедельнике «Иллюстрированная Россия». В 1923 году в Берлине на свои средства издал сборник «Жажда». Издал сборник прозы «Несерьёзные рассказы», повесть наше «Чудесное лето» (1929), детские книги: «Детский остров», «Сон профессора Патрашкина», «Дневник фокса Микки», «Кошачья санатория», «Румяная книжка». В подражание Некрасову пишет поэму «Кому в эмиграции жить хорошо». Всё это написано и напечатано до 1931 года. В 1929 году приобрёл участок земли на юге Франции, в местечке Ла Фавьер, построил свой дом, куда приезжали русские писатели, художники, музыканты. В общем, любил детей и фокса Микки. Стал сентиментальным и писал о сентиментальном, его отношение к мещанству куда-то растворилось. Этот период для меня оказался закрытым, хотя все опубликовано и доступно.
Сашу Черного похоронили на французском кладбище Ле-Лаванду. Один из участников этой довольно странной церемонии писал: «Нести его гроб надо было далеко, по крутым склонам до дороги, где стояла черная колесница, запряженная одной древней клячей… Священника ко дню похорон выписать не удалось, но у нас составился хороший хор, сопровождавший шествие до самой могилы, на кладбище Лаванду прах Саши Черного опустили в землю под панихидные песнопения». На памятнике высекли строчку из Пушкина: «Жил на свете рыцарь бедный». Но могила поэта была утеряна вследствие того, что за неё некому было платить. В 1978 году на кладбище Лаванду была установлена символическая памятная доска, посвящённая поэту.
Эх, какой поэт!
Стихи Саши Чёрного:
Стилисты
На последние полушки
Покупая безделушки,
Чтоб свалить их в Петербурге
В ящик старого стола, -
У поддельных ваз этрусских
Я нашел двух бравых русских,
Зычно спорящих друг с другом,
Тыча в бронзу пятерней:
"Эти вазы, милый Филя,
Ионического стиля!"
- "Брось, Петруша! Стиль дорийский
Слишком явно в них сквозит..."
Я взглянул: лицо у Фили
Было пробкового стиля,
А из галстука Петруши
Бил в глаза армейский стиль.
1910
«Бавария»
Мюнхен, Мюнхен, как не стыдно!
Что за грубое безвкусье -
Эта баба из металла
Ростом в дюжину слонов!
Между немками немало
Волооких монументов
(Смесь Валькирии с коровой), -
Но зачем же с них лепить?
А потом, что за идея -
На баварские финансы
Вылить в честь баварцев бабу
И "Баварией" назвать?!..
После этих честных мыслей
Я у ног почтенной дамы
Приобрел билет для входа
И полез в ее живот.
В животе был адский климат!
Как разваренная муха,
Вверх по лестнице спиральной
Полз я в гулкой темноте.
Наконец, с трудом, сквозь горло
Влез я в голову пустую,
Где напев сквозного ветра
Спорил с дамской болтовней.
На дешевом стертом плюше
Тараторили две немки.
Потный бурш, расставив ноги,
Впился в дырку на челе.
Чтобы выполнить программу,
Поглядел и я сквозь дырку:
Небо, тучки - и у глаза
Голубиные следы.
Я, вздохнув, склонился к горлу,
Но оттуда вдруг сверкнула,
Загораживая выход,
Темно-розовая плешь.
Это был толстяк-баварец.
Содрогаясь, как при родах,
Он мучительно старался
Влезть "Баварии" в мозги.
Гром железа... Град советов...
Хохот сверху. Хохот снизу...
Залп проклятий - и баварец,
Пятясь задом, отступил.
В тщетном гневе он у входа
Деньги требовал обратно:
Величавый сфинкс-привратник
Был, как рок, неумолим!
И, скрывая смех безумный,
Смех, сверлящий нос и губы,
Смех, царапающий горло,
Я по-русски прошептал:
"О наивный мой баварец!
О тщеславный рыцарь жира!
Не узнать тебе вовеки,
Что в "Баварской" голове!"
1911. 11 октября.
Речь идет о бронзовой женской фигуре, олицетворяющей Баварию в образе древнегерманской богини. Гигантская фигура, высотой более 20 метров, с огромной кружкой пива в руке была воздвигнута в Мюнхене в 1850 г. по проекту Л. Шванталлера.
Всероссийское горе
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак – начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте –
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни...
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то...
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно...
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
В четыре ушел он... В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок... С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он... остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает...
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»...
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок... Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
1910
Несправедливость
Адам молчал, сурово, зло и гордо,
Спеша из рая, бледный, как стена.
Передник кожаный зажав в руке нетвердой,
По-детски плакала дрожащая жена…
За ними шло волнующейся лентой
Бесчисленное пестрое зверье:
Резвились юные, не чувствуя момента,
И нехотя плелось угрюмое старье.
Дородный бык мычал в недоуменье:
«Ярмо… Труд в поте морды… О, Эдем!
Я яблок ведь не ел от сотворенья,
И глупых фруктов я вообще не ем…»
Толстяк баран дрожал, тихонько блея:
«Пойдет мой род на жертвы и в очаг!
А мы щипали мох на триста верст от змея
И сладкой кротостью дышал наш каждый шаг…»
Ржал вольный конь, страшась неволи вьючной,
Тоскливо мекала смиренная коза,
Рыдали раки горько и беззвучно,
И зайцы терли лапами глаза.
Но громче всех в тоске визжала кошка:
«За что должна я в муках чад рожать?!»
А крот вздыхал: «Ты маленькая сошка,
Твое ли дело, друг мой, рассуждать…»
Лишь обезьяны весело кричали,-
Почти все яблоки пожрав уже в раю, -
Бродяги верили, что будут без печали
Они их рвать — теперь в ином краю.
И хищники отчасти были рады:
Трава в раю была не по зубам!
Пусть впереди облавы и засады,
Но кровь и мясо, кровь и мясо там!..
Адам молчал, сурово, зло и гордо,
По-детски плакала дрожащая жена.
Зверье тревожно подымало морды.
Лил серый дождь, и даль была черна…
1910
Kinderbalsam
Высоко над Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как институтка,
Благородно и легко.
С «Голубым крестом» в союзе
Здесь воюют с алкоголем,-
Я же, ради дешевизны,
Им сочувствую вполне.
Ранним утром три служанки
И хозяин и хозяйка
Мучат господа псалмами
С фисгармонией не в тон.
После пения хозяин
Кормит кроликов умильно,
А по пятницам их режет
Под навесом у стены.
Перед кофе не гнусавят,
Но зато перед обедом
Снова бога обижают
Сквернопением в стихах.
На листах вдоль стен столовой
Пламенеют почки пьяниц,
И сердца их и печенки...
Даже портят аппетит!
Но, привыкнув постепенно,
Я смотрю на них с любовью,
С глубочайшим уваженьем
И с сочувственной тоской...
Суп с крыжовником ужасен,
Вермишель с сиропом — тоже,
Но чернила с рыбьим жиром
Всех напитков их вкусней!
Здесь поят сырой водою,
Молочком, цикорным кофе
И кощунственным отваром
Из овса и ячменя.
О, когда на райских клумбах
Подают такую гадость,-
Лучше жидкое железо
Пить с блудницами в аду!
Иногда спускаюсь в город,
Надуваюсь бодрым пивом
И ехидно подымаюсь
Слушать пресные псалмы.
Горячо и запинаясь,
Восхищаюсь их Вильгельмом,-
А печенки грешных пьяниц
Мне моргают со стены...
Так над тихим Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как римский папа,
Свято, праздно и легко.
Вот сейчас я влез в перину
И смотрю в карниз, как ангел:
В чреве томно стонет солод
И бульбулькает вода.
Чу! Внизу опять гнусавят.
Всем друзьям и незнакомым,
Мошкам, птичкам и собачкам
Отпускаю все грехи...
1910
«Праздник».
«Гиацинты ярки, гиацинты пряны.
В ласковой лампаде нежный изумруд.
Тишина. Бокалы, рюмки и стаканы
Стерегут бутылки и гирлянды блюд.
Бледный поросенок, словно труп ребенка,
Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту.
Жареный гусак уткнулся в поросенка
Парою обрубков и грозит посту.
Крашеные яйца, смазанные лаком,
И на них узором - буквы Х и В.
Царственный индюк румян и томно-лаком,
Розовый редис купается в траве.
Бабы и сыры навалены возами,
В водочных графинах спит шальной угар,
Окорок исходит жирными слезами,
Радостный портвейн играет, как пожар...
Снова кавалеры, наливая водку,
Будут целовать чужих супруг взасос
И, глотая яйца, пасху и селедку,
Вежливо мычать и осаждать поднос.
Будут выбирать неспешно и любовно,
Чем бы понежней набить пустой живот,
Сочно хохотать и с масок полнокровных
Отирать батистом добродушный пот.
Локоны и фраки, плеши и проборы
Будут наклоняться, мокнуть и блестеть,
Наливать мадеру, раздвигать приборы,
Тихо шелестеть и чинно соловеть.
После разберут, играя селезенкой,
Выставки, награды, жизнь и красоту...
Бледный поросенок, словно труп ребенка,
Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту».
Обстановочка.
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль»
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
1909
Приложения:
1. Жанна Агузарова с группой «Браво» исполнила песню «Медицинский институт» на стихи Саши Чёрного.
https://www.youtube.com/watch?v=F-J_jg5vOs8
2. Аркадий Северный - Окраина Петербурга (Саша Чёрный,1910)
https://www.youtube.com/watch?v=H00Vz2bp3Hc
Фото: Саша Чёрный
6.4.2024