Babe, я видела Солнце.
Вдохом оно взошло,
уплощая меня тяжёлым, как стронций,
строем: "Закат, тепло,
розоватые краски..."
(что же, дура, рассвет),
я в бреду ворошила маски:
этой ход, а та ещё сотню лет
да заблочена буде.
В сердца запруде так приятны новые люди,
если речка текла по чужому руслу,
так пускай заболотит чужое чувство,
да от меня уйдет.
Боле мне спуск по улицам-лифтам не вкуснее (и горше), чем дикий мед.
В этой улице нету слова, чтобы ее назвать.
Эта вовсе ведёт не в воздух, а погулять
по прохладным сосудам на таком этаже
минус, что и не вспоминаю считать уже.
На какой-то по счету лестнице — хлоп — и завал.
Я бы не пришла, только кто-то туда зазвал,
я бы не пришла, только знала, что быть светилу
и светить через топи чужого ила.
Я и знала, да только чуть свет была,
и оно, раскаленное до бела, было вовсе не то, что сюда позвало.
топью чёрною бликнуло, засосало.
В этой улице доньев уж нет числа,
я ныряю, жалею что доплыла,
он услышал и в топях пришел — не тот —
обывания тиной забитый рот
мой так силится обличать,
да не слышат почти те, кому дозволено тут кричать.
Брате! Заметьте свою...
И смирения чаша заполнена до краю;,
и готова признать, что смиряться не мой конёк.
И в затылок дышит отбеленный потолок.
Я тону в известковом воздухе, душной краске,
на ходу примеряя чужие маски,
улыбаясь пришедшим, вовсе не видным, мимам,
оперившись да окрыленной, мимо
ненавистного глаза скользнув в пролет.
Голод свой всяко лучше, чем — чей?— живот
набивать до отказа постылым догмам.
Тетива натянута, лук изогнут,
как пустынная автострада
из города на закат.
Я совсем — ну ничуть — не рада,
да и кто здесь рад?
Мое сердце стрела и несёт меня прямо к солнечному огню...
Хочешь, я стану облаком и все это сохраню?
Обещала не дать финала этому стриму мысли...
Babe, я видела Солнце. Солнце, пойдем, хоть сейчас зависнем?