(Недетская повесть о детстве)
11. Черномазенькая (В деревне)
Этим же летом, когда мне исполнилось десять, мы с мамой в очередной раз поехали в гости к нашим деревенским родственникам.
Я обожала гостить у бабы Таси – двоюродной бабушкиной сестры. Она была весёлая, добрая, щедрая, хлебосольна. Мне нравилось у неё абсолютно всё – сложенная из толстенных коричневых от времени брёвен изба-пятистенок с пятью маленькими окошками в полисадник, и тремя такими же во двор. И сам двор, просторный, чисто убранный, отгороженный от улицы высоченными воротами и забором.
Двухстворчатые ворота запирались на, вставленную в металлические кованные скобы, длинную деревянную перекладину, протянувшуюся поперёк от края и до края. С одного края ворот была высокая калитка закрывающиеся на кованную щеколду с большом тяжёлым кольцом-ручкой, которое поворачивалось с большим трудом. Поэтому днём калитка была просто прикрыта. Сбоку и со стороны огорода двор ограничивался баней, конюшней забором и сараем с сеновалом. За двором раскинулся обширный огород с колодцем.
Во дворе периодически появлялась свинюшка, но не найдя во дворе грязи обиженно хрюкала и уходила в загон. Грелись на ступеньках открытых сеней две хозяйские кошки.
Вечером приходила с пастбища корова с телёнком. Она протяжно мычала, оповещая о своём возвращении, толкала рогами калитку, та открывалась и корова с телёнком заходили во двор, а затем шли в конюшню.
А ещё по двору бродили куры с цыплятами, и важно вышагивал местный куриный шейх – в образе большого гордого белого петуха. Примерно с пяти лет мне позволили кормить кур. Ух, какая это была огромнейшая радость для меня!
Но на кормёжку кур претендовали и мои сколькотоюродные сестрицы, родные внучки бабы Таси, четырёхлетняя Наташка и трёхлетняя Олька. И когда они очень уж настырничали, в сыр-бор вмешивалась самая младшая дочка бабы Таси, Лена Большая. Ей было уже целых пятнадцать, поэтому она казалась нам, ух, какой взрослой. Лена Большая давала Наташке с Олькой решительный отворот-поворот, заявляя, чтоб они шли и кормили дома свои кур, а у бабы Таси распоряжаться нечего, и кур кормить будет Лена Маленькая, имея в ввиду меня.
Лену мы очень любили. Характер у ней был добрый и весёлый. Она охотно возилась с нами, мелкотой. И воротила почти всю работу по хозяйству. И в доме обихаживала и во дворе, и скотину кормила, и огород поливала, и полола, и картушку окучивала, и корову доила. В общем, выполняла весь привычный набор дел деревенского подростка.
Баба Тася работала дояркой, и по три раза за день, с пяти часов утра уходила на ферму. Потом возвращалась ненадолго, готовила еду на вечер и снова уходила на дневную дойку. Потом уже на вечеру шла на вечернюю дойку. Вот так в ходьбе и тяжёлой работе доярки проходили день за днём. И никаких выходных, потому что у коров выходные не предусмотрены. И если бы Лена не взвалила на себя работу по хозяйству, то бабе Тасе пришлось бы ох как тяжело.
У трёх старших детей бабы Таси были уже свои семьи, детишки, хозяйство, работа-забота, так что помочь они могли разве что в выходной, да во время сенокоса и уборки картофеля. Через несколько лет, уже перед пенсией, баба Тася ушла с фермы санитаркой в медпункт и у ней появилось больше времени на домашние дела. Тем более, Что Лена Большая к тому времени уехала учиться и работать в город.
Сама баба Тася была колоритнейшей личностью! Не очень высокая, полноватая, но очень подвижная черноволосая и черноглазая веселушка – и спеть, и плясать первая на деревне. Но вот только петь да плясать ей приходилось кране редко – куча и домашних дел, и производственных забот, недаром она была передовиком, и её фотография прочно прописалась на доске почёта. А в коробочке лежал орден за трудовые заслуги. Этот орден показала мне однажды Лена Большая, сама-то баба Тася не любила им хвастаться.
Щедрость и хлебосольство её не ведала границ. Гостей она встречала по старой русской прибаутке «Что есть в печи – на стол мечи», а чего нет – добудь, сготовь, да перед гостями выставь.
Какие шаньги она стряпала да пироги! Огромные, пудовые, начинка аж вываливалась. Да ешё из русской печи! Во рту таяли. А похлебка с огромными кусками мяса! Жирная, наваристая, густая, как кондёр. Уж на что в детстве я не любила супы, а её похлёбку наворачивала только так. А молока, сметаны и творога – завались, хоть весь день ешь, не переставая, не уменьшится.
И она ещё стеснялась, что по простому у ней всё и говорила маме: «Ты уж не обессудь, у нас ведь по простому, молоко да сметана, да творог, да похлёбка, а больше-то ничего и нет. Разносолов-то и готовить не умею!»
А мама на это отвечала: «Да что-ты, тётя Тася! Нам ведь только и надо, чтоб молоко было, да сметана твоя вкуснющая, да творог! Да шаньги с пирогами!»
Баба Тася расплывалась в улыбке и с утра пораньше начинала стряпать. Или с утренней дойки прибежит и вместо того, чтоб отдохнуть, за стряпню принимается. И очень рада была, когда мама принималась за готовку. Потом, когда она уже вышла на пенсию – буквально завалила нас стряпнёй да вскусностями.
Баба Тас держала двух коров. Обе они были рекордсменками-двухведёрницами, так что молока и молочной продукции было завались – и взрослых детей своих молоком снабжала. И весь околоток из безкоровных к ней за молоком бегал. Трёхлитровыми банками уносили, думаете она хоть копейку с людей за молоко взяла? Нет, конечно!
Муж бабы Таси, деда Фёдор, фронтовик, боевой офицер, очень серьёзный человек, уже много лет после войны занимал в колхозе какую-то немаленькую по местным меркам должность. Он каждый день приезжал домой на лошади, запряженной в плетёную повозку. Бабушка моя, называла такую повозку кошовкой.
Деда Фёдор привязывал лошадь за воротами к вбитому в эти ворота крюку. И лошадь стояла в ожидании его, пряла ушами и жевала сено.
Обычно он приезжал на гнедой лошади, она была ухоженная, сытая, шерсть её лоснилась и отливала синим и красно-коричневым. Я вытаскивала лошади кусок хлеба, посыпанный солью, она бережно брала хлеб из моей руки и начинала пережёвывать.
Мне даже удалось несколько раз прокатиться! Особенно запомнилась поездка на сенокос. Все уехали в лес на грузовике, а нас с бабулей деда Федя отвёз в своей плетёной кошовке. И обратно с сенокоса мы тоже ехали на лошади. Это была незабываемая поездка!
Мы очень много играли с Наташкой и Олькой. Весь бабы Тасин двор был в нашем распоряжении. А ещё сестрицы любили наряжаться. Когда взрослых не было дома, они открывали шкаф и чего только на себя не напутывали из взрослой одежды. Мы обожали играть в принцесс и… в цирк. И непременно все трое были ии принцессами или клоунами. Бедная одежда бабы Таси и Лены! Чего только она не претерпевала! Особенной популярностью пользовались гипюровая кофта бабы Таси, отделанная кружевами нарядная блузка Лены , газовые и капроновые платки, и строчёные белые занавески на окна. Из них выходили восхитительные принцесские наряды!
Да, надо признать, что девчонки являлись ещё теми модницами. Они были росточка маленького, да и помладше меня на год и два года. А в детстве это существенная разница. Мама привозила им все мои вещички из которых я выросла. Мама шила мне сама, вкус у неё был отменный, журналы мод она тоже не игнорировала, так что все эти платишки, юбочки, кофточки, курточки, брючки были очень красивы и модны. И девчонки всегда спорили кому что достанется, им непременно надо было одинаковое. И они постоянно спрашивали у мой мамы: «Тётя Воля, а почему это платье (кофточка, курточка, юбочка) одно?»
Мама смеялась и отвечала: «Так ведь Лена у меня одна! Зачем ей два одинаковых платья?» Из конфликтной ситуации выходили самым простым способом – носили понравившуюся одежку по переменке.
Особый восторг у девчонок вызвала соломенная шляпка-капор с цветочками на боку и платье с огромными земляничинами по белому полю. Ну и спор из-за них был – только держись! Пришлось маме шить второе такое платье, благо, у ней остался большой обрезок материи с земляничинами. Ну, а шляпка досталась Ольке, потому что большеголовой Наташке она оказалась не по размеру.
Девчонки были подвижны и бойки на язык. И всегда знали, что и как ответить задирам. Когда мы стали старше, если кто-то из вредных деревенских мальчишек вдруг кричал в мой адрес «черномазая!», они так отчехвостывали его в два голоса, что противник давал попятную. Так что на язычок им было лучше не попадаться.
Д-даа, в деревне среди в, общем-то, мирной компанейской ребячьей братии тоже встречались задиры и забияки. Особенно в отношении пришлых и «не той масти», вроде меня. Вот тогда и звучали все эти «черномазые». Звучали, естественно, из далека, потому что знали, если я, такая длиннолапая, догоню, то уж точно не поздоровится.
Мы с сестрицами любили бегать на речку. Здесь было интересно и весело. Прямо на берегу находилась огромная огороженная продольными жердями поскотина, на которой паслись телята со всего околотка. У самой реки примостились два мостка, на которых женщины стирали и полоскали бельё. А с одного берега на другой тянулся деревянный мост. С моста рыбачили местные старики и мальчишки. Улов был нарошнейший, разве, что только кошкам полакомиться. Зато звучало-то как – пошёл на рыбалку!
Мы тоже бегали на речку, рыбачить. Настоящих удочек, само собой у нас не было. А родной дядька Наташки и Ольки, дядька Толя, своих удочек, разумеется, не давал. Мы делали импровизированные из палок, ниток и канцелярских скрепок вместо крючков. Естественно, ничего не ловилось.
Да нам и не нужна была рыба, её ведь жалко, она же живая. Но какое это удовольствие стоять с удочкой! Вот мы и пропадали на речке. За одним накупаемся, набесимся, насмеёмся.
Особенно часто смеялись над Олькой, точнее не над ней самой, а над её словами. Вот уж человек высудит так высудит! Обхохочешься! Однажды, когда ей было лет пять, а нам с Наташкой соответственно по шесть и семь, мы увидели, как дядька Толя едет на велосипеде через мост на другую сторону реки.
- Толька! Ты куда?! – закричала вслед ему Олька.
- В Скородум! – был ответ.
- Зачем? Водку пить?
- Да! – донеслось до нас.
- Меня с собой возьми! – выпалила Олька.
Уж на что мы были невелики, но поняли всю смехотворность выкрикнутого Олькой. Ох, и посмеялись же мы! Дело в том, что дядьку Толю, все деревенские и домашние, включая этих его мелких племянниц, никак кроме Тольки не называли. Толька да Толька, и для малявок тоже. А большего и не заслужил,потому как и слыл, и являлся отчаянным выпивохой и дебоширом.
Да и все, кто был в тот момент на реке заливисто расхохотались. Да, уж, этот Олькин клич «Меня с собой возьми!» был поистине шедеврален!
Какой же неисчерпаемой радостью были для меня деревенские летние дни! Набегаешься, накупаешься, наиграешься с ребятнёй, каких только поделок не наделаешь! А вечером налупишься от пуза шанег с молоком или творога со сметаной, или окрошки и к лампочке – книжку читать. И читаешь до полуночи, пока кто-нибудь из проснувшихся спать на погонит.
Так вот, тем летом, в один из вечеров, когда я, длинная, худая, чёрная, загорелая донельзя десятилетка уже в сумерках была поймана мамой на деревенской улице, гоняющей с местной ребятнёй в ляпки, и была наконец-то водворена в избу, произошёл неприятный инцидент. Я отмывала в тазике свою ежедневную боевую порцию грязи, когда к бабе Тасе зашла незнакомая мне женщина. Они о чём-то бойко судачили и посмеивались.
А потом эта женщина глянула на меня и спросила: «А это, что у вас за ребятёнок?»
- Внучка моя! – весело ответила баба Тася.
- А что она у тебя какая чёрномазенькая? Отец, что ли из черножопиков?
- Ага, черножопик! – также весело откликнулась баба Тася.
Ласково так назвала, любяще…
Вся имеющаяся в наличии кровь хлынула к мои щекам, рванула в сердце и голову, бешено заколотилась в висках, заколошматилась в сердце.
- Тётя Тася! Что ж ты такое говоришь?! Нельзя же так! – услышала я мамин голос.
- А что я такого сказала? – искренне удивилась баба Тася.
Она, видимо, на самом деле не поняла, что ляпнула, поскольку подобные слова в деревенской среде были привычны и воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
Я тихо заплакала. Я никак не ожидала таких обидных слов от моей любимой бабы Таси. И эти слова касались не только моего папы, они касались и меня, его дочери. Они так больно кольнули сердце, так перевернули душу, оставили такой горький след.
Потом баба Тася смекнула свою оплошность. Она обняла меня, прижала к себе и гладя по голове всё приговаривала: «Что ты, что ты, Олёнушка! Я очень люблю твоего папу!»
Тётка фыркнула: «Уж больно нежная она у вас!» и ушла с гордо поднятой головой и обидчиво поджатыми губами.
Сейчас, уже давно став взрослой, я иногда думаю, а почему баба Тася так сказала, легко, непринуждённо, даже с каким-то любованием, мол, вот какой он у нас хороший, хотя и… Нет, она нисколько не принижала моего отца и меня, и совсем не хотела обидеть, у ней даже в мыслях этого не было, я это точно знаю. Она очень любила меня и моего папу. И уважала его. И это у них было взаимно.
Но вот вырвались эти слова, как бы сами собой, а хороший добрый человек и не понял насколько они обидны.
Сейчас-то я прекрасно сознаю, что стойкая бытовая традиция, прилеплять ко всем инаковым обидные прозвища и даже не замечать того, это и есть ни что иное, как этакий своеобразный шовинизм на бытовом уровне. Причём у таких людей, как баба Тася в душе он отсутствовал напрочь, но проскальзывал в словах. И позиция таких людей, мол, а что тут такого особенного, так же принято, все так говорят, ну и я говорю. Весомый аргумент, ничего н скажешь! Из серии: «Он же не виноват, что нерусский!». Вроде бы заступились, а на самом деле принизили, обидели и даже не заметили, что обидели.
Только не у всех этот бытовой шовинизм проявляется лишь в словах, когда не замечают, что говорят, ляпнул и как так и надо. Не-е-ет, есть такая скрытая форма этой заразы, что диву даёшься, когда она вдруг вырывается у некоторых наружу. Она свидетельствует о неуловимом, на первый взгляд, пренебрежении, гнездящемся где-то в самых потаённых глубинных потёмках души, мол, черномазый, что с него взять.
Но, к счастью, детской душе свойственно не таить обид. Так и у меня, наутро от вчерашней обиды не осталось и следа. Неприятные слова не уменьшили моей любви к бабе Тасе. Мы ещё много лет подряд гостили у ней в деревне. А уж когда она сама, или её внучки, или Большая Лена, или деда Федя приезжали к нам в гости – радости моей не было предела.