Лучи уходящего карминово-красного заката отражались в бирюзовых медленно шедших водах. День клонился к вечеру. Последние пастухи неспешно брели по домам. Кое-где ещё доносился редкий топот копыт или лай собак. В полях и на тропинках, ведущих в сени и к крыльцу, было уже промозгло, сыро…
Небо серело, синело, будто сердилось на что-то. А часа через полтора и вовсе почернело, словно смирилось с чем-то и приняло непоколебимый вид.
По крайней мере, до утра.
Но сейчас наступал сумрак, и всё тянулось к свету, к теплу. Тянулось всем своим нутром. И люди, и звери… И даже мелкие насекомые, будь то бабочка или заплутавший мотылёк — и те летели на свет.
А те, кто не успел добраться до тёплой кельи, старались отыскать, приумножить тепло внутри себя; отгородиться от суровой действительности, создать незримую заслонку.
На чёрном небосводе начала проглядывать луна. Ночной туман окутывал исчерченные повозками извозчиков просёлочные дороги. Хмуро, но мерно выл волк. Вой его не был и не радостным, и не печальным. Может, волк и привык к холоду, к ночной тиши и к тёмной лесной чаще, но в душе того, кто ненароком услышит его волчье пение, непременно оставался горький осадок.
Калитка хлопнула. Чу! Дворовый пёс не обратил на неё никакого внимания, лишь повёл ухом и снова обратился в дремоту. Он был изнеможён дневными заботами и солнцепёком.
Ночь вошла в свои права.