Почему-то гулякой несносным
Он остался в умах большинства,
Дебоширом и пьяницей злостным
Загудев, окрестила Москва.
Но не им ли написаны строки
Что воспели всю призрачность грёз
Ширь равнин и озёр поволоки
И девический облик берёз?
А в Париже* , в блевотной Европе,
Чуя сердцем духовную голь,
Он мечтал о рязанском сугробе,
Очищающем мерзкую боль.
Ослеплённый в Америке** жалкой
Светом режущих глаз фонарей
Он хотел, словно в детстве, вповалку
Пасть в траву в перезвоне церквей.
Почему то запомнились пьянки
И кабацкий дебош в полстраны,
Но ведь он в переборах тальянки
Голосил лишь о том, что грешны.
Сожалея и корчась от боли
За раздорный уход деревень,
Утоляя в глотке алкоголя
Свою боль за несжатый ячмень.
Оттого-то скандалы и ругань,
И глядящий из тьмы человек***
Не разбитым стеклом был напуган,
Тем, что Русь уходила навек.
Вот за эту чувствительность кожи
За присущий Руси колорит
Окрестили пропойцей...о, Боже!
... только в водке душа не горит!
*-Мариенгофу, август 1922
**- Мариенгофу, ноябрь 1922
*** Имеется ввиду "Черный человек"