Исторгнув прописи каракуль,
Преодолев указки бич,
Он пал с проклятиями на пол,
Чтоб радость тайную постичь.
Его подняли руки девы,
Что, над гравюрою дыша,
Не знала лучшего напева,
Чем мягкий ход карандаша.
В гравюре были звери, люди,
Леса дремучие вдали.
Перепела на круглом блюде,
Собака с ухом до земли.
А школяры остались в прошлом,
В его мучительном бреду.
Там было много жестов пошлых,
Зубов в разверстом детском рту.
Его кусали и ломали,
Стирали грифель до краёв.
Со зла страницы протыкали
Своих подменных дневников…
Но дева чувства возродила,
Он обожал её дела.
Нажим ценила и хвалила,
Проворство – будто он юла.
А он писал златые кудри
Своей хозяйки молодой,
Её прыщи чудесно пудрил
И делал бантик над губой.
От истощения спасаясь,
С благоговением, с тоской,
Он жался, к пальцам прикасаясь,
Следил за пухлою рукой…
О, жалкий маленький огрызок!
Его уже не удержать.
Конец грядёт, он слишком близок.
Пора гравюру завершать.