(Недетская повесть о детстве)
15 Как нельзя воспитывать
Мой младший двоюродный брат Андрей… Долгожданный сын, внук и племянник дяди Вили, бабы Жени и моей мамы. Какие надежды они возлагали на этого мальчика! Да возлагали…
Его родную, а мою двоюродную сестру Ирину с малолетства дядя Виля таскал везде за собой, и к нам, и по магазинам, и в гости к друзьям, и по деревням к родственникам, и в парк, и в кино, и на праздники. С малого возраста она гоняла на мотоцикле, ну конечно не самолично, гонял дядя Виля, а Иринка сидела в коляске, но она совсем не боялась быстрой езды и только подзадоривала отца: «Быстрее! Быстрее!» И хотя она в садик не ходила, к первому классу была коммуникабельным ребёнком, который легко вписался в школьный коллектив.
Андрей с самого начала попал в плен к матери и бабушке. В вязкую патоку, приторно-сладкий потакающий изнеживающий плен. Даже не столько в плен к матери, как к бабушке с материнской стороны, она там всем заправляла и командовала на все лады. Это были настоящие хитроумно сплетённые сети, из которых не выбраться. На мальчишку и дышать не смели. А уж дядю Вилю вообще не допускали, как будто он ни отец, а невесть знает кто. Если дядя Виля подходил к ребёнку – они сразу кричали, что ребёнок или спит, или засыпает, или, дядя Виля, якобы, руки не вымыл, или, мол, уронит ребёнка, а что ему было ронять сына, не пьяный ведь. Или ещё, что придумывали, в общем, всячески ограничивали доступ. Даже до скандала дело могло дойти.
В ясли Андрюшка не ходил, в садик тоже. Играл только с Ириной, да со мной, когда я гостила у них. С остальными детьми бабушка с матерью ему играть не давали: тот ребёнок пьяниц, другой «хулиган», третий цыган, четвёртый-пятый-десятый ещё кто-нибудь.
К семи годам мальчишка ещё не умел одеваться. Мама всё говорила им: «Что вы делаете! Ребёнку осенью в школу, а он ещё одеваться не умеет».
- Ничего, научится! – махали руками та и другая.
И дядя Виля ничего с ними не мог поделать.
Зато игрушек у Андрюшки было море. Больше, чем во всех группах самого престижного и богатого детского сада их огромного города, это уж точно! Каких только ни было, от разного вида простых машинок до роботов и управляемых автомобилей и танков. Даже луноход был! А уж о мягких игрушках, пистолетах, ружьях, саблях, солдатиках и прочих мальчишеских радостях я вообще молчу. Одна из комнат их большого дома была сплошь завалена игрушками.
У Ирины же игрушек почти не было, так, несколько кукол, которые покупал ей дядя Виля, да дарила моя мама. Тётя Иза с бабой Феней мотивировали это тем, что мол Ирина уже большая, зачем ей игрушки. А ей было-то всего шесть, когда родился брат, а в шесть лет и вплоть до двенадцати-тринадцати игрушки, ох, как нужны! Я помню, когда Ирине было двенадцать, они с дядей Вилей приехали к нам в гости и Ирина привезла с собой куклу.
Нет, брат не был каким-нибудь тупеньким или умственно отсталым. Он очень рано проявил интерес к технике и электронике, и постоянно чего-то конструировал и мастерил, но при этом он не разговаривал с посторонними людьми. И когда он пошёл в первый класс со своим молчанием, некоммуникабельностью и неумением одеваться, ох и тяжко ему пришлось. Он одевал одежду медленно, порой шиворот навыворот. Дети смеялись, бросали одежду на пол, и даже топтали. Хорошо, если рядом оказывалась Ирина, она сразу наводила порядок. Впрочем, дети быстро потеряли к нему интерес, и потом все годы не обращали на него внимания.
Сначала первая учительница, а затем и остальные учителя почти сразу поняли, что вызывать его к доске бестолку и выставляли оценки только по письменным ответам.
Мама говорила, что мальчика надо сводить в больницу, проверить у невропатолога, психиатра, это ведь неладно, что он молчит с посторонними. Но тётя Иза с бабой Феней только отмахивались: «Он здоров, он просто стеснительный. А зачем ему говорить с посторонними?».
Однажды дядя Виля чуть было не отвёл сына к врачу, но был выловлен «с поличным» и заполучил страшенный скандал.
Мама и баба Женя как-то раз сказали дяде Виле, что он «тряпка», что он не может поставить на место тёщу и самому разобраться с делами в своём доме и со своей тёщей, что нельзя чтоб в его доме заправляла старая, уже многого непонимающая, женщина. Но он только ответил, что она мать его жены, и иначе они уйдут и заберут его детей, и не разрешат видеться. А детей своих он просто обожал. Мама с бабой Женей отвечали, что никуда они не уйдут от экономического благополучия, потому как на что они будут жить? На мизерную зарплату и такую же пенсию? Они же это прекрасно понимают. Они скорее его из дома выгонят, чем сами уйдут. Но дядя Виля не хотел скандалов.
Я была старше брата на пять лет и когда приезжала к ним, ох, как он радовался, потому что это означало для него разные интересные игры. В десять лет, я уже отчётливо понимала, что мальчишке надо играть, играть в подвижные игры, в игры, где бы он проявил себя героем. Даже когда мне было уже шестнадцать, всё равно играла с ним. Их дом был на окраине города, рядом с сосновым лесом.
Мы с Андрюшкой уходили на лесную опушку, где грудились огромные серые валуны. Мы называли их Дикие камни. И играли там в пиратов, в путешественников, индейцев, на что только хватало нашей фантазии. И в игре, он становился настоящим мальчишкой, подвижным, изобретательным и разговорчивым, и даже громко кричал «по-индейски» или «по-пиратски». Я до сих пор удивляюсь, как тётя Иза и бабка Феня его со мной отпускали.
Андрей подрастал и всё больше и больше тянулся к отцу. Влияние бабки и матери постепенно ослабевало, мальчишка помаленьку выходил из-под их контроля. Дядя Виля всё свободное от работы время старался проводить с ним. В гараже была оборудована целая мастерская, и они по выходным пропадали в ней с урадо вечера. Каких только инструментов там не было! И чего только ни умел дядя Виля! Он научил Андрея пилить, стругать, работать молотком, паять, читать и собирать микросхемы, обучил электрическому делу, в общем всему, что может пригодиться будущему мужчине в быту.
Дяди Вили не стало в сорок пять. Андрюшке было всего двенадцать. За последний год он сильно привязался отцу, старался быть постоянно с ним. И смерть отца для двенадцатилетнего мальчика стала страшенным ударом. Мне было семнадцать и я хорошо помню, как Андрюшка на похоронах рыдал, кричал и бросался на стенки. Он дико орал матери и бабке: «Это вы! Это всё вы! Это вы его угробили!» Он кричал совершенно по-взрослому, взрослыми словами. Это было страшно.
Потом он замкнулся ещё сильнее. Еле на троечки окончил восемь классов и ушёл в ПТУ. Я-то знала, что его знания довольно обширны, и далеко не на «тройки». Но что было делать учителям, если он не разговаривал и не отвечал?
ПТУ он окончил с четвёрками и пятёрками в дипломе, потому что там говорить особо не надо было, а только делать руками да соображать. А голова у Андрея соображала очень хорошо. Но взяли-то его на самую непрезентабельную работу, а куда ещё возьмут молчуна.
Семьёй он так и не обзавёлся, и до самой кончины матери и бабки находился под их пятой. Под пятой родных людей, которые с самого рождения своей слепой любовью и глупейшим воспитанием испортили ему всю жизнь.
Он ушёл из жизни в пятьдесят один год, после второго инсульта, не оставив ни семьи, ни потомства. Оплакивала его только самая близкая родня: мы с Ириной, да племянницы.
Сейчас я думаю, что у Андрея, скорее всего, развился ещё в раннем детстве аутизм, но не врождённый, а приобретённый на почве дурацкого мамки-бабкиного воспитания, если, конечно, приобретённый бывает. Или что-т вроде этого. В общем, этиология его такого состояния всем окружающим и знавшим его с детства была видна невооружённым глазом и даже не специалистам. А ведь вылечить его можно было, стоило только извлечь из этой удушающей слепой псевдолюбви.