если верить биологам, рост прекращается в двадцать,
когда ломаный голос фальцет заменяет басом,
и от нежного ангела путь проходя в обезьяну,
вместе с шерстью является масса других изъянов.
когда я был мальчишкой, и стол мне казался шкафом,
задирая лицо к потолку, я смотрел на папу,
как на мудрого бога на бабушкиной иконе,
наблюдал серый дым, по утрам он курил на балконе,
с сигаретой в зубах он катал на спине — я верхом на драконе.
а потом без него пустовала спинка дивана,
и подушка холодная с той стороны кровати
не терпела обмана очередного романа
моей мамы с каким-то чужим непонятным дядей.
я влюблялся во всё, до чего доставало взгляда,
в каждом рукопожатии дружбу искал до гроба,
хулиганил, как чёрт, по субботам звонки, тирада
от директора маме — за сыном смотрите в оба.
может, не уследила, а, может быть, так и надо,
я взрослел не по дням, а по выученным ударам,
синякам и словам, и была лишь одна отрада —
я записывал всё, время, в общем, не тратя даром.
я писал на кабинках школьного туалета,
под рисунками всем известного содержания,
те художники вряд ли ценили меня, как поэта,
но хвалили за вклад, одобряя моё старание.
я писал на заброшках, на крышах и за гаражами,
и художников там же просил рисовать дракона,
и они рисовали, райтерам подражая
из баллона, такая авторов солидарность,
и от первой затяжки под Гуфа на телефоне,
я, попробовав, понял, какая же это гадость
и продолжил, негласным правилам и законам
дворовым не переча, себе сокращая старость.
переходный период, сомнения, слёзы, крики —
я бы вычеркнул к чёртовой матери, но её жаль,
ей и так нелегко от бесёнка, чей ангел-хранитель,
перевыполнив план, обессилел и, сдавшись, сбежал.
мне в шестнадцать казалось, что мир мой уже разгадан,
чёрно-белым расписан и смысл давно известен:
ты в дороге один, но всё просишь о ком-то рядом,
потому что уж если идти, то, конечно, вместе.
ничего я не понял тогда, а сейчас и подавно,
но красивыми были попытки из нескольких строчек,
я не бросил пытаться, и в этой борьбе неравной,
я поставил на всё, обещая не ставить точек.