Знобящий зов врывался в наши сны:
– Тревога!
...С хрустким лязгом карабины
летят в ладони. Низкие кабины
и кузова от жестких плеч тесны.
И мы летим – сквозь бледное мерцанье
последних звезд, сквозь сатанинский лес.
Дорожный знак –
со знаком восклицанья –
возник перед развилкою, исчез.
Внимание! На свете есть противник.
Гей, осторожно! Мир солдатский зол.
Исчезни, лес!
Твоей стихией дивной
сегодня любоваться не резон.
Ты лишь мешаешь: елей силуэты,
возвышенные ночью над бугром,
мы нынче принимаем за ракеты,
рожденные вонзать в планету гром.
Дороги – навзничь. Черный ельник – дыбом.
Туман – как дым – затягивает высь.
Но лейтенант, наш взводный, счастлив –
ибо
масштабные ученья начались.
Наш лейтенант побрит, подтянут, розов.
Он любит скорость – к черту тормоза!
Сквозь серые рассветные березы
летят его прозрачные глаза:
– Живем, ребята!
Траки. Звон. Бряцанья.
И пыль столбом. И точкой – транспортер.
И мы огромным знаком восклицанья
влетаем в стратегический простор.
Прощай, сентиментальная долина!
Здесь нет долин.
Есть высота – как стол.
По мокрым спинам лупят карабины:
приклад, как точка, и над нею ствол.
Рывком на склон – рассыпанною цепью.
Ползком наверх (проклятый чертолом!).
– Подъем! Вперед! –
И вот мы стали целью.
И точкой – ствол,
и мушка над стволом.
Внимание! Тревога!
Пусть петарды –
лишь муляжи лежащих в складах мин,
пусть от бросков учебного азарта
до ненависти смертной – целый мир.
Но в желтых тельцах выданных патронов
такой же порох, что и в боевых,
и в хриплых вздохах что-то есть от стонов.
И надобен пехоте передых.
Последний шаг...
Последний вдох...
Последний...
Теперь прикладом – с пеною у рта...
Но щегольски надраенный посредник
кричит с усмешкой:
– Взята высота!
Пр-роклятие! И мы легли со стоном.
– Воды! – шуршит язык – иссохли рты.
Но лейтенант:
– Наладить оборону
по западному склону высоты!
Ах, лейтенант! Тебя манит свеченьем
твоя судьба – военная звезда!
А я, признаться, выше ополченья
не залетал в мечтаньях никогда.
Но есть глоток воды из теплой фляги.
И есть спаленный веком отчий дом.
Есть четкое понятие присяги,
так схожее с гражданским словом –
долг...
И мы, под солнце подставляя шеи,
раскапываем старые траншеи.
Неужто здесь гремел когда-то бой?..
Но долг есть долг.
И мы ровняем бруствер.
Лишь крохотными ящерками грусти
останки гильз шуршат между собой.
Лишь скрип лопаток боль времен тревожит.
Штык – черенок...
И, как в тревожных снах,
мерцает мысль, что и они похожи
на восклицательный
проклятый знак.
Неужто нам такое суждено:
стрелять в себе подобных – словно в тире?..
А взводный деловит:
– Расчистить дно! –
И для стрельбы дает ориентиры.
Он лезет в зелень – в глубь и плоть волны,
узлы корней рубя саперной сталью:
– Кто б мог подумать, что рубцы войны
так быстро и надежно зарастают!..
Неужто зарастают?
Беглый взгляд:
растёт земля, обвитая крушиной*...
Но все-таки над самою вершиной
три пирамидки выстроились в ряд.
Над правой – восемь лучиков креста,
прощальный символ материнской ласки.
Над средней – бесконечная звезда.
Над левой –
полушар зелёной каски...
Но половине – в мире быть невмочь.
И я искал вторую половину.
И дерн рассек,
из мглы забвенья вынул –
холодную и темную, как ночь.
Сквозь сталь дыра: карающим осколком
в воинствующий мрак ворвалась смерть...
Но неужели будет мир расколот
враждой на части –
раньше, ныне, впредь?
Людская жизнь – такая слабость, малость.
И эта малость льется сквозь печаль...
Но тут в ладонях задрожала сталь,
как будто бы над чем-то рассмеялась.
И вновь пошли навстречу мне сквозь пыль
полки надчеловечной жажды власти.
Безжалостность!
Ты не идея – быль.
Я это знаю вмятым в горе счастьем.
Но если так – иди назад, во мрак.
И стань забвеньем, каменною кочкой!..
Я поднял каску и швырнул в овраг.
Наивный! Я хотел поставить точку.
Но я забыл –
хотя встречал и знал –
про старые, невыбранные мины.
И – трахнуло!
И выпрыгнул дымина,
как восклицательный оживший знак!
И думал я,
в себя вобрав поля
и траками разбитые дороги:
«Доколе будет вздрагивать земля
от боли, от стенаний и тревоги?!».
И памятью проник я в глубь времен.
А там – с коней срывались пены хлопья.
И воины бесчисленных племен –
как те же знаки –
воздымали копья.
И взором я пространство пронизал –
сквозь россыпь стран,
сквозь судьбы,
стройки,
злаки.
Но беспощадно –
как ракетный залп –
взлетели восклицательные знаки.
И содрогнулось сердце навсегда.
И в будущее мысль рванулась срочно.
А там Земля – сверкающая точка...
И белый выброс плазмы –
в никуда...
Нет! Никогда такому не бывать!
Я, погибая, стиснул твердь приклада.
Но – как спасенье – разразилось рядом:
– Ты что, никак уснул?.. такую мать!
Мой лейтенант, поберегите пыл.
Я не уснул. Напротив – я проснулся.
Но взводный обо мне уже забыл.
Он, морща лоб, над плоской картой гнулся
и увлечённо бормотал в тени:
– Обходов нет: болота – крепче стали...
Каков обстрел!.. Да, все-таки они
умели воевать...
– А вы не знали? –
Комбат! Сухое бритое лицо,
морщины – словно резкие траншеи.
И через них – шрам от виска до шеи,
и над лицом седин полукольцо.
Такие души ясны и верны.
И пониманье мне смежило веки:
стирает время все рубцы войны
в морях и землях,
но – не в человеке...
А он – чуть хмуровато, глядя вдаль –
чеканил:
– Сдать позицию соседу.
И быть со взводом в пункте «эн» к обеду.
Там – рыть траншею под теплоцентраль.
Солдатский быт стремителен и прост.
Команда – и, за временем в погоне,
протекторы мотают свиток верст,
и пыль судьбы ложится на погоны.
А мы поем, летим, от ветра жмурясь.
Потом смолкаем. Грустно все же нам
смотреть, как впереди молчит, понурясь,
наш славный огорченный лейтенант.
Чуть-чуть смешна печать тоски и скуки:
и плечи вниз, и бровь на бровь – углом,
как будто из его походной сумки
забрали жезл,
взамен подсунув лом.
Но что-то есть в его походном рвенье,
в профессии в дни мира жить войной.
Таким, как он, быть может, поколенье
обязано минутной тишиной.
И всё-таки...
Скрип резких тормозов.
Догнавший ветер нам ударил в спины.
Тревожного неведомого зов
нас приподнял над плоскою кабиной.
И молния ударила сквозь век –
и каменную душу сокрушила:
перед рычащей огненной машиной
шел пожилой незрячий человек.
Шел – осторожно осязая пыль.
Шел – из пустых глазниц война кричала.
И вскинутая палочка торчала
над головой – как раненая быль.
Как знак судьбы.
Как вскрик.
Как отрицанье
тех, кто у зла на службе состоит.
Как продолженье знаков восклицанья
до антисути, антибытия.
Тревога! На земле покоя нету.
Война – всегда всеобщая беда.
Шел человек укором сквозь планету –
и по бокам молчала тишина.
Внимание! Сверхатомная гонка!
Сверхдальний баллистический полет!
Шел человек через шоссе тихонько –
и ждали все, пока он не пройдет.
А палочка качалась и качалась –
и не кончалась, вырастая вверх.
И нам хотелось повторить сначала
свой беспокойный,
свой любимый век.
История погрязла в восклицаньях,
и смысл ее страданьями размыт.
Но есть надежда знакам препинанья
вернуть их первородный смысл.
Не для того ли,
размотав «бетонку»,
мы над траншеей строимся опять.
Но здесь кладем оружие в сторонку,
чтобы с земли орудия поднять.
И так идем – певучими садами.
И мирной песней сплачиваем строй.
И высятся лопаты над рядами,
как знаки восклицанья –
над Землей!
--
(«Избранное», 1979)
ПРИМЕЧАНИЕ:
*Крушина – небольшое лиственное дерево с ломкими ветвями и черными несъедобными плодами