Глава о первом
Мявре
Его роль, как и роли всех остальных была двойной и сплошь состояла из противоречий. Всё, что он с таким жаром говорил вначале, им же, полностью, с той же настойчивостью и наглядностью – опровергалось в следующей сцене.
Поражало то, что он был одинаково убедителен всегда и его аргументы были достаточно вески и в доказательствах, и в опровержении сказанного только что. Его проверяли, старались поймать на противоречиях, многоплановости предлагаемых им образов, игре слов, хитрой расстановке акцентов и глупокомысленной недосказанности. Иногда это удавалось и тогда, он радостно пускался в пляс восхищенный бесконечной игрой умов запутавшихся зрителей, которым удалось-таки увидеть тайну там, где она и не подразумевалась. Но очень скоро и сами мыслители – окончательно запутывались в бесконечной веренице порожденных ими толкований и значений понятого недавно.
Огорошенные своими с-ложными до-мыслами и построениями, они – начиная нести околесицу, соединяли несоединимое и разделяя явно целое. У них – тоже все здорово получалось и гладко складывалось! Их выводы были точны, а мнения однозначны. Потом начинали, уже, ошибаться и те и другие. Огрызаясь фактами и яростно причмокивая, они гремели челюстями, выплевывая на противников ошметки собственных мнений, насмерть сцепившись друг с другом в бесконечном потоке измышлений. И каждый был по-своему прав!
Тогда, не выдержав напора непримиримых противоречий (которые четко сходились, нарушая все известные каноны понимания) всего миг назад, ненавидящие друг друга спорщики – отказывались от какого-либо обсуждения услышанного, признавая бесконечную непостижимость бытия. Потихоньку разворачиваясь к сцене лицом, все опять переключались на непрерывно развивающийся сюжет, предлагая соседям просто следить за его естественным развитием.
Мявре – был первым. Ему досталось право определить для всех направление и задать им ритм. Все остальное – было не в его власти. Он утверждал себя через понятия. Наглядно доказывая свое могущество, с равной силой и удовольствием включаясь и в развитие и разрушение. Он был хорош во всем и сила его – не имела направления. Если он прилагал ее к тому, что не могло выдержать мимолетного напора – следовало разрушение.
Другие, наоборот: под его непрерывным давлением раскрывались как паруса, используя непостижимое внешнее влияние как ветер, для своего перемещения. Он не имел ни желаний, ни пристрастий. Он просто бесконечно ждал появления точки приложения своей силы, одинаково безупречно действуя в любой возникающей ситуации. Никто и никогда не видел его лица – скрывала маска, как скрывала лица всех участников действа. Вокруг него совершалось, монотонное, не прерывающееся смещение и сам он, терялся в бесконечном сочетании ритмов, форм и раскрасок. Было совершенно непонятно: движется ли он сам, ИЛИ ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ИЛЛЮЗИЯ, которая возникает от непрерывного кружения его бесформенных, бесшумных партнеров.
Двигался ли он сам? Была ли у его движения скорость, направление, сколько оно продолжалось, когда началось и чем может закончиться? Этого не знал никто: ни актеры, ни зрители. Не знал и он сам. Наверняка, он считал, что движется, глядя на вращающихся с бешенной скоростью партнеров в то время как сам каменно врастал в сцену. Потом, передумав – он выдирал глубоко запущенные корни и, начиная скольжение, подстраивался под стиль произвольно выбранного им актера – и, становился неподвижен для него. Мявре жестко сплетался с уже существующим вокруг него движением и уверенно вел свою партию в бесконечном танце, каждым своим жестом уходя в бесконечность.
Его переходы – ощущали на себе все: и зрители и актеры. Но он был лишь точным отражением их собственного движения. Это была его роль и, - он был очень хорош в ней. У него не было лица: лишь множество зеркальных масок со всех сторон, в которых каждый мог увидеть все, что угодно.
Он был безликим и умел только отражать мир, терпеливо принимая в себя новый образ. Зависнув над миром, он принимал в себя всё, не имея ни права на выбор, ни собственных желаний. Это была его работа. Его роль. Он – был пуст. Бесконечно пуст. И поэтому: в нем было место для всех. Он ждал и наблюдал, а когда приходил их срок – принимал не рассуждая и уже не жалея ни о чем. Его не было, и они настойчиво приходили к нему с вопросами о себе, но он умел лишь отражать и показывал только их самих. Он ничего не отбрасывал и с каждым мигом становился все тяжелее, каменел, пропитываясь и заполняя свое бесконечное тело чужими ожиданиями. В него заглядывали с верой и страхом. Отворачивались в радости и надолго замирали в печали. Но он мог лишь отразить то, что есть, ничего не решая и не отбрасывая. Единственной его защитой от бесконечного напряжения повторяющейся вереницы образов – была краткость их визитов. Никто пока не мог задержаться перед ним хоть сколько-нибудь долго. Он же – никогда не рождался и теперь не мог исчезнуть.
Мявре был огромен, насколько может быть громоздка Вечность, в сравнении с любыми расстояниями или массами, но двигался свободно, и в любой толпе ему не было тесно. Он был несравненен. Его легко можно было узнать: он не был похож ни на что известное доселе. И все равно: он был. Проникая в самые узкие пространства – он умещался в них целиком, но стоило ему оказаться в пустоте, как Мявре сразу исчезал обращаясь в ничто. Тогда он замирал и расслаблено ждал, ждал целую вечность, пока не объявится тот, кто смог бы, назначением нового срока, - развалить его давящее, застывшее вневремение. Он не мог быть один: ему был нужен хоть кто-нибудь. Хоть что-нибудь. Тогда он появлялся и начинал властвовать, щедро назначая сроки существования, даруя жизнь и дразня приблизившегося на миг, смутным ощущением конца.
Он был тем широким ластиком, который мягко проходил по густо зачирканному веществом листу мира, оставляя после себя пустую полосу, которая сразу начинала заполняться. И все повторялось заново.
Он был ножом, бесконечно режущим одну и ту же глубину воды, не успевая заметить того, как она сходилась за ним вновь, не изменившись ни в чем. Он кроил и соединял, давно забыв о том, что же хотел получить в итоге и теперь – просто работал, потому что именно это получалось у него лучше всего. Он двигался в человеке: проникая в каналы тела, наполнял и пропитывал всё на своем пути.
Он был многолик. И каждый новый образ – был бережно прикрыт очередной маской тщательно хранящей образы тех, кто успел заглянуть в него прежде. Он давал жизнь, честно разворачиваясь к человеку своей очередной бесполой личиной, что всего миг назад была наспех размалевана подобием улыбки. И в тот же миг, гримасничая от безнадежности скрывался в полутьме сцены – начиная обратный отсчет. Он двигался снаружи, укутывая и защищая всех от пустоты. Создавал ощущение определенности, законченности и ритма. Его не было. Сменяя отражение за отражением и не разрушаясь от тяжести судеб – он мог позволить себе быть разным. Он находился в покое, создавая иллюзию непрерывного движения.
Они – бесконечно скользили вокруг него и каждый считал свою рваную скорость – его спешкой. Они никак не могли попасть с ним в такт и, общаясь друг с другом – многократно пересказывали его необычные свойства: его никогда не было столько, сколько нужно и поэтому он постоянно причинял неудобства; двигался он: то слишком быстро, то медленнее, чем это нужно было им; он был недоступен и не постижим, а они постоянно то опаздывали, то изнывали от собственной незанятости.
Одни даже придумывали ему состав и элементы, назначали размер, скорость и плотность. Причем, им частенько приходилось менять, с таким трудом обнаруженные законы.
Сначала, они считали, что он, как и всё вокруг – однороден. Потом неожиданно обнаруживали, что он бывает то плотным как камень, то зыбким и подвижным как ветер. Они мерили его скорость, ритмично капая воду в чашку или сыпя песок, но наступал момент когда их секунды превращались в годы, а привычные дни – мелькали с такой скоростью, что некоторые даже не успевали заметить того, как сами постарели. И снова им приходилось всё менять. Они спешили и он стремительно замедлялся, удлиняя и запутывая оставшийся им путь. Они напряженно ждали, тогда он, отражая их состояние, - рассеивался и неохотно, изнывая от жадности, выдавал им каплю за каплей, густея и стараясь втянуться обратно. Они были разными и замечали вокруг себя – лишь различия. Были только они, а он лишь умело принимал на себя незнакомые свойства. Всё вокруг служило тем воздухом, которым он дышал, чтобы существовать всегда. Он был той кровью, которая проталкиваясь по сосудам пространств, несла им жизнь, двигала и щедро питала случайно встреченное. Он проникал в их личные напряжения, и отражаясь,- становился резко-непримиримым контролером событий. При малейшем несоответствии – он сворачивался и, обращаясь в сгусток, - начинал пульсировать потенциальной возможностью смерти. Они слабели – и он принимал их образ в себя: пластилиново расползаясь по тучным телам – мешал любому движению, старательно залепляя точечные проколы последних кратких желаний. Они замечали его плотность и каменную неподвижность только в том случае, если он застревал в очередном узле их тел, сплетенных из бесконечных пустых каналов. Страдали, чувствуя как он бессильно носится по их внутренним пустотам, так и не сумев нигде зацепиться. Иногда, он вырывался наружу и, уходя в пустоту, безмолвно утягивал их за собой. Они не замечали себя и присваивали всё ему. То раздражаясь от его скорости, то недоуменно озираясь, пораженные очередной выходкой. Он летал и замирал, тяжелел и рассеивался, умел ждать бесконечно и невероятно спешил, не позволяя им задержаться ни на мгновение. Все это были они. У него – не было ничего.
Его плотность – появлялась только тогда, когда он проникал в их малые и плотные области. Сжимаясь и перекручиваясь, он отжимал из себя все лишнее и постепенно высыхал, обращаясь в ткани их тел, по своей прочности сравнимые с камнем. Его скорость – была отражением их потери: они рассеивали его по мелочам, так и не научившись подбирать и присваивать, свои рассеянные тревогой мгновения. Заполняя разреженное и большое – он рассеивался, старательно набиваясь во все свободные углы. Его не было и поэтому он, готов был стать каким угодно. Он даже не замечал их.
Они проходили плотной стеной, успевая за краткое мгновение общения, составить мнение и назначить ему очередные свойства. Они двигались вокруг него, торопились и маялись от навязанного бездействия, постоянно предлагая свой ритм. Они уже не могли иначе. И вот, в конце концов, - он поглощал их, лишая всякой надежды когда-нибудь успеть измениться. Они сами придумали для него и ритм, и порядок, что бы как-то успокоиться в мире непрерывных перемен. А теперь – стали рабами своих причуд. Ритм подтверждался многократно: изо дня в день, из часа в час, из года в год и при малейшем нарушении устоявшегося режима, у них – следовала катастрофа. Наработанные за годы движения – отражали извечный личный ритм, тщательно выбранный из миллионов возможный и, теперь, - бережно охраняемый: как единственный и лучший. Их дыхание, сердцебиение, речь – все было одним из проявлений глобального всепроникающего порядка. Никто не знал об этом и каждый считал себя свободным. Ритм жил внутри них был привычными костями, кровью, желаниями и поэтому – оказывался неуловим. Они сами назначали себе порядок, многократно и убедительно доказывая его полное соответствие истине. Еще бы! Это же и был их родной ритм. Присвоенный до вдоха, подтвержденный каждым глотком, движением глаз, поворотом головы и позой. Они создали его. Теперь он – растворил их в себе, впитал, убедительно и однозначно доказав принципиальную невозможность и опасность любых изменений. Привычно считая ритмом всё то, что повторяется, они уже были неспособны заметить собственного однообразия. Малейшее нарушение привычного и знакомого до дрожи – приводило в ярость. Отчаянно жестикулируя, они пытались любой ценой вернуть утраченное и, если удавалось, - успокоено замирали, наслаждаясь привычным, незаметным постоянством. У каждого был свой ритм: сложенный из миллионов оттенков их желаний, отрицаний, привычек и реакций. У каждого был свой индивидуальный Мявре и лицо его было родным: в точности их собственная безликая монотонная маска, застывшая в той странной гримасе, в которой каждый легко мог увидеть все то, что ему хотелось. Они назначали ему свой ритм и – он легко покорялся, потому что не имел собственного. Приспосабливаясь, они начинали мимолетно схлестываться с ритмами других и, как правило, совпадений не было. Они были слишком разыми. И, то гасили соседний ритм, мучаясь от необходимости ждать, то вступали в короткий резонанс и тогда бушевали во всю. Случалось, что ждали их, тогда им приходилось пошевеливаться. Был ритм. Были и другие ритмы. Те, кто узнавали об этом – сначала удивлялись и пытались меняться, ежесекундно сталкиваясь с тем или иным собственным шаблоном. Все было одинаково: позы, слова, манеры и привычки. Ничего не получалось и самое искреннее желание сделать что-нибудь не так – заканчивалось грандиозным провалом: всё было так, как оно было прежде. Они даже не успевали заметить того зыбкого перехода: от навязчивого и неудобного нового к незаметному и естественному старому. Уставали они быстро. И первые же, неудачные попытки, навсегда лишали их желания, попробовать еще раз. И только.
Он не имел ничего, послушно принимая тот образ, который успел отразиться за уже исчезнувшее мгновение.
Он часто удивлялся, наблюдая то, как актеры вокруг, назначали ему ту или иную меру, только что изобретенную ими. Определив лишь раз, они сразу забывали, что это лишь мера, а не он сам. Их способы постижения – были ограничены, как были ограничены они сами. Ни большого, ни малого – не было в их, перекошенной от тяжести шаблонов, системе. Он старался помочь и – показывал им Вечность. Они испуганно шарахались от нее, привычно скрываясь в собственных сутках и часах. Вечность для них означала смерть. Тогда он кидался в другую крайность: и предлагал им мгновения. Облегченно вздыхая – они проходили мимо. Мгновений, для них, - тоже не было. Он пытался снова и снова: подлавливал их в моменты радости, печали, ожидания и полета, каждый раз подсовывал новое восприятие одного и того же. Миг – растягивался в бесконечность ожидания. Часы, пробитые на вылет интенсивностью участия и одержимостью любопытства – вытекали струей, так и незамеченные никем. Они не понимали ни того, ни другого искренне страдая и от вынужденного безделья, и замученные никогда непрекращающейся спешкой. Но все это было лишь поводом для краткого удивления: «надо же час прошел, а как пять минут» и вот, они продолжали жить дальше, забывая о пережитом в тот же миг. От времени, им не было никакого проку. Оно было всегда и не могло никуда деться, так же как были всегда пространство и звезды недоступные в своем величественном равнодушии. Он же, никак не мог попасть им в такт и, назначая период, - оказывался то быстрее, то медленнее, а они – всегда были одинаково недовольны, постоянно забывали и о Мяврени и о том, что их восприятие непрерывно сцеплено с личным ритмом. Ритм – был примерно одинаков для всех и поэтому замечали они – примерно одно и тоже. Они жили легко: одинаково слепые к тому, что жило в сравнении с ними доли секунд и равнодушно озабоченные процессами, длящимися миллионы лет. Мявре был им так же недоступен, как и пространство, масса, размер, скорость или температура. Чуть больше, каких-то мимолетных сто градусов тепла: легкий, краткий, в доли секунд, всплеск активности звезды – и они сгорали. Небольшое нарастание массы и они не выдерживали, а реально существующее, но весом в миллионные доли грамма – не существовало для них. Минимальные космические расстояния в пару-тройку световых лет – казались им бесконечными. Медленное и быстрое краткое и долгое, длинное и короткое, сильное и слабое – сразу исчезало для них, стоило ему хоть немного превзойти их мизерные пределы. Их мир был ограничен и не допускал к себе ничего нового, отторгая любые возможные бесконечности. Их Время было таким же. Всё, привычно, равняя по себе, они говорили: «быстро» и «долго», «много» и «мало», «коротко» и «длинно». Они нравились ему своей безмерной уверенностью в собственных возможностях постижения. Они меряли и называли всё, как если бы это было самым главным в знании. Назвав – успокаивались в форме. Сравнив – радовались подобию двух неизвестных, из которых одно, было просто немного старше другого и к нему, молчаливо приняв необычное за факт – все уже успели привыкнуть. Часто случалось, что одной меры им не хватало. И тогда они добавляли еще одну или несколько так странно пытаясь, каждой следующей, дополнить описание неизвестного доселе. Но это были просто меры и они ничего не могли объяснить им.
Они подступались даже к нему. С удовольствием измеряли и сравнивали, не замечая, что одно и тоже было совершенно разным: то предельно важным и определяющим, то совершенно бесполезным и пришедшимся не ко времени. На сцене это звучало как: некоМяврени. Это была их роль, их игра. Как и все вокруг них, как впрочем, и они сами – он теперь состоял из частиц. С любопытством встряхиваясь своим бесконечно большим телом – искренне желал встретить в пустоту или различие, которые согласно их мнениям теперь должны были появиться. Он искал в себе промежуток, что-нибудь «другое» и вроде бы всё делал так, как это умудрялись делать они, но не находил ничего. Он был неделим, в нем не было ни сторон, ни размеров, ни времени, ни частей.
Они любили покой, и движение. Круги и шары были той формой, которая успокаивала отсутствием граней. Шары хранили в себе неизменность. В них не было различий, не было ни начала и ни конца: только призрачные внешние границы, которые мягко смыкались незаметно перетекая друг в друга. Вращаясь на месте, они объединяли движение с покоем и, легко сдвигаясь с места, - играючи выходили из статики. У них не было ни верха и низа, ни направления, ни начала. Для тех, был сейчас на сцене и в зале, всех кто изображал звезды, вечность, пространство и людей – объема не было. Они не умели видеть глубину и замечали только поверхности. Не очень большие. Не слишком маленькие. Объем понимался ими: как результат объединения миллиардов неизмеримо малых угловатых площадок. Вроде и есть грани, вроде и есть углы, вроде и плоско: ан нет – все гладко и округло. Назначенные ими области были слишком малы, чтобы иметь размер, их было слишком много, чтобы можно было посчитать и в результате – получался шар. Они придали Меврени именно эту форму. Так им было спокойнее. Разглядев в нем частицы и области – назначили им размер и плотность. Их секунда – превратилась в нечто похожее на маленький упругий шар, актеры называли его: «дробь». "Часы и сутки" – превратились в шары еще больших размеров. Так у Мяврени появились не только скорость и размер, теперь он получил еще и форму, в точности соответствуя их представлениям о мире. Теперь он был заметен и определен.
Мягко перекатываясь из своего прошлого в их будущее, он подминал под себя готовое, активно принимая участие в том, что они создавали. Он питал и питался, создавал и разрушал. Он был идеальным орудием, легко заполняя ту форму, которую ему предлагали принять на данный момент. Они подступали к нему со своими мерами и личным пониманием порядка. Лихо тыча в него мнением, и не особо заботясь о правильности выводов – давали названия обнаруженным частям. Бывало, что он успевал увернуться и подставить взамен найденного – непостижимое. Они растерянно замирали, не совсем понимая то, как отлаженная тысячелетиями система могла сейчас дать сбой. В эти мгновения затишья, его вечность разворачивалась и поглощала их, вместе со всеми сделанными открытиями.
Но приходили другие.
Их было больше и тактика менялась: обступая его со всех сторон они придавали Мявре образ за образом, обсуждая и фиксируя готовые схемы в каждом своем мгновении. Раскаленный до бела он был грубо растянут по наковальне понимания и гладкие молотки слов наносили по нему бесконечную череду ударов, уверенно загоняя непокорного, в пустоту придуманной заранее формы. Остывая, он отекал в ней, становясь понятным и доступным всем желающим. Желающих – было много. И, каждый по одиночке или все вместе, они пытались состряпать для него очередное понимание. Теперь он был в их власти. Они хорошо поработали и быстро управились. Но, и теперь, у него оставался шанс. Еще одно из бесчисленных решений, хранящихся в его бесформенном, неопределенном по срокам теле.
Они были слепы. И он знал это. Они видели лишь поверхности. И, даже рассматривая раскинувшуюся вокруг бесконечность – ловко отбрасывали ее на плоскость, равномерно размазывая звезды, туманности и планеты. Они так и не смогли увидеть ни глубины пространства, ни тех расстояний, которыми оно владело безраздельно. Скручиваясь и расплетаясь, сворачиваясь в спирали и стягиваясь в точки, оно бесстрастно постигало их попытки постижения вечности и равнодушно ожидало наступления конца. Он, замерев, ждал. Это было не трудно. Он был вечным и ожидание, было скорее рабочим моментом его существования, чем тяжелой обязанностью. Он решил преподать им очередной урок и, теперь, просто терпеливо выгадывал подходящий момент: тот единственный миг, что сейчас пока еще скрыт в его нескончаемом бытие. Миг, рассчитанный на демонстрацию именно этого свойства.
Они не видели объема, и он знал это. Знал и воспользовался. Его большое тело, забитое в очередную форму свернулось в точку и, - он исчез. Каждое из тех мгновений, которые они, умело, проецировали на собственные представления о мире, каждая точка, наносимая ими на карту, перемещений во времени и пространстве – была лишь проекцией одного бесконечного канала. И он знал это. Этот канал: начинался в бесконечности, достигал настоящего момента и бесшумно выходил с другой стороны. Они – видели его как плоскость, не подозревали о наличии объема. Мявре скрутился в точку и, не изменившись ни в чем – вытянутся в линию, сливаясь с одним из бесконечных каналов. Вот он был. И вот его – нет. Та форма, которую они приготовили для него, такая ладная и в точности похожая на них самих, оказалась совершенно непригодной для такого путешествия и он оставил ее им, зная, что еще немного и, все они исчезнут. Он ушел ждать тех, кто снова попробует прикоснуться к нему. Начинаясь в бесконечности, он пересек настоящее и вышел с другой стороны.