Пётр Лесеич вышел во двор
Постаревший и худощавый.
В майском небе печаль сгущалась,
Поминутно темнел простор.
Синей мухой на ленту дня
Предвечерье тоскливо налипло.
На скамейке Лесеич, браня
Жизнь, сидит. Курит. Кашляет хрипло.
Вспоминает он всё подряд–
Каждый жизненный взлёт и промах,
Грустно вперив свой рыбий взгляд
В бледно-призрачный цвет черёмух.
Напевает под нос «Любэ»:
«Самоволочка, гимнастерочка…»
В двадцать два закроют К&Б,
В двадцать три закроют Пятёрочку.
Ровно в полночь закроют ларёк
На замок, с измождённым лязгом.
Но Лесеичу то невдомёк–
Он двенадцать лет как в завязке.
Не сорвался, не оплошал,
Печень вылечил, справился с дрожью.
И теперь говорит по душам
С захмелевшей и злой молодёжью.
Пусть бахвалится каждый из нас,
Но в сравнении с ним мы–телята–
Он жене своей выколол глаз
Под воздействием дистиллята.
Отсидел Лесеич семь лет
От звонка до звонка на крытке,
И теперь как анахорет
Он живёт, отвергнув напитки.
Вновь и вновь хмельной шантрапе
Подмигнёт он с весёлой издёвочкой,
В двадцать два закроют К&Б,
В двадцать три закроют Пятёрочку.
Синий вечер на ленту дня
Влип навеки, как сонная муха.
В двадцать три закрыли меня,
Я отрезал подружке ухо.