«А меня от шкалика
в дом к тебе зашкалило,
где Геннадий Шпаликов
«палубу» поёт…»
(Из песни неизвестного автора.)
«Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня покачай.
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал…»
(Известная песня Геннадия Шпаликова)
Нагасаки Хиросимович
На самом деле его звали Николай Серафимович, но Коля и на это имя-отчество сразу откликался. Описывать его внешность занятие неблагодарное. Проходя мимо него, никому бы и в голову не пришло сравнивать Колю с разбомблёнными японскими городами, а вот сравнение с первым атомным взрывом в мозгах ничего не ведающего о нём мирного населения, пожалуй, сошло бы за правду. После короткого знакомства мозги он сносил начисто, оставляя после себя полосы радиоактивного заражения. И, пользуясь длительным периодом полураспада многочисленных друзей, дезактивацией дружественных отношений не занимался, предпочитая перелетать на следующее место поражения, согласно рекогносцировке своего ядерного потенциала.
Родом он был из владимирской деревни Хмелево, что само по себе символично. Отец и мать Николая работали в колхозе. Было у него две сестры: старшая и младшая. Коля был средним сыном, но сам себя так величать не позволял, говорил, что в семье он был сыном единственным. В этом он был бесспорно прав. И, как и полагается, ему досталось всё, чем богата хмелевская земля.
Неподалёку от его деревни разбился Юрий Гагарин. Коля тогда был уже в предкомсомольском возрасте, он даже есть на фотографии пионеров, собравшихся у деревянного заборчика вокруг шестиметровой воронки от упавшего МИГа, но сам Коля этого не помнит. По его рассказам они зашли с друзьями в баню и на дорожку хлебнули из котла по поллитровой кружке отцовской бражки, ну, и за первого космонавта, конечно, упокой, Господи, его душу. Они с друзьями обсуждали в автобусе, видел ли Гагарин в космосе Бога, но старая учительница прервала их обсуждение словами: «Замолчите вы, богохульники! А ещё в комсомол собрались вступать!» Коля на неё обиделся и всю обратную дорогу промолчал, разгадывая смысл педагогического упрёка.
Пал Палыч, случайно поступив в московский институт, встретил Колю уже в качестве старосты своей группы. Впрочем, старостой он пробыл недолго. Отучившись после армии целый год на подготовительном отделении, он чувствовал себя уже опытным столичным львом, хотя и проживал в общежитии неподалёку от Донского монастыря и его знаменитого крематория. Из окон общежития была видна и титановая фигура памятника Гагарину на Ленинском проспекте, и труба газовой печи, дым из которой дотягивал в форточку его комнаты знакомые запахи отцовской бани в родном Хмелево. Поэтому ощущал себя Коля в Москве почти на своём месте. Что об учёбе и дисциплине сказать было трудно. Да и не до забот старосты ему тогда было…
Изучив некрополь Донского кладбища, его наружные стены и примыкающие к трамвайной ветке на проезжей части винно-водочные магазины вплоть до Шаболовки в одну сторону, а в другую – до девичьего общежития текстильного института, Нагасаки Хиросимович вышел на оперативный простор. К первому курсу им были включены в сталкерскую зону и Нескучный сад, и Парк Культуры, и большая часть Замоскворечья, и Якиманка, и Даниловские бани и многочисленные пивняки. Дальше – больше! За Садовым он захлопывал и Бульварное Кольцо, из Сандунов через Петровку являлся на Столешников и проваливался в «Яму», пивную на углу Пушкинской.
Что вело его по этому заколдованному кругу? Жажда знаний? Трудно сказать… Но какая-то нестерпимая жажда в этом была. Без шуток!
Казалось, всё гагаринское здоровье и космический задор перебрались из воронки под Хмелевым в тренированное долгими походами по столице тело Коли. Что-то срывало его с койки в общежитии и влекло… нет, кидало в неизведанные ещё московские притоны.
А тут случилась ещё и Олимпиада… Ну, зачем? Почему именно в это время? Коля не ведал. А Пал Палыч догадывался, что неспроста Гагарин с Боженькой придумали им такие испытания. И они пошли на спортивный подвиг. Доказывать, что не лыком шиты.
К тому времени институтский рекорд в «Пльзени», во «Временах года» и в «Керамике», пивной, что стояла несколько на отшибе ЦПКиО, был установлен старшекурсником Мамонтом в восемнадцать кружек неторопливого питья под небольшую воблу. Рассказывали, что остановило его то, что или пиво кончилось, или заведение закрылось, или он монеты в руке уже не мог сосчитать. Но рассказчики лукавили. Мамонт получил дисквалификацию, отправившись один в туалет. А по правилам он должен был проходить необходимый слив с наблюдающим, не позволявшим ему сунуть два пальца в рот, а следившим, чтобы драгоценная жидкость прошла через мочевой пузырь и покинула тело естественным образом.
Коля шёл на реванш смело. У него за спиной было уже три удачных попытки на 12, 14 и 16 кружек. Но это весной! Устанавливать рекорды после зимней сессии на улице, на каменной стойке, когда буфетчица выдаёт пиво «с подогревом» из горячего чайника, чтобы пена на морозе не леденела и её не приходилось проламывать зубами, это, я вам скажу, высший пилотаж! Если не космос!
Пал Палыч был ответственным за очередь и доставку напитка на стадион: на круглую каменную тумбу, окружённую дюжиной пьющих и придирчивых болельщиков. Его задача состояла в том, чтобы не прерывать поток из кружек, предназначенных для рекорда. Синяя пятёрка была разменяна на рубли, а рубли на мелочь. Единственная вобла, которую испытуемый должен разделать сам, положена на стойку. Разговаривать с ним, а, тем более рассказывать анекдоты или обсуждать обстановку на Ближнем Востоке строго настрого запрещалось. Болельщики, они же судьи и свидетели, могли только перешёптываться, чтобы не спалить чистоту эксперимента.
Начали в одиннадцать, с открытия пивняка, мороз был небольшой, градусов пятнадцать. Первые три кружки Коля опрокинул махом и оторвал плавничок от воблы. Пососал его, но не выбросил – сунул за щеку, чтобы не замёрз. Выкурил «беломорину» и большими глотками одолел ещё четыре поллитровки. И только тогда начал медленно, с достоинством разделывать рыбку. Видно было, как это у него не ловко выходит мерзлыми-то руками. Но он дышал на пальцы, совал их под мышки, и дело пошло: воблочка была вычищена, пузырик её поджарен на горящей спичке и запущен в рот. А следом и ещё три кружки пропущены. «Есть первый десяток!» - подмигнул ему Палыч и отправился в очередь за следующим, а Коля в сопровождении рефери – в туалет.
Этот десяток шёл тяжелее… Но Коля виду не показывал. Жевал и пил совсем не торопясь. Только глаза его округлялись всё больше и больше, и движения замедлялись.
После шестнадцатой он взял ещё один тайм-аут, а, вернувшись из туалета, стал решительным настолько, что показал Пал Палычу не два, а четыре пальца.
«Двадцатку хочет сделать!» - заволновался Палыч и взглянул на часы. Зимой темнеет рано, освещения здесь нет, не дай бог буфетчица прикроет лавочку, или замёрзнет, или пиво кончится… Эх-х… И втиснулся без очереди…
Если б он знал, перед кем втиснулся, уж, наверное бы, извинился… Да и начал уже извиняться… Только поздно было…
Оказывается, командировочные какие-то в парк отдохнуть привалили, с Сибири, что ли. Человек десять. Ну и наваляли им всем, и спортсменам, и болельщикам, и рефери! Не спортивно повели себя товарищи, не по-олимпийски! Сорвали рекорд…
Нагасаки Хиросимыч трудно это поражение перенёс. Перегрузка у него была не хуже космической и в моральном, и в физическом плане. А падение случайное, непредсказуемое… Поэтому съездил Николай Пал Палычу от себя, для пользы науки, по разбитой морде, а тот только руками развёл…
Олимпийский год вообще не удался. И на шабашке не заработали, и Высоцкий помер, и Джо Дассен, и Джона Леннона застрелили, и Пал Палыч первый раз женился. Коля у него свидетелем был на свадьбе. Во-первых, «куклу» из пятёрок неудачную смастерил, чтобы невесту выкупить: сверху и снизу настоящие деньги прилепил, в середину – бумагу крашенную засунул, а банковской лентой склеил неудачно. Рассыпалась «кукла» на лестнице и только его из всех гостей и рассмешила. Во-вторых, невесту украл с первого этажа через форточку и синяков ей, беременной, по всем бокам понаставил. Потом извинялся перед ней: мол, не знал, что беременную тащит. А Пал Палычу за это пощёчину будущая жена залепила: лишнего не болтай!
В общем, прокатился Олимпийский год по всем студентам на своих пяти колёсах с треском. Правда, у Пал Палыча сын первый родился. Но он в это время с Колей далеко на практике был, за Уралом. И там впервые увидел, как в жару тёплое пиво из алюминиевых кухонных кастрюль половником в чайники на продажу разливают. Этим пивом рождение и отметили…
А с новым годом пивная эпоха сменилась эрой портвейна. Кто его придумал? Ноги бы ему по самые плавки отрубить!
«Агдам», «Молдавский», «Белый», «Розовый» … Бр-р-р… И ещё плодово-выгодное «Яблочное», «Солнцедар» … И вермуты в прозрачных литровых бутылях, и редкая в таких случаях водка, которую нужно было чем-то закусывать, а закусывать-то было и нечем…
Пал Палыч пережил целый перелом и в арифметических исчислениях своих и Колиных потребностей. Как-то от лёгкости подсчёта трёх бутылок «Жигулевского», укладывающегося в красивые и совсем не тревожные сто одиннадцать копеек, которые можно было перемножать в уме на любую простую цифру, сознанию приходилось справляться поутру с такими сложными суммами, как двести сорок два, сто восемьдесят семь, а то и сто двенадцать, - за вычетом сданной стеклотары.
Жизнь ядерного сознания Нагасаки Хиросимовича превращалась в неисчислимый кошмар, заставлявший пересчитывать сдачу в винно-водочном до копейки, что замедляло взрывную реакцию на происходящее свинцовыми саркофагами похмельного сна.
Стипендия не спасала. На выручку приходили сдача крови, временные подработки на овощебазе, разгрузки вагонов и хождение на ужины в женские общежития. Последнее влекло за собой некоторые обязательства перед посторонними девушками, обязательства не столько неприятные, сколько стыдные своей случайностью, и это накладывало на Колю некий флёр ветреника и женолюбивого подлеца, коего принимали охотно, но также легко и забывали.
Его всепроникающая радиация накапливалась в девушках годами, а, может, и десятилетиями для того, чтобы когда-нибудь, на пороге климакса, осветить в странном сне их тайную сущность в образе юного Нагасаки Хиросимовича, как главного фактора поражения их скучно прожитой жизни.
Но кто тогда задумывался об этом?..
***
Приходило время прощаться с Москвой, защищать диплом и выметаться из столичного света в неизведанный мрак чужих городов и чёрных заводов по жребию министерского распределения.
Коля к этому моменту был уже повязан семейными узами, имел красавицу-жену, на голову его выше, и малолетнюю дочь, больше похожую на капризную куклу. С собой, в Удмуртию, он их не взял, пообещав забрать их позже, пока не устроится на новом месте как положено. Но быстро устроиться всё не получалось. А там случилась перестройка, чехарда с деньгами и работой, и Коля, не растративший ещё свой ядерный запал, удачно атаковал синеглазую уроженку Сарапула, та подарила ему сына, и Нагасаки Хиросимыч, отключив взрыватель, приютился у неё вдали от своей семьи на долгих двадцать пять лет, став, по слухам, настоящим ижевским «зучем».
Пал Палыч, разделённый с ним тысячами сибирских километров, за своими заботами начал уже и забывать ядерного друга молодости, как случилась неожиданная командировка к месту его теперешнего обитания. Достав через бывших сокурсников номер телефона Нагасаки Хиросимовича, он созвонился с Колей, и, спустя столько лет разлуки, отправился в Приуралье.
Поезд пришёл ранним предновогодним утром. Было ещё сумеречно. На перроне из малочисленных встречающих женщин оказался лишь один располневший мужчина подходящего Палычу возраста. Это было всё, что сохранилось от прошлой взрывной оболочки. Они узнали друг друга. Обнялись на вокзале перед вагоном и пошли, тихо переговариваясь, к припаркованной через дорогу машине, взятой, как оказалось, напрокат у Колиного соседа, потому что Колин гараж так снегом замело, что откопать его к приходу поезда не было никакой возможности.
Коля говорил неторопливо, убедительно и твёрдо. Но по тому, как тот был одет (в тёплую, застёгнутую до второго подбородка, куртку и натянутую на уши вязанную шапочку на голове), по его походке и положению плеч Пал Палыч сразу догадался, что нет у него никакой машины. И живёт он где-то в старой девятиэтажке на краю города, куда и автобусы-то редко ходят, и квартира до сих пор не его, а жены, и перебивается он случайными заработками, прокладывая в богатых чужих домах электропроводку.
- А сын-то как? – спросил Палыч. – Ему-то уже лет двадцать пять стукнуло? Он, получается, сейчас старше нас, как мы с тобой расстались?
- Стукнуло… - спокойно сказал Коля, усаживаясь за руль. – Месяц, как освободился. Увидишь, если сегодня ночевать придёт.
- Так серьёзно? – нахмурился Палыч. – Может, я в гостиницу тогда? У меня забронировано…
- Не ссы! Это мои проблемы, - успокоил Коля и выжал сцепление, зачем-то подмигнув Палычу правым глазом. А его левый в это время остался внимательно глядеть вперёд, на заснеженную дорогу…
Дома его синеокая супруга давно накрыла стол остывшей снедью и встретила их уже одетой, пожелав друзьям приятного аппетита, а сама, извинившись, ушла куда-то, явно опаздывая.
Они уселись напротив, рассматривая друг друга. Коля налил Пал Палычу коньяку, а сам пить отказался, сославшись на то, что ещё за руль садиться. Повспоминали студенческие годы, столицу, сокурсников и кто из них теперь, где живёт и чем занят. Собственно, весь разговор сводился к одному:
- А помнишь?..
- Что-то не помню… А ты помнишь?..
- Ты уже спрашивал… Не помню я…
У Пал Палыча начали слипаться глаза с дороги, и тут Нагасаки Хиросимович его попросил:
- Не спи! Потерпи немного. До одиннадцати. Сейчас жена с молитвы вернётся и нас сменит на дежурстве. Поедем в «Кораблик», в ресторан на озере, там шкаликами в баре дают. И машину соседу заодно подгоним. Он там поваром работает… Да не спи ты!
- Так мы здесь на дежурстве? – удивился Палыч.
- Получается так. Квартиру от сына сторожим. А то, как не заглянет, вечно пропадает что-то…
- Он за воровство сидел?
- За наркоту. Сначала по малолетке, а вторую ходку – за сбыт… Так что вещи свои тут не разбрасывай, деньги, часы, телефоны… Мало ли что, пропадут. Понял?
- Угу.
- Вот тебе и «угу» !.. Я ему сто раз говорил: что тебе водки мало?.. Вон её сколько теперь, какой хочешь, хоть залейся! Колоться-то зачем?.. А врачи говорят, что раньше учить его надо было, когда вы пили и по шабашкам мотались. Что его уже конкретно лечить надо. А сколько это денег стоит, знаешь?!
- Нет. Много?
- А получается, что все наши деньги отдай - и мало будет!.. Как тебе такой расклад?
- И что делать?
- Остаётся молиться… Мы тут с женой, пока он сидел свои восемь, в церковь евангельских-христиан баптистов стали ходить. Там братья помогают. И его туда водим. Держится, пока деньги не появятся. А потом срывается опять… Сегодня вот дома не ночевал и на телефон не отвечает… Ну, давай жену дождёмся, она там, в церкви, может, что и узнает… Да ты ешь, ешь… В «Кораблике» тебя так не накормят, - и Коля обвёл рукой тарелки на столе, проговаривая по-удмуртски: - Вот перепечи, вот табани, вот кожыпог, вот виртырем… А хочешь пельняни отварю?
- Пельмени? Да иди ты! – отмахнулся Палыч. – Кофе лучше поставь. Есть у тебя кофе?
- Сейчас поищем, - вздохнул Коля, вставая.
Но попить кофе не удалось. Пока Нагасаки Хиросимович шуршал по кухонным шкафам, вернулась Колина супруга, которую он так Палычу в суматохе и не представил. Коля тут же засобирался ехать, чтобы отогнать машину повару, попрощался с благоверной и что-то шепнул ей на ухо.
- Я ему в спальне у нас постелю. Там дверь закрывается, - ответила Колина жена, широко распахнув небесные глаза. – А вы, как с городом ознакомитесь, возвращайтесь, мы вас ждём, - сказала она Палычу.
- У него ещё дела по командировке, - ответил за Палыча Коля. – Ну, чего стоишь? Одевайся. Пойдём. И вещи не забудь…
«Кораблик» представлял собой действительно бывший теплоход, оборудованный под ресторан, с банкетным и танцевальным залами, своей кухней и баром с музыкой. Когда-то он ходил по летнему Ижевскому озеру, погромыхивая на своём борту свадьбами и пьяными гульбищами вдали от берегов, а теперь, навечно приколоченный к пристани, разваливался под снегом во льдах, пугая посетителей темнотой из грязных иллюминаторов и странным полуподвальным освещением своего нутра, походившем на атрибуты подводной лодки из плохо крашенной фанеры.
Зал был пуст. На кожаных диванах, не тронутых после вчерашних посетителей, можно было различить следы обуви и голых ног небольшого размера. Коля протер сиденья у столика поближе к бару своей вязанной шапочкой и взял со стойки пару стаканов и десяток шкаликов с разными этикетками.
- Я люблю сам наливать, - оправдывался он. – А то, понимаешь, намешают что-нибудь в свои коктейли… В шкалике-то и пробочка, и название, и количество содержимому хоть как-то, да соответствует. Да и разнообразие, опять же… И подсчитать легко, сколько выпил, когда расплачиваешься.
- Мудро! – согласился Пал Палыч.
- Мне тут доверяют. Я им свет делал. А они не расплатились. С тех пор сколько захочу, столько и беру… Редко, правда…
- Редко, но метко, - пробубнил Пал Палыч и принялся рассматривать этикетки на бутылочках. – Послушай, а у них в Аэрофлоте никто параллельно не работает? Где-то я уже такое видел.
- И не только в Аэрофлоте! Ну? Полетели?
Они открутили пробочки и перелили содержимое в стаканы.
А дальше… Что дальше рассказывать? Часа через два в иллюминаторах была видна уже Кремлёвская набережная, Москворецкая, Якиманская, Садовническая… Мосты, башни и купола…
И шкалики не кончались, как и воспоминания. И воспоминания лились как мутные воды Москва-реки начала восьмидесятых.
В какой-то момент, охваченный ностальгией, Пал Палыч запел:«Ах ты, палуба, палуба…», и они с Колей вышли из трюма ресторана наружу и, опершись на мёрзлые перила, попробовали, раскачивая «Кораблик», вырвать его из ледяных тисков озера, и потом ещё долго смеялись над собой…
Возвращались на такси, просветлённые встречей. И Нагасаки Хиросимыч признался, что ни за что не связался бы с этим рестораном и скупердяем соседом, если бы не его фамилия.
- Ну вот угадай, какая? – спрашивал он у Палыча.
- Шкаликов!
- Нет!
- Шпаликов!
- Нет!
- Ну, не знаю! – мотал головой Палыч.
- Гагарин! Как тебе? Юрий, понимаете ли, Гагарин!
И уже на обратном пути, в поезде, вспомнив об этом, Палыч улыбнулся странной доле своего товарища. Чёрт знает, где догнала его судьба, но не сломила. Выстроится заново Нагасаки Хиросимыч. Богу всё равно, о чём, как и откуда ему молятся. А если так, то ядерный заряд друга достанет и до Божьих ушей. И всё хорошо будет. Правда?