Весь вечер (наверное, утро, но у них считалось — вечер) они сидели на мокром снегу, конечно, сами до костей, до синевы в глазах, до полубеспамятства, но живы, и даже сопли не текли почему-то, хотя глаза застывали...
Когда в пальцах (ничего уже давно не чувствующих пальцах, белых сосиках, плохо упакованных в лоскуты, неживых) заплясали огоньки, соединились в оранжевый сгусток, который на секунду налился красным и почти померк, а потом вдруг взревел, раздулся, ошпарил глаза ослепительно-жёлтым и почти сразу перешёл в невозможный белый — когда стала не столько даже гореть, а превращаться в пепел одежда, когда лёд стал отступать от кожи куда-то внутрь, а снег между ними исчез, и от голой, на глазах высыхающей земли повалил пар — когда натянулась кожа на лицах, осклились зубы, и хитрая усмешка упала наискосок от уха до подбородка — когда...
Но тут они перестали наблюдать. Уже голые, мгновение колебались, сохранять ли эту обмороженную плоть, ещё цеплялись за что-то — за чувства... за сердечную мышцу, за просторные пузырьки лёгких, за нежную горечь в гортани, за слёзы... но выбор получился общим, совместным, немедленным, и из разваливающихся тел вырвались длинные, узкие, такие же ослепительно-белые, как огонь, складывающиеся и раскладывающиеся голенями гигантских насекомых существа: демоны, сладкие звенящие голоса.