Ран несколько. Смертельных только три.
Смотрю, как кровь стекает вниз по коже,
и радуюсь тому, что там, внутри
меня объекты выглядят моложе,
чем бледное и вялое вовне.
Нестройных мыслей ряд уже распался
для текста на возникшей вдруг стене,
где сам Всевышний нынче расписался
чернилами заточенных под ложь,
которой верят сердцем, предсказаний.
Я знаю, Отче, ты меня не ждешь,
но примешь из небесных состраданий
к тому, что сверху кажется земным.
Приятное довольно ощущенье -
неспешно превращаться в серый дым
прощения, что выглядит отмщеньем.
И предков зов уже, как ерунда
из серии непонятых татушек
на теле века, пьющего года,
как тело пьет крепчающую душу,
пытаясь не совпасть с огнем костров
свершаемых здесь жертвоприношений.
Я вновь готов, а Ты, скажи, готов
мир дописать на раненном колене
того, кому в наскальных письменах
гораздо больше честности и истин,
чем в золото наряженных лгунах,
блюдущих веру только из корысти?
Я помню: вопрошать уже нельзя,
но кровь-то льет, а значит боль реальна,
и я, по сну последнему скользя,
могу и сам стать надписью наскальной…
Ведь плотный ряд мгновений ни о чем
замкнется где-то там, став новым кругом,
в котором все подпершее плечо
окажется не недругом, а другом.
Резонно все, что временем искрит,
пускай и исчезая в безднах страсти...
Ран несколько. Смертельных только три.
И этого достаточно для счастья.