Я развел ему снотворного, сделал компрессы, смыл кровь, помог раздеться.
Спал он долго. На следующий день не пошел в школу.
Дошлые савинцы поглядывали на меня с вызовом, перешептыва¬лись, посмеивались. Жена Буряка не соизволила поздороваться. О драке узнал весь поселок, обсуждали ее и старшеклассники, уроков литературы у них не было, но они не расходились, сидели в классе и о чем-то негромко спорили.
Покончив со своими делами, я поспешил домой, не успел раздеться, как следом в прихожую влетел Забавин. Он был испуган и по-репортерски возбужден одновремен¬но.
— Что вчера стряслось?! Я ждал, ждал Сергея... думал, он у На¬тальи Аркадьевны ночевать остался,— понизил голос,— а рано утром примчалась Буряк, глаза круглые и требует, чтобы Сергей возместил убыток, пиджак разорванный показывает. Представляете, так и кричит: пусть он убыток возместит! Ну, я ей спросонья отвечаю: я-то причем, какой такой убыток? А она в комнату ворвалась — где он прячется? Еле выпроводил. Наталья Аркадьевна на меня обиделась, я ее сдуру спросил, не у нее ли он ночевал? Она сейчас сюда придет.
Что, в самом деле, они подрались?
Я прикрыл в комнату дверь и неохотно объяснил, что у Векового был нервный срыв, что, по всей вероятности, они подрались основа¬тельно, потому что Буряк явился в школу в пластырных наклейках, прихрамывая, с распухшим носом, и что завхоз растрещала всем, будто Вековой хотел убить физика.
- Ну, это я уже слышал, она теперь наоборот говорит: дескать, физик хотел убить Сергея, а Рясов спас…
- Что вы там шепчетесь?!— раздался оклик Векового, и мы по¬спешили в комнату.
Он, одетый, полулежал в кресле, держал в руках книгу, с разобла¬чающей усмешкой смотрел на нас.
- Приветствую заговорщиков!— поднял он над головой книгу.— Вот я совсем здоров и вспоминаю прошедшее, как кошмарный сон. Знаете почему? Потому что Буряк не обижен, не ущемлен, он просто-напросто зол и зол втайне. Я все обдумал и понял, что иначе быть не могло, вы понимаете? Короче, пусть он живет до вырождения и мстит, если ему хочется. Другого физика вам негде взять, а этот те¬перь будет осторожнее языком трепать.
- Точно, сегодня он помалкивает, задумчивый,— обрадовался я быстрому выздоровлению.
- Да, мне и отсюда пора... ;,
- Ты боишься?— поспешил Забавин.
- Нет, мне пора,— добавил смущенно,— вы уж не подумайте, что драка мое хобби. Мне вроде сегодня не положено, а я радуюсь. Вы что, не замечаете — самая весна, двадцатое мая! Гляньте, как солнце на диване играет! Отзимовал...
- Где этот кулачный боец?— хлопнула входная дверь.
Наталья Аркадьевна! Вот сейчас будет расспросов, охов и вздо¬хов,— прикрыл лицо книгой Сергей Юрьевич.
В расстегнутом пальто она вошла в комнату и, не скрывая чувств, бросилась к креслу, опустилась на колени, взяла его за руку.
- У тебя что-нибудь болит? Лицо разбито?!
Сергей Юрьевич встал, помог подняться ей, усадил в кресло, а сам пристроился рядом на стуле.
Грай сияла, она была в эту минуту сча¬стлива и от этого, наверное, с одним-единственным желанием быть вместе с ним, кого бы и за что бы он ни ударил, кем бы ни был осужден, выглядела до смешного наивной, пятнадцатилетней девочкой. Забавин сконфузился, я, скрывая улыбку, отвернулся, Вековой защитился шуткой:
- Нет-нет, у меня даже сердце не разбито, хотя на миллиметр к спине наверняка сдвинулось.
Она рассмеялась.
- Действительно, у него ни одной царапинки! За что же ты его бил? Он что, не сопротивлялся?
- Еще как! Но я его все-таки привязал к шкафу и хлестал сколько вздумается.
- Ты садист?— сделала большие глаза Наталья Аркадьевна.
- Нет, я мазохист, я себе больно делал, когда его бил.
- Что-то ты, Сергей, шибко развеселился, про тебя по всему по¬селку такой треск пошел. Школу ославили, педагоги.
- Слава Богу, что ученики не видели,— сказал я.
- Это хорошо,— кивнул Сергей,— а горюниться мне, Витя, не хочется, я слишком часто грустил, даже плакал из-за подлецов.
- Он что, первый ударил?— поинтересовался Забавин.
- Я. Я первый.
- Ты? Почему?
- Видишь ли, Наталья Аркадьевна, если бы он был не учитель... Я ему вдохновенную речь испортил. Не ударь я его, сам бы подлецом ушел. Нет, я не был уверен, что сильнее, не появись Иван Павлович, он бы мне нахлестал дай Бог. Он озверел и к тому же немного пьян был, что очень ожесточает и силы придает.
- Если в малой дозе,— машинально вставил Забавин.
- Вот-вот! Ну и закончим на этом.
- Но ты же не был в школе, не скрывай, у тебя болит что-ни¬будь? - всполошилась Наталья Аркадьевна.
- Болела... душа. У меня вчера меланхолия была. От снотворного только к обеду очухался. Бедный Аркадий Александрович извелся здесь со мной.
- Ты ночью стонал и кричал: "Нет, неправда, она, она!". Не¬сколько раз повторял эту фразу,— зачем-то сказал я.
Забыл я, что Наталья Аркадьевна здесь; она выпрямилась, долго смотрела на Векового, спросила:
- Кто это "она"? Ты из-за женщины с ним дрался?
- Да разве я могу знать, кто такая она? Возможно, мне снилось, что лошадь какая-нибудь убежала, я ее нашел и кричу: она, она! Мне часто кони снятся. Вспомнил, не лошадь, а кошка, черная с белой грудкой... А раньше никогда не кричал.
Наталья Аркадьевна недоверчиво покачала головой, но промол¬чала, задумалась, погрустнела.
Забавин торопился уходить, он прибежал с дежурства.
- Серега, ты зайди ко мне в кочегарку в восемь часов.
- Сегодня, наверное, не получится.
- Получится, у меня к тебе дело есть. В восемь часов, ладно?
- Хорошо.
Мы остались втроем, посидели минут двадцать и разошлись. На¬талья Аркадьевна домой, а Сергей Юрьевич в школу.
Ровно в восемь Вековой запер класс и отправился в кочегарку. Он никак не ожидал увидеть там Верочку Баксину.
В болоньевой курточке она сидела на скамейке возле почерневшей бетонной сте¬ны, положив руки на колени, слушала жестикулирующего Забавина.
На потолке из-под железных колпаков мутно светили три ог¬ромные лампочки. В углу, шелестя ремнями, звенел электромотор.
Забавин говорил, но у двери не было слышно слов и смешно было наблюдать, как он открывает рот, разводит и поднимает вверх руки, пританцовывает на месте, поспешно поправляя очки.
Первым порывом Сергея Юрьевича было желание избежать непредвиденной встречи, но, постояв с минуту у входа, он вышел на свет к скамей¬ке. Забавин замер с открытым ртом, Верочка вздрогнула, горячим взглядом доверилась глазам Сергея Юрьевича, но тут же смутилась, отвернулась, встала.
Забавин опустил руки, излишне громко прокри¬чал:
— Вот и Сергей Юрьевич пожаловали! А я уж думал, ты не придешь!
Он отошел к печам, добавил, не поворачиваясь:
— Вы тут пока поговорите тет-а-тет, а я шлак вынесу.
Когда он ушел, Верочка заговорила:
- Вы, Сергей Юрьевич, простите меня. Я знаю, вы за меня засту¬пились, а я такая, такая...— она опустила голову, всхлипнула.
Веко¬вой присел на край скамьи, растерянно огляделся по сторонам, не зная, как и что ответить. Она ожидала вполне закономерных вопро¬сов, а он зачем-то взял со скамьи пачку "Беломорканала", медленно вытащил одну папиросину, повертел ее в пальцах, медленно разор¬вал, выпотрошил табак, сдул его с ладони на пол, вздохнул, опустил голову.
Она терпеливо ждала.
- Вы... ты, Вера, успокойся, никакой драки не было, я...
- Зачем вы лжете? И опять для меня? Нельзя из-за меня! Что я, не видела Буряка сегодня! Я перед вами виновата, потому и извине¬ния прошу. Я не хочу, чтобы вы для меня лгали. Я-то, дура, видела, что он дверь закрыл, а молчала, ждала чего-то, - покаянно и вместе с тем дерзко подняла глаза Верочка,— мне бы ему сразу в рожу вце¬питься, а я... Я еще тем перед вами виновата, что мимо вас так... прошла. А вы для меня его избили!
Верочка потеребила воротничок кофточки, дунула на соскольз¬нувшую, на глаза челку, вздохнула. Сергей Юрьевич поднял голову и тоже вздохнул. "Все это было, было, было..."— вспоминались мелан¬холические строчки.
— Запуталась я совсем. Мне будет больно, если вы подумаете, что я чего-то хотела от него, мне действительно была нужна помощь, экзамены... Я вас теперь никогда не забуду!
И она просительно вымолвила давно заготовленную фразу:
— "Можно я буду к вам приходить?— голос оборвался, но она нашла силы добавить:— Или никогда ни к кому.
Он встал, прошелся возле гудевших печей, вернулся к Верочке, ос-торожно дотронулся до ее плеча.
— Ты действительно запуталась.
Электромотор перестал звенеть, было слышно, как в котле за пе¬чью чмокает о железо вода.
Он подумал, что лучше бы этот спаси¬тельный звон не прекращался, тишина не простит голосу фальши.
— Вы уедете, и все для меня кончится!— сменилась тишина оби¬дой.— Вы не бойтесь, не бойтесь, я знаю, вы боитесь, что вас осудят. Я не принесу вам беду. Я ночью приду, никто не увидит!
Она, как полоумная, дергала его за края куртки.
— Я всегда о вас думаю! Мне нельзя сдаваться. У меня не было отца, сейчас у многих нет... Мы жили с матерью, я много мечтала. О глупом, конечно, о глупом. А когда появились вы и читали стихи, я поняла, что есть другое, что даже мои самые светлые мечты ничего не стоят. Как вы говорите! У вас глаза!.. У вас пожар в глазах... Мне ничего не нужно. Мне только быть с вами, или око¬ло вас, тогда я буду... я смогу жить по-другому,— и, закрыв глаза, выдохнула,— да поймите, я люблю вас! Сережа, не бойся ничего! Ничегошеньки! Где есть такой как вы? Вы сказка, настоящая сказка, я знаю, что лучше вас нет и не будет. Если бы вас не было, я смогла бы жить, как эти, или еще злее их, а теперь не смогу, по¬нимаете? Я не навязываюсь, я просто хочу, чтобы вам было хорошо!
Его глаза избегали ее глаз, он не желал ей поражения, но все это "было, было, было", и теперь должно быть по-другому — мучитель¬нее и чище.
Он усадил ее на скамейку.
— Я понимаю тебя, ты взрослая, ты подумай, что я буду с тобой делать? Мне нельзя никого приручать, я хотел сказать — любить. Я не смогу ничего тебе дать. Пойми, я нищий.
Ему хотелось объяснить ей, что его жизнь сложна, противоречива и не так оптимистична, как это ей может показаться со стороны, что он порой мучается от тоски, бессилия и необратимого одиночества. Он хотел сказать... но не сказал...
- Да вы богач! Вы не знаете, чем обладаете! Я вам стихи пишу. Да вас все любят! Они не признаются себе. И Савина любит, я виде¬ла, как она однажды на вас смотрела, никто не видел, я одна видела. Я ее ненавижу! Она лжет вам! Вы не бойтесь,— пересохшими губами прошептала она,— я не буду вам мешать, я буду как тень, я поступ¬лю учиться. Когда я вам надоем, вы оставите меня. Я не буду ничего говорить, я буду помогать. Я стирать вам буду...
- Ну что ты, у тебя жизнь впереди, тебе одной пока нужно по¬жить, учиться будешь — это хорошо. Я смогу один. Так уж выходит. Я деспот, ты не знаешь. Вон Забавин — трещит и прыгает от моего деспотизма, как кролик.
Весело сказал, мастерски изобразил кролика, подпрыгнул потеш¬но, а тут электромотор зазвенел — речи Забавина Верочке напомнил. И удался нехитрый прием — засмеялась Верочка.
— Сергей Юрьевич, но как же мне? Нет, я теперь без вас не смогу, как бы вы ни смешили, не смогу. Я вас пугаю — так и знайте! Вы от меня теперь не отвяжетесь...
Что необычного в Верочкином признании? То, что она призна¬лась первой - смело и нетерпеливо? Не знаю, не знаю... Мне трудно обсуждать ее и обсуждать любовь вообще, пусть она тревожит и оза¬дачивает только влюбленных.
Наверное, тысячи людей в эту минуту произносили блестящие ком-плименты, клялись в верности и любви. И уж, неоспоримо, в истории человечества, помимо печатных источников, есть незафиксированные, но классические, из крови в кровь передающиеся, безымянные и не-восстановимые примеры пламенной любви ученицы к своему учите¬лю. Скажем же о том, чего нет — есть.
Как естественно и искренне клялись те — молодые, красивые, первые! Они не боялись шаблонов, затертых фраз, сумятицы безликих мыслей. Наше время — иное, в том-то и беда, что у нас в памяти сотни примеров признаний, тысячи вариантов любовных коллизий, и не дай Бог, если вам, дорогой чи¬татель, придется оказаться в сложном положении любящего, мало того, если к тому же вы человек начитанный и эта книга у вас пяти¬сотая, или хуже того — тысячная, то мне искренне жаль вас — каким незаурядным умом, какими суперспособностями должна наделить вас природа, чтобы вы могли попытаться выразить свои любовные том-ленья искренне и небанально!
Богат русский язык! Да что там — велик! Но порой мне думается, что не стоит мастерам слова забирать его у влюбленных. Когда одна история любви хоть в чем-то похожа на другую — это уже не любовь, а горестная пародия, штамп на сгорбленных судьбах влюбленных.
И скорбит великий язык любви, и жалок он, и потаскан, как фотография "Джоконды" в прокуренной комнате общежития на обшарпанной стене, изборожденной бурыми полосами — следами от растертых нервными пальцами влюбленного студента зазевавшихся клопов и тараканов.
Кажется, настоящая любовь неотразима и бесконечно одинока во всей истории жизни, и жаль, что такая любовь бывает редко... как редко рождаются новые звезды.
Векового нельзя не любить, он Человек, в нем Идеал, так что простите мне вторжение в мир любви, и давайте на Верочкино при¬знание посмотрим понимающе и будем снисходительны, учитывая несгибаемую волю женской природы и пламенность юной крови. Быть может, позже она поймет, как глупо все это было.
...Верочка спешила высказать наболевшее.
Они не замечали, что Забавин вернулся и хотел выйти к печам, но, услышав Верочкин го¬лосок, шагнул куда-то в сторону, туда, где захлебывался просрочен¬ным сроком службы неутомимый электромотор.
Она продолжала объясняться, не изменив упрямству голоса, теперь ей было безразлич¬но, что он мог бы сказать ей в ответ. Что бы он ни ответил, она утвердилась в главном — в себе, плод созрел, тронутый ласковыми губами ветра, оторвался от ветки и стремительно падал.
Электромо¬тор захлебнулся, чихнул, фыркнул и затих, в подвале наступило очередное неожиданное затишье. Чистый голос Верочки недопустимо гулко ударился в пыльные своды потолка, отозвался гулким бетон¬ным эхом и, гибельно подрожав, умолк. Из-за печей показался сму¬щенный Забавин, он смотрел так, будто ничего, кроме последних двух слов не слышал.
Верочка встретила его непонимающим взглядом, не ответила его бодрой улыбке, легко побежала к выходу.
— Не избавитесь, так и знайте!— безответно повторила она возле дверей и исчезла.
Вековой поднял голову.
— Ну что тут у вас? Как дикая коза твоя рандеву умчалась. Что она тебе наговорила?
— А-а-а... Советовалась. Насчет поступления. Понимаешь ли, не знает — в пед идти или в мед. Забавин недоверчиво хмыкнул.
— Да? Что-то она больно настырно о тебе расспрашивала, совсем как тогда Наталья Аркадьевна…
Вековой не ответил, задумчиво, не попрощавшись, побрел к две¬рям.
- У тебя, ты говорил, дело какое-то?— задержался он у порога.
- Чудак. Из-за нее тебя и позвал. Она просила. Ты что, не понял?
- А-а,— снова потянул Вековой, думая о чем-то своем.
- Картошку свари, педагог!— обиженно крикнул ему в спину Забавин.
24. Наличными