Она легко находит сына,
он выделяется не сильно,
апрельским воздухом дыша
в толпе таких же у вокзала.
Иди - печать ему сказала,
сойдя на лист с карандаша.
В густом чаду военкомата
она узнала много мата -
ругался крепко военком.
И всё кружилось, как в кадрили,
летёхи пили и курили,
не сожалея ни о ком -
на то война, о ком жалеть-то?
Как много их убьют до лета,
но ждать отъезда - скукота.
А сын в кругу других пилоток
дрожит, как желторотый слёток,
в когтях дворового кота...
***
Трястись и бредить о привале,
о паузе среди боёв,
о том, что сбудется едва ли -
чтоб женщины не горевали,
читая что-то про любовь.
И ждать, ссутулившись в траншее,
не веря в то, что пронесёт,
сжимая медный крест на шее,
что смерть, от крови хорошея,
считать не станет до двухсот.
И если скажет - ясно вижу,
как ты трясёшься за бронёй,
пойми, что правды нет и выше...
Как женщина... не о любви же,
а лишь о ночи с ней одной.
***
В апрельский вечер медь оркестра,
записывает в старики,
в стаканы тихо льётся Экстра -
тот без ноги, тот без руки
в пространстве мокрого горсада,
где смерть отнюдь не анекдот,
оставшимся в живых досада
к лицу нисколько не идёт.
Здесь кто-то вспомнит нотки вальса
и довоенное житьё -
ту знал, а с этой целовался,
а эта... Больше нет её.
Стоит, не может вспомнить имя,
всё силится, наморщив лоб,
заслушиваясь духовыми,
весной и музыкой взахлёб.