По древней воле случая
шум города затих —
душевные излучины
опять диктуют стих.
С оборванной утраченной
историей лжеца,
где уйма всякой всячины
от первого лица
не происходит вовремя,
и продолжает быть
всего лишь частью образа,
готового простить,
свои поступки глупые,
свой страх в глазах беды,
пока слова беззубые
вычитываем мы.
Вычитываем ворохом
из стопки пыльных книг —
страницами и шорохом
по-блоковски на миг,
не ощущая вечности
и бледного стыда,
за проявленье нежности,
сгоревшей навсегда, —
в костре ночного странника,
в рассыпанной заре,
в пожаре подоконника
и в пятнах на столе.
И солнце бело набело
в окно бросает свет,
и хочет перво-наперво
запечатлеть весь бред,
румянцем припорошенный
и сказанный в залог,
кому-то кто непрошенный
приходит на порог.
И начинает каяться
в придуманных грехах,
метафорой расставленных
причудливо в стихах.
И утро понедельника
будильником в кровать
звенит в ушах бездельника
под вздох: "пора вставать".