А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память
глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню,
окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех,
помилуй мя.
В школу шёл, вальки стучали на реке, и
в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по
мосткам.
Инвалид на чём-то струнном
тренькал-бренькал у реки,
всё хотел попасть в мелодию, да, видно,
не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту
под зад,
потому что с самолёта пересел на
самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли,
медсанбат,
а берёзова кукушечка зимой не куковат.
По мосткам, по белым доскам в школу
шёл, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха
цвела,
где чинили палисадник, где копали
огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал
кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший
силачом,
нёс футляр, но не с баяном, как всегда,
а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа
для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полёт
шмеля».
Участь! вот она – бок о бок жить и
состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок
свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет
час...
Мати Божия, Заступнице, в скорбех
помилуй нас.
