Вера Кузьмина

Вера Кузьмина (Веник Каменский)

Медицина здесь бессильна

Книга стихов
в авторской редакции

Каменск-Уральский
2014

* * *

У уральской сирени особенный цвет,
а не веришь, так вон хоть у Верки спроси,
знаешь Верку из Каменска ситцевых лет,
вроде баба как баба, а ишь ведь поэт,
жаль, что мало таких на великой Руси
Она знает напевы тобольских рябин,
сны ельцов в лабиринтах шарташских глубин
бабьей доли соленую,горькую сласть,
и картохи навар, и коварство, и страсть.
У неё между строк чугунки и корыта,
все знакомо и просто,как есть без искус,
и неброская твердость и прочность кварцита
и исетской воды металлический вкус.
Это всё знают все от Каслей и до Режа,
всё о чем так ночами под ребрами режет,
неприкрытая проза российской глубинки,
грусть прозрачной, осенней, холодной дождинки,
в ней рабочих бараков суровая жесть,
Веник Каменский — Верка, такая как есть.

12.06.2014. Петр Морозов. Одесса.

На краю

Пахнет гарью наливной
Май.
Растворяется в Днепре
Зной.
Слышишь, в имени страны –
Край?
Украина, не шагни,
Стой.
Онемели? Не найти
Слов?
Что молчите, Вашингтон,
Рим?
В Краматорске на земле
Кровь.
Над Одессой до небес
Дым.
Мамо, ненько, це моя
Боль:
Боль Тарасов, Катерин,
Берт.
Не смывается с ножей
Соль.
И черемуха цветет
В смерть.

Простая жизнь

Нынче закат хорош – золотой, пунцовый.
Надо на кладбище – сухо, зима прошла.
Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,
Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.
Столько родни и приятелей – дядя Коля,
Танька-тюремщица, мент – капитан Кислов.
С ними ушли голоса золотого поля,
Мерзлые пайки опасных колымских слов.
Столько ушло...
На сегодня – конец работе.
Входит приятель – хирург с погонялом Фет:
– Верка, накатим? Задрали вконец отчеты.
Слушай, моя-то богаче нашла – привет.
Ей говорю одно – береги Манюрку.
Да, забираю – суббота и полсреды.
Верка, поможешь выбрать Маняшке куртку?
Завтра в четыре? Дежурство сменю, лады.
Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,
Фет засмеется, засвищет лихой мотив...
Жизнь вытекает – рассада, работа, стирка –
Между живыми и теми, кто вечно жив.
Сколько осталось? Не ведаю – много, мало.
В общем, привыкла, не парюсь – куда, зачем.
Только никто не знает, как я устала.
Даже чужой, что спит на моем плече.

Птичье, странное и по Достоевскому

Помянуть бы нам Федор Михалыча –
Лук да водка, да соль на столе,
Как царя нищебродства и калечи
На синичьей российской земле,
Рассказать бы дурному прохожему,
Что кнутом обжигает глагол –
Да не примет, привычней по роже ведь,
Чтобы кровь – на заплёванный пол.
Помогите звоночком и гомоном,
Воровайка синица и клёст:
На предплечье моем переломанном
Плачет рыжий кривой Алконост,
А предплечье мое – будто веточка,
А рябинная кровь тяжела,
Но растут из продымленной ветоши
Два синичьих, клестовых крыла.
Ты послушай, прохожий, как торкает
Птичья рвань, голота-нищета:
Нам, калекам, словечка, и только бы –
Хлеба-хлебушка, ради Христа!
Кто мы – лешие, Господу свечи ли,
Воробьята в чердачной пыли?
Если б не были мы искалечены,
Ничего бы сказать не смогли.
Будет время, и птицы замечутся:
Ухожу...Алконост, отвернись...
Беспощадно большому калечеству
Не вместиться в обычную жизнь,
И оно достоевщиной выскочит

В побасёнках пропойц и шалав:
Перебитой рябиновой кисточкой,
Без каких бы то ни было прав,
Моховое, тряпичное, галочье,
Побывавшее в клюве клеста...
Так помянем, прохожий, Михалыча –
Словом-хлебушком, ради Христа!

Не такая

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.
Такая жизнь, и нечего серчать:
Есть женщины, поющие на кухне,
И женщины, что снятся по ночам,
А я – не та, не эта. Не такая.
Не лодочка – окурок на мели:
Сиротство звезд и проклятых окраин
Течет сквозь пальцы сжатые мои.
Ковшом ладони. В них – побег из дома,
Соседка, спьяну влезшая в петлю,
В сарае перепревшая солома,
Танюха ( за ночь с рыла по рублю )–
Вся жизнь моя, ее воловьи жилы,
Мозоли, кровь, теснение в груди...
Лишь об одном жалею.
Я просила
Того, кто уходил – не уходи.

Зачем

Зачем живем? Зачем она – строка,
Когда полжизни тает струйкой дыма?
Уже не страшно ближе к сорока
Терять и отпускать своих любимых.
Уже Иуды чуточку смешат,
От четкого "прощай" Земля не рухнет:
Ведь жизнь – она все так же хороша,
Особенно распутицей и кухней.
Садимся в полуночное такси,
Картошку чистим, топчем снег и слякоть –
Чтоб рассказать, как плохо на Руси
Сорокалетним бабам и собакам...

Лететь

На осевших сосновых воротах
Досыхает рыбацкая сеть.
Мне охрипшей прокуренной нотой
Над провинцией тихой лететь.
Здесь ответы – лишь "по фиг" и "на фиг",
Здесь, старушечью келью храня,
С черно-белых простых фотографий
Перемершая смотрит родня,
Здесь в одном магазине – селедка,
Мыло, ситец, святые дары,
А в сарае целует залетка
Внучку-дуру – бестужи* шары.
Половина из нас – по залету
Заполняет родную страну...
Мне – охрипшей прокуренной нотой
По верхам – по векам – в глубину –
В ласку теплой чужой рукавицы,
В стариковский потертый вельвет...
Дотянуть. Долететь. Раствориться.
Смерти нет. Понимаете? Нет.
*бесстыжи – уральское диалектное

Московскому другу
Кому именно – поймет сам

Вода Москвы-реки от памяти свинцова:
От бунтов соляных, замоскворецких рыл,
Лубянских молодцов и пиджаков отцовых:
Был сорок первый год, и сорок пятый был.
А площадь у Кремля тверда и крутолоба,
Окраска кирпичей, как водится, красна,
И смотрят из бойниц глаза рябого Кобы –
Ему не умереть, пока живет страна.
А ты, московский друг? Ну как тебе живется?
По-прежнему один – со всеми и ничей?
Я твой смешной щенок со взглядом инородца,
Случайное дитя рябиновых ночей.
Когда твоя ладонь мою ладонь накроет,
Две линии судьбы сливаются в одну.
Не надо. Я из тех, кто не придет из боя.
Плыви, ты можешь плыть, а я пойду ко дну,
Ведь линия судьбы течет с моей ладони
В речушки деревень и реки северов,
Где все еще живут раскольники и кони,
Где кроме: "Пить, сестра" – других не надо слов.
А здесь галдит сарынь в продымленном кружале,
И Спасские часы считают наши дни...
Булыжная Москва, жестокая, чужая,
Раскосая, как я – храни его, храни.

Бате

Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть.
Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке...да нет – ко мне.
Много было их, приходящих батек – дурачков безусых, уже в летах. Не
хотела на руки – было, хватит. Научили, блин – довелось летать.
Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дуру трепал за хвост, а
меня подбрасывал прямо в гроздья наливных, рубиновых, рыжих звезд. На лице
у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый – аж гнется пол. Папка, можно, в
небе сорву рябины, ярко-желтых слив наберу в подол? Папка, папка, глянь,
пастушонок Зяма по дорожке лунной ведет телят! Папка смотрит весело, ходит
прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки –
ну такие, в бурой ночной шерсти?
...а хмельной отец опускает руки.
Отпускает.
Выпустил.
Упустил.
В жизни будет все – и гроши, и штуки. Жди большую рыбу, лови тунцов –
но всегда отцы разжимают руки, и всегда в любимых – черты отцов.
Не петляю. Проще, честней – без лонжи, в горизонт рябиновый, наливной.
Помню, бать – никто никому не должен.
Ни к чему сползать по стене спиной.

Уже прошло

У того, другого – горячий плов, пирожки с капустой, носки, мезим.
У тебя – слова золотых костров поджигали боль косолапых зим.
Я сбегала в детстве в сухой чабрец, в беззаботный летний собачий лай,
променяв рассказ о Макар-Чудре и урок физры на июльский рай. Мне ворчала
бабка: "В огне гореть. как ее – в гиене...едрить твою!"
...у тебя в ладонях – янтарь и медь. У него – чабрец, вороной июль.
Ты сдирал замазку с оконных рам. Краска – на пол. В крик: "Говорят, лети!"
На моей щеке некрасивый шрам, не хочу второго – а ну, пусти! Да пошел ты,
сволочь...икринки звезд? Ты разводишь рыбок? Вот сам и...хлесь! С высоты
швыряла оконный гвоздь, хоть была ничтожна такая месть. На икринках
надписи: лещ, кета, Азазелло, Маугли, кенгуру...
...а другой не учит меня летать. Он боится. Думает – я умру.
А другой – знаком до корней волос, до неровной родинки на плече, до
проталин, стариц, ночных берез.
Ты – не мой. Наверно, всегда ничей.
Не поставишь парус, не дашь весло. Покаталась? Хватит, давай слезай.
Одного хотела (уже прошло) – чтоб у сына были твои глаза.

Еранка

На окошках Тобольсков
И татарских Елабуг
Распускается войско
Ярко-красных еранок.
Ярко-красным на белом –
Безнадежное "мог бы".
Лишь еранка смотрела
На анамнезы морби.*
Помнит, как уходили.
Уводили – не реже:
Тучи снега и пыли,
То ли жил, то ли не жил.
След – вороний да лисий.
Были – не были люди?
Не придумано чисел
Для еранковых судеб.
И ни басен, ни песен –
Мы не помним подранков,
Только тюль занавесок
Прожигает еранка...
* анамнез морби – история болезни (мед.)

Гаражное

Черный ворон, белый снег
И закат над гаражами.
Банки все еще в цене
В нашей проданной державе.
Черный ворон, белый снег.
Вон сосед варенье вылил.
Ям полно в моей стране –
Овощные, смотровые.
Что прокисло – наверху,
Неиспорченное – в ямах.
Запахну плотней доху:
Ветер северный, упрямый...
Банки, краска и зола
У гаражного порога.
Черный ворон, не базлай:
Я не Блок тебе, не Гоголь.
Мне б картохи принести,
Перекрыть в июне крышу.
Мне б любимому "прости"
Так сказать, чтоб он услышал.
Мне б не думать да рожать,
Маслить гречневую кашу.
Правду брякать в гаражах –
Елы-палы, это наше.
Черный ворон за спиной,
Синий вечер брови хмурит...
Милый, как тебе со мной –
С этой бабой, полной дури?

Остановка

Остановочка –
Дюже холодно,
А надеяться –
Лишь на Воланда.
А ругаться, блин,
Лишь по матери –
Ни автобуса,
Ни хрена тебе.
Днём курили тут,
Семки лускали.
Остановка, блин,
Доля русская.
Прямо в пазуху
Дует ветер нам.
С остановками –
Кюхельбекера...
Долго ждать ещё?
Нам неведомо.
С остановками –
Грибоедова...
На Руси дворцы,
Залы-залищи.
...а в глухой степи
Замерзал ямщик...
Мне б домой скорей,
Чай да в коечку,
Да услышать бы –
Беспокоишься.
На фиг брюлики,

Водка бочками?
Папиросного
Огонёчка бы...

Про нас – таких

Пить застывший рождественский воздух
С горьким дымом березовых дров,
Выйти ночью под белые звезды
В одичалость собачьих дворов.
Час поддакивать пьяной соседке,
И таксисту наврать кутерьму:
Что батяня мильтона упеткал,
Мол, везу передачку в тюрьму.
В кружку с чаем добавить малины:
Пей, дурной, да не вздумай хворать,
И ложиться попарно в суглинок,
Как попарно ложились в кровать –
А кругом разведенки и вдовы,
И бутылка – всегда на столе...
Хорошо мы живем и сурово
На любимой жестокой земле.

Стопятьсотая
Тому, кого люблю.

А луна – смешная большая лошадь подбирает в небе овес и рожь. Слишком
много прожито, мой хороший, а тобой ли, мной ли – не разберешь.
Я пришла, наверное, стопятьсотой – воробей, кусака, щенок, малыш.
Помнишь, так же сыпалась позолота с живота луны на верхушки крыш? "...три
поллитры – хватит ли двух десяток? Погуляй, дочурка...ну, будем, Вить..." Ты
сидел со мной на крыльце дощатом, говоря, что батя завяжет пить.
Если рак хватает, то мертвой хваткой – не помогут скомканные рубли. Я
лицом уткнулась тебе в лопатку после слов: "Мы сделали, что смогли".
Мы тогда друг друга еще не знали, только знали, кто-то решил за нас: чтобы
в горе, в дикой слепой печали не запить, не скурвиться, не пропасть – мы
должны тихонько дышать под кожей и судьбе, и времени вопреки, не
встречаясь, исподволь стать дороже, чем привычный палец своей руки.
Бог придумал: люди друг другу – нити. Переврали: Божьи-де мы рабы. С
первых дней мы вшиты. Точнее – вжиты, закрывая раны чужой судьбы. Мы до
встречи рвали чужие фото, имена и годы паля дотла...
Я пришла, наверное, стопятьсотой. Потому что, знаешь...всегда была.

Ридна ненька Украина

Черти пляшут на майдане,
Наточили остриё:
Гоголь, ждёт тебя Майданек,
"Птица-тройка" – це твоё?
Будет свиньям добрый ужин,
Чтоб глядели веселей:
Нынче в миргородской луже
Утопили москалей.
Нет ни совести, ни Бога:
Пей же, пей, пришла пора,
Николай Васильич Гоголь,
Из кровавого Днепра.
"Ридна ненька Украина"
Ты по-русски не шепчи.
На ветлу и на калину
Вяжут петли палачи.
И глядят Рязани в спину:
Помолилась ты, Рязань? –
Ридной неньки Украины
Сумасшедшие глаза...

Своё

Дрова и лужи – это вечное,
Молчат в окраинной печали.
Бараки хороши крылечками,
А бабы – синими очами.
Бутылка да тычинки-пестики,
Да сковородка в стылом жире...
Всё это было – не откреститесь,
А если не было – не жили.
Ещё придёшь? Наверно. Может быть.
Оставить сотню, две под блюдцем...
Прохожие – и есть прохожие,
Бараки, бабы остаются,
Как остаются блюдца с розами,
Дрова, любовь, дожди и даты.
...люблю своё. Дышу берёзовым.
Бэушным, ситцевым, поддатым.

Гутина изба

"Всё готово – известь, лапка заячья,
Да открой мне краску голубу..."
Баба Гутя, помолясь да знаючи,
В летний вечер ладила избу.
Всё белила, красила да мазала:
"Ох и насинила – цвет не тот..."
Выводила: ул. Степана Разина,
И, вздохнув, садилась у ворот.
Подзывала: "Цыпы, цыпы, цыпочки",
И крошила спрятанный кусок.
В краске, голубой, как небо, выпачкан
Разинской рубахи поясок.
Капли на мундире Туроверова,
Капли на мундире Турбина...
Синее хранит от волка серого,
Сглаза и колодезного дна,
А придётся сгинуть – под прицелами,
В рубищах чужих госпиталей –
Дверь откроют в синее и белое,
Нет известки Гутиной белей.
Голубое, синее и белое...
Спит спокойной Божия раба.
Баба Гутя, что ж ты с нами сделала?
Тридцать лет не крашена изба.
Крошки осыпаются с наличников
На ладонь заросшего двора,
Кто-то, синеглазый, неулыбчивый,
Строго смотрит сверху: не пора,
Не допеты песенки бурлацкие,

Не тверды мозоли на руках,
И чисты отглаженные лацканы
Праздничных батистовых рубах –
Ты своей избы ещё не красила...
Кротко смотрит Гутин старый дом.
Надпись мелом: ул. Степана Разина
Подпирает краем окоём...

Рыбье

Есть в океане столько разных рыб:
Плывет косяк – громада, прорва, гибель.
Бывает так, что плавника загиб
Воткнется в бок плывущей рядом рыбы.
Он вроде не мешает. Месяц, год,
Все позабыто, "инцидент исперчен".
Не больно.
Но плавник потом врастет
В чужой хребет. И с каждым годом – крепче.
Пойди пойми: терплю, хочу, привык?
Не разберешь, где мука, где награда.
Конечно, можно выдернуть плавник,
Но хрустнет позвонок того, кто рядом.
Увидели мы поздно, что срослись
Моя любовь, твои тепло и жалость.
Я проболталась...
Милый, не учись
Выпрыгивать со мной на доски палуб.
Спасибо, что так долго ты берег
Не золотую рыбку – просто рыбку.
Освобожу. Плавник – не позвонок,
Он заживет, расправленный и гибкий.
А для хребтов Господь не варит клей,
Чтоб в райских кущах не несло горелым...
Из двух сердец одно всегда теплей,
И с этим ничего нельзя поделать.

Пане-коханку

Бабке за семьдесят. Внучка да прошлое.
Шолохов – там про любовь и войну.
Странное слово сушеной горошиной
Прыгнуло в омут на тихом Дону.
– Пане-коханку...
– Ты, бабка, не спятила?
– В сорок втором – ох, и лапчатый гусь...
В Польшу отъехал – увидеться с матерью,
С пузом оставил, а баял – вернусь.
– Пане-коханку?
– То значит – возлюбленной.
Мелехов Гришка, бестужи шары.
Русская, вечная бабья зазубрина –
Вместе с чужим под свои топоры.
"Пане-коханку" – заполнило шорохом
Густо-кофейный, гераневый дом.
Смотрит, молчит огорошенный Шолохов:
Бабкины слезы закапали в Дон.
– Пето да плясано, бито да кошено...
Пел он, что Висла, как лен, голуба.
Русская жалость, чужая заброшенность.
Русские бревна, чужая скоба.
Любят навек – топорами да ситцами,
Стелют на лавки глухие века.
Свентый костел золотыми ресницами
Гладит рубец на щеке казака,
Трогает пальцами больно и ласково
Дом, сеновал и сухую сосну...
Внучка да прошлое. Крестик на гаснике.
Книги – они про любовь и войну.

Шолохов смотрит в пустые околицы,
Войны да лодки в речных камышах.
Баба со временем бабкой становится,
"Тихого Дона" страницы шуршат.
В лодку закат осыпается маками.
Год-то какой? А какая река?
Все повторяется. Бабка отплакала.
Внучке судьба – полюбить чужака.

С днем рождения – для Вашей Лены

Над песчаной Хайфой – красные плавники,
Янтари да финики, белый акулий зуб,
И в ночном котле потихоньку луна кипит –
Это Марфа готовит Господу вкусный суп.
А в Сибири березы тянутся в полный рост,
И горчит пшеничная корка и дым печей.
Только знаешь, Лена, у хайфовских жарких звезд
И снежинок русских – ровно по шесть лучей.
Я дышу с трудом: до того в декабре свежо.
Засопел домовой, пригревшись в печной трубе...
С днем рождения, Лена. Снова пошел снежок,
И в далекой России думают о тебе.

Уходящие. Подсмотренное

– Снова пензию посеял, сивый мерин, гладкий гусь!
– Я люблю тебя, Расея, дарагая наша Русь!
– Весь пинжак-то взади в пятнах, где валялся-то, стерво?
– Ты веками непонятна!
...бабка тащит самого.
Деду восемьдесят с гаком, не уралец, из минчан.
Колыму прошел – не плакал, целину пахал – молчал.
Горб, надсада и мозоли – что колхозник, что зэка...
Профиль Сталина кололи возле левого соска,
Сыновей ушедших ждали – не служившим стыд и срам,
И смеялись над вождями, и скорбели по вождям.
– Горе луковое, Сеня! Обоприся на плечо.
Все Расея да Расея, хоть бы пел другое чо.
Мят да кручен, бит да ломан – ни к чему такая жись...
Слава Богу, вроде дома, на завалинку садись.
Завтра стопку не проси-ко, не подам, палёна мышь.
Вишь, заря-то как брусника, что ж ты, Сенюшка, молчишь?
Вишь, ворота как осели у соседа в гараже...
Спит на лавочке Расея, уходящая уже.

Шолом-Алейхем

Чайку горячего налей-ка,
Я ноги промочил насквозь...
Глядит в окно Шолом-Алейхем,
В пургу и в русское "авось".
В такую скверную погоду
Хорош чаек под белый снег.
"Авось" зачерпывает воду
Для чая из сибирских рек,
Несут "азохен вей" упрямо
Бурея, Кама, Синильга –
В расстрельные глухие ямы,
В сухие звонкие снега.
И, сколько б ни теряли вешек,
Ни гибли в стынущей реке –
"Азохен вей" к "авось" подмешан
Заваркой в белом кипятке.
Шолом вздыхает: "Сдали нервы,
Спасай Россию, бей жидов..."
...течет рекою двадцать первый
Из тех веков, что были – до.
Темно на улице и дома
От чайных, чифирных скорбей.
Летит по ветру вздох Шолома:
"Авось, небось, азохен вей..."

Без...

Сказать – о болтах, что в карманах звенели,
О куртках, в которых гуляли отцы,
О мамином платье из красной фланели,
Где пуговки были – совсем леденцы,
О том, как ревела соседка Лариска:
С дитем неразумным осталась одна –
Без права на жалость, любовь, переписку
Брала мужиков и тюрьма, и война,
И батя ушел по такой же дороге,
Последний аванс положив на комод...
Везунчик-сосед, он вернулся – безногим,
Да главное, жив, остальное не в счет,
О кодле чужой в переулочках темных
(Ты помнишь, как это – сползать по стене?),
О девочке в белом, которую помнят,
Пройдя через сотни чужих простыней,
О первой затяжке и первом эклере...
Всегда пацанячьи карманы полны:
Высокие ноты и высшие меры –
В карманах моей безотцовной страны.
2-й вариант
Скажу – о болтах, что в карманах звенели,
О куртках, в которых гуляли отцы,
О мамином платье из красной фланели,
Где пуговки были – совсем леденцы.
О том, как ревела соседка Лариска:
С дитем неразумным осталась одна,
Без права на жалость, любовь, переписку
Брала мужиков и тюрьма, и война.

Скажу – о мальчишках, ревевших украдкой:
Отец не доделал скамейку и плот...
Вернулся калекой один из десятка,
Да главное, жив, остальное не в счет.
О кодле чужой в переулочках темных
(Ты помнишь, как страшно сползать по стене?),
О девочке в белом, которую помнят,
Изжулькав десятки чужих простыней.
Скажу – о несъеденных в детстве эклерах...
Всегда пацанячьи карманы полны:
Высокие ноты и высшие меры –
В карманах моей безотцовной страны.

Тем, кто уходит. Плаксивое

А ты уходишь...
Вроде пустяки.
Не первый раз – ведь бабы не умнеют,
Выносят мозг, строгают позвонки, сидят на мужиковой крепкой шее.
Воспитывай. Пускай она ревёт, скулит побитой, брошенной собакой,
Кривит опухший, некрасивый рот.
Есть разница – реветь и просто плакать.
А ты уходишь...
В двадцать пятый раз.
И каждый раз уносишь по кусочку: садовой земляники целый таз,
Геройски перемытой в одиночку, древнейший, бородатый анекдот –
Но вы над ним катаетесь до колик (...что, вспомнил? а она сейчас ревёт...),
Соседского кота по кличке Толик, который к вам запрыгнул на кровать –
Ты заворчал: в постели третий лишний...
Любви кусочки можно растерять. По мелочи. Не видно и не слышно.
Она ревёт, и это сделал ты. Не катастрофа? Слава Богу, живы?
Любовь не переносит пустоты, и не-любовью штопает разрывы.
Ищи потом, как пятого угла, родной улыбки, голоса, ладошки.
Ты думаешь, любовь сама ушла?
Ты уносил. По капельке. По крошке.
Не уходи.
Пожалуйста, не бей
Скулящего щенка мужичьей силой.
Ведь женщина – она всегда слабей.
Пока ревёт. Пока не разлюбила.

Люби

Люби меня за немудрящие
Еду, победу и беду.
За травянисто-серых ящерок
Под лавкой в яблочном саду.
За руку, что махала поезду,
А после падала без сил:
Он с первого абзаца повести
Солдат и ссыльных увозил.
За бабкин крест – сосновый, тёсаный,
Её же крестик в три рубля.
За "козьи ножки" с папиросами,
За сходство "я люблю" и "бля",
За то, что не бывала маленькой –
Ну, разве что в твоей горсти.
За первый мокрый снег. За валенки.
За то, что не смогла уйти.

Подняться

Восемь. Потом январь, и тогда уж – девять. Мокрый забор, соломенный
тусклый свет. Ленка читает Пушкина: рыбка, невод. Рыбка и дед – понятно, а
невод – нет. Есть у меня собака – добрее книжки, желтая, хвост облезлый,
почти без ног. Я ей шепчу, что нынче обидел Мишка – слушает каждый вечер и
греет бок. Школьное утро, трубят на крыльце горнисты. На перемене сбегаю,
забыв пальто. Дома уборка – к празднику будет чисто...
Бабушка, где собака?
Зачем?
За что?
Девять. Подружке Райке почти двенадцать. Мы на Исети, рядом шумит
вода. Райке несладко. Отчим напьется – драться. Ладно бы только драться, а
то...ну да. Нам говорят: мерзавки, оторвы, твари. Тихо дымит картошка в седой
золе. Взгляд у подруги такой виновато-карий, пальцы испачканы в рыжей
сырой земле. Третью неделю гулять не выходит Рая...Хватит вертеться, читай
наизусть Барто! Марь Николавна, а раки в крови бывают? ...выгнали.
Нету Райки.
Зачем?
За что?
Взрослая. Сколько? Вам-то какое дело? Листья летят – пинетками всех
мастей. Небо – костюм для мальчика, сине-белый...Дурочка, я не хочу от тебя
детей. Нет, ты хорошая, славный, веселый рыжик, только пойми –
ответственность, не могу. Листик оранжевый дырку сквозную выжег в первом,
таком непрочном, сыром снегу. Спите, игрушки – котенок, сова и лошадь.
Куплены рано, придется сестре отдать.
Господи, мне говорили, что ты хороший.
Сделаешь так, чтоб я поднялась опять?

Три сына

Лебеда и полынь на обочине,
Лес берёзовый, спелая рожь.
Здесь когда-то кукушка пророчила:
Ты, мальчонка, до ста доживёшь.
Деревянные стены с полатями,
Лай кудлатых ленивых собак.
Жили-были три сына у матери:
Двое умных, а третий дурак.
"Здравствуй, мама. Как Лёша и Гришенька? Новый фельдшер-то Гришу
смотрел?
Так охота домашней яишенки и картошки, печёной в костре.
Не прокормишь ты борова Борьку-то, пусть зарежет кривой Каленчук.
Тут река на границе – не бойкая, называется Западный Буг,
Ходим берегом, окуни плещутся, часто слышим нерусскую речь.
Перемёт бы...хотя бы подлещика, да границу-то надо стеречь.
Через месяц прощаюсь с ребятами, и домой, в наш любимый Рассвет.
Мама, Нину Орлову просватали? Ты скажи – от Сергея привет.
Посылаю вам ящик с консервами, пусть Гришуха сгущёнки поест."
Ниже дата. Июнь. Двадцать первое.
А на штемпеле значится: Брест.
"Здравствуй, мама. Спасибо за варежки. Март на Висле – ещё не весна.
Плохо – в бане никак не попаришься, вот вернусь, истоплю докрасна.
А фашистская гнида измучена, гоним гансов, им скоро конец.
Как Гришуха-то? Часто падучая? Всё играет в лошадки, стервец?
Сорок лет дурачине упрямому, как скажу, так не верит никто.
Из Берлина, маманя, из самого привезу патефон и пальто.
Смерть безглаза, для всех одинакова, нынче видел убитых лосей.
Не простынь, без платка не выскакивай. Обнимаю. Твой сын Алексей."
Мужики – не бумажки казённые
Жили-были, да Бог не сберёг.
За иконами – две похоронные
И свидетельства жёлтый листок.

Эпилепсия...Буковки бурые.
Помнишь, сына несла в подоле?
Хорошо дураками и дурами
Век прожить на российской земле.
Заполняет ивняк и черёмуха
Берега неглубокой реки.
Еле слышно, незримо, без промаха
Над кустами летят шепотки:
"Кудри чёрные. Бати. Серёгины.
Брови Нины Орловой – углом..."
Лист черёмухи за руку трогает:
"Я родился бы в сорок втором."
"Мой отец – Алексей из Рассветовки, –
Шепчет лесу дорожная грязь.
Не зовёт, не рыдает, не сетует:
"Я бы в сорок седьмом родилась.
С дядей Гришей играли бы в рыцари,
Он бы нас на загривке катал..."
Три бумажки казённые выцвели.
Кроме них – ничего. Пустота.
Три казённых бумажки с печатями:
Всё не то, не о том и не так.
...Жили-были три сына у матери:
Двое умных, а третий дурак.

Брошенки

Не жемчужины – горошинки, не милы, не хороши,
Ходят лишенки да брошенки, просят медные гроши.
Получают – щедро, скупо ли? Не копайся – не жена.
Им сестрица – Дунька глупая, навсегда Лопухина.
Отцветут ромашки-лютики, в шею выгонят цари,
И в конце дорожки крутенькой – кабаки-монастыри.
Улетит душа безмужняя не голубкою – чижом.
Может, вспомнит про ненужную не сумевший да чужой?
Не сумевший да не сдюживший, не горюй – не суждено.
Дай же Бог тебе жемчужину, не ячменное зерно.
Откупился медным грошиком не сумевший да не муж.
Русь ведь тоже баба-брошенка, да и лишенка к тому ж.

Сентябрь

Пришёл сентябрь – калиновый, кленовый.
Начало. Вечный зов и вечный бой.
Я слышала, в начале было слово...
Наверное.
И слово было боль.
На грядках, на чернеющих скрижалях
Уже затихли буквы-семена.
Спроси у бабы, как она рожала:
Начало, боль...
...пелёнки, имена.
Летит по ветру брошенное семя,
Болит живот беременной земли.
Тащи в подоле, схватывай в беремя,
Волнуйся, жди: ребята подросли.
А бабы лучшей доли не просили,
Копая, пеленая и грубя.
Лежит сентябрь – лицом в живот России.
...а мой ребёнок будет от тебя.

Исеть

Над Исетью бушует сосновая рать:
Под ногами лесов тяжело умирать.
Там, где Тёсаный камень, вода тяжела:
Деда Колю в тридцатом году забрала.
Чебаки да ельцы, известняк да песок.
Больно водка хмельна, больно берег высок.
Где сверкает в глаза и звенит перекат,
С бабкой Таней гулял проходящий солдат.
И судило бабьё от Каслей до Режа –
Мол, бардашная ты, в сорок третьем рожать.
На Исети-реке постоять, покурить.
Я дитя чугунков, перемётов, корыт,
Накормили картохой, ухой и бедой,
Напоили с ладони исетской водой,
А вода холодна, тяжела и крепка:
В ней топор и лопата, и злоба штыка,
Нескончаемый, тягостный звон кандалов
И сквозное, как пуля, звучание слов.
Постоять на ветру на Исети-реке,
Папиросу размять в огрубевшей руке,
И родню помянуть, отхлебнув из горла...
Хороша ты, Исеть. Да всегда тяжела.

Владимиру Аурову – с днем рождения

Укрываешь внука одеялом.
Покурить бы, да нельзя никак.
Спят игрушки, ролики, пеналы,
Дни, недели, годы и века.
В старых книжках спят моря и земли,
Айболит и вольные стрелки.
Только буйный Новгород не дремлет –
Белой кровью брызжет на виски.
Новгород, разгарчивое вече,
Горечь, гарь, рогожи, топоры,
Посмотри ты взглядом человечьим,
Пожалей мальчишеской игры –
Мячика на краешке Вселенной,
Над угрюмой пропастью во ржи –
Он монетой звонкой, неразменной
На ладони Волхова лежит.
Не шуми, горючий мутный Волхов,
Щука, не откусывай крючок.
Дед не пустит серенького волка,
Что явился сцапать за бочок.
Снова внук откинул одеяло.
Не простыл бы – укрывай скорей...
Дед, неважно, сколько там осталось
Для тебя у Бога сентябрей,
Наплевать, что кто-то не заплачет,
Что белым-белеет на виске,
Главное, чтоб спал спокойно мальчик –
Мячиком в мозолистой руке.

Обходчик. Очень простое

Вдоль истоптанных обочин
Мать-и-мачеха растёт.
Плачет пьяненький обходчик
Возле крашеных ворот:
Ох, Ирина ты, Ирина,
Что ты делаешь со мной?
Изнутри засов задвинут –
Что я трезвый, что хмельной.
Ждут верёвка и берёза
Возле Каменки-реки...
А глаза его тверёзы –
Голубые васильки.
Камень.
Выбитое имя.
Фото.
Шрамик над губой.
Что ж мы делаем с другими?
Что ж мы делаем с собой?
И пальтишки, и шинели,
И Таруса, и Рязань
Испокон веков жалели,
Хоть не верили слезам.
Может, слова бы хватило –
Разогнать хмельную муть,
Чтобы в корень не скосило,
Чтобы узел растянуть.
Пожалеть никто не хочет,
Потемнели образа...
Плакал пьяненький обходчик –
Васильковые глаза.

Семейный лук

Мужское "цыть", наколки-клейма,
Что раньше было – всё зола...
Засох на грядках лук семейный,
Уборка – бабские дела.
Не хватит рук – тащи в подоле,
Суши, раскладывай на печь.
...молчат – от самой сильной боли.
Ох, лук семейный, горечь-речь,
Горчи-молчи о трубах медных,
О многих водах и огне,
О целованиях последних
И узком мужнином ремне.
Бывают руки без наколок,
Да свой у каждой бабы крест.
Храни мужей, святой Никола,
Храни таких, какие есть,
Храни мужей, святой Егорий,
Простим всегда...почти всегда.
Ох, лук семейный, горечь-горечь,
Растёт на грядках лебеда.
Подсохший лук – янтарь кубастый,
Угрюмый, ёмкий и лихой.
Скорее – туча солнце застит,
Успеть убрать, пока сухой.
Летит на выжженный пригорок
Семян пушистых кисея.
Ох, лук семейный, горечь-горечь
В подолах глупого бабья...

Катька

Здравствуй, Катька. Хочешь чаю? Лучше блинчик?
Не проси, не дам я лопать всухомятку.
Батя где? Опять уплелся в магазинчик?
Что бабуля-то сказала? Боров гладкий...
Не зови его скотиной, Катька, слышишь?
Он ведь батя не плохой, а только слабый.
Туз червовый разменял на кучу фишек
И проигрывает пьяницам и бабам.
Хочешь сказку? Жили-были девять братьев
И красавица-сестрица в платье белом...
Почему я не хочу жениться с батей?
Потому что не настолько пожалела.
Дядя Дима? Мы коллеги по работе.
Да, и только – не постреливай глазами.
Не срастается, и даже Гарри Поттер
Не поможет вместе с дедушкой Мазаем.
Лучше сказку про колечко золотое...
Это Дима мне принес того зайчонка.
Сто шагов, навстречу сделанных, не стоят
Одного, который делаешь вдогонку.
Хуже нет – и не срослось, и что-то держит,
Может, плюшевый зайчонок серой лапкой.
Слушай сказку про Кикимору и Нежить –
Хоть и злые, а Кощея звали папкой.
Да колечко не нашли среди икринок –
Проглотила рыба-щука вместо крошек.
Мне б детеныша...не хлюпай, Катерина,
Если что, я все равно тебя не брошу.
Заживем в избе под яблоней зеленой,

Окна вымоем и горницу побелим.
В тридевятом царстве крепкие законы –
Там у всех сопит ребенок в колыбели.
Там зайчата на крыльце капусту клянчат –
Не боятся ни людей, ни лисьих глоток.
Дремлешь, Катька? Забирайся на диванчик
И дослушаешь, как в прошлую субботу.
Серый волк несет Ивана по ухабам...
Засопела. Улыбается. Не плачет.
Одиночество измаявшейся бабы
Укрывает одиночество ребячье...

Переживать

Переживать. Как много в этом сло...нет, я не Пушкин. Я простая очень:
Кобыла с возу, девушка с веслом. Шагаю вдоль истоптанных обочин,
Петляет и кончается во рву дорожка неубитая, кривая.
Царь далеко, а Бог...
Переживу.
Родной, ты за меня – переживаешь.
Бывает все. Удар исподтишка ( не думал Герман, что погибнет Лиза ),
Тяжелая и липкая тоска, когда идешь по шаткому карнизу,
Но, кажется, тебе не все равно, родной, надежный и такой далекий.
Качайся, зыбка. Пой, веретено:
Одни и те же наши сны и строки.
Переживать...
А помнишь – два крыла, окно, решетка. "Узник". ( Снова Пушкин ).
Как Родина своих детей гнала – цена за кровь и смерть была полушка.
Потом зима. Замерзнешь или нет? Один на остановке. Или-или.
Лапша б/п без хлеба на обед.
Ты – рассказал.
Мы – это пережили.
Переживать...
Назначены срока. Кукушка мне весной сказала дату.
У Господа тяжелая рука, а в небе не бывает адвокатов.
Кукушка...три ку-ку...и двери в рай. А может, в ад? Противно насухую.
Казнить нельзя помиловать...
Валяй.
Бог знает, где поставить запятую.
Не Пушкин – не застрелят. Се ля ви.
Родной, я твой щенок, твой медный грошик.
Лишь об одном прошу.
Переживи.
Переживи меня.
Прости, хороший.

Цавет танем

Спала жара, и дышать легко
В сумраке старых комнат.
Капает лунное молоко,
Капли стучат: при-пом-нить.
Многое помнится. Вечер тих,
Спят во дворе качели.
Разное прошлое у двоих,
Четкие параллели.
В погреб за бабкой. Темно. Смелей! В инее стены – ишь ты...Нет ничего на
большой земле лакомей кочерыжки. Грузди, ядреный капустный хруст. Лезь-ко
наверх, простынешь. Руки устали. А вдруг сорвусь? Пять перекладин. Финиш.
В кухне тепло, на столе лапша сушится для похлебки...
...как хорошо во дворе дышать, не вынося за скобки запахи нефти, цветов,
земли – каждый знаком и дорог. С мамой варенье мешать пошли – мякоть
арбузных корок. Пенка на блюдце – скорее в рот. Кашу сначала, слышишь?
Льется душистого солнца мед прямо на двор и крышу.
Семечки, шумный слепой базар, гулкость ночных вокзалов. Бабушка учит
меня вязать, я ей платок связала. И завязала – прощай, крючок, здравствуй,
пьянящий воздух. Старый пакет, из угла течет – пиво берем на розлив. Утром
башка у меня трещит – к черту, какая школа?
...прямо над морем – луна, как щит, будет денек веселый. Губы и пальцы –
чернильный вкус тутовых сладких ягод. Мамочка, я через час вернусь. Что ты
сказал – салага? Вы в середине, сомкнулся круг, стычка до первой крови.
Буйством и сладостью дышит юг, каждый другому вровень.
Темный сарайчик среди травы. Щас по полсотне примем. Запах сгоревшей
сухой ботвы смешан с дымками "Примы". Сашка, Коляна, Наиль-матрос. Руки!
ногой по роже. Зубы вцепились кому-то в нос – и убегаю все же.
...в гости впервые. Пиджак примерь! Мама, да мне футболку. В глупое
счастье открыта дверь девочкиной заколкой. Вместе над книгой – плечом к
плечу. Как по-английски "поздно"? Кажется...кажется, я лечу...
Время. Пустеют гнезда.

Кодла дворовая. Girl and boy.
Слойка с изюмом. "Прима".
Все-таки разные мы с тобой.
Разные, мой любимый.
Сохнет в коробке на кухне лук,
Дергает окна ветер.
Разные...
Только поет ашуг
На берегах Исети.
Сборник доказанных теорем
В Каспий тобой уронен.
Хочешь, достану?
"Цавет танем"*
В мокрых моих ладонях.
Сборник задачек про дважды два,
Азбучных круглых истин:
На облаках не растет трава,
В Англии скажут "мистер",
Лошади любят жевать овес,
Дело не делай наспех,
Летом жара, а зимой мороз,
Волга впадает в Каспий,
Сахар всегда добавляют в крем,
Клоун грустит без грима,
Что б ни случилось –
"Цавет танем".
Это неотменимо.
*Цавет танем – возьму твою боль

Бабка Лизавета

Бабка Лизавета, шанежки-блины.
– Худо жить на свете, ноги-те больны.
Слушай, что скажу я...
Стук, и дверь визжит.
Кольша, старый жулик, драки-грабежи,
Нынче стал убогий, вроде гладь да тишь.
– Чо ты там про ноги? Может, похмелишь?
– Не уйдет ведь, ирод...Сядь, налью потом.
Были дочка Ира да сынок Платон.
Бог прибрал обоих, рядышком лежат –
Небо голубое, узкая межа.
Знать, помру я скоро, с ними положи...
Кольша, старый ворог, чертовы гужи!
Нет в комоде бражки, барин без порток!
...Шаль мою – Наташке, Ксении – пальто.
На поминки, видно, разберешь сервиз.
Восемь лет я сиднем – дети заждались.
Только с ними рядом, ты уж догляди.
Не дойти до грядок нынче мне, поди...
Ох, не брякни, Кольша, помянув чертей:
Не хоронят больше в городской черте.
Ты молчи про это, я плесну чуток.
Бабка Лизавета, беленький платок.

Казённые

Щи да каша солёненька, да утоптанный плац.
Где вы, белые слоники, старый бабушкин плащ?
Мы с рождения пороты, под колени – горох,
Верно служим опорами ненадёжных эпох:
И штыками, и досками, и лопатой-кайлом.
Бьют ботфорты петровские сквозь века напролом.
Мы иные – казённые. Чёрен крик воронья.
Если точно – казнённые не за други своя,
За других, кто удачливей, чья вода голуба,
Несмышлёнышей-мальчиков, молоко на губах,
За игрушки и бантики, за бабулин компот,
За конфетные фантики, груды книжек и нот.
Мы казён...мы казнённые. Нас никто не спросил.
Щи пустые, солёные. Плиты общих могил.
Ложки гнуты и кручены. Не поют соловьи.
Дорастёшь до поручика? Добренчишь до статьи.
Раны-раны, наколочки. Что такое – домой?
Может, в чём-то и сволочи, да зато не дерьмо.
Мы иные – казнённые от суровой казны...
Не пытайте резонами, помолитесь за ны.

Последняя дорога

Он идет и ножик несет садовый.
До того зажал – козенки белеют.
В бородище – волоса нет седого.
В подреберье слева весь день болело.
Хорошо б из Питера – в деревеньку,
Холодец да квас, да крутой рассольник.
Обогнал какой-то, едрена Фенька,
Дорога коляска, гербы-рессоры.
Хорошо бы яблоне-девке вымыть
Из кадушки липовой белы ноги,
И пятнистой тучи большое вымя
Пересохшим ртом целовать и трогать.
Хороши скворцы и дрозды рябые,
И закат за лес зацепился краем.
Только шеи ландышам подрубили,
Чтоб не спать спокойно красивым кралям.
Если любишь – все забирай, не думай.
Как там поп-то взрыкивал – плоть едина?
Хоть и водку пью из хрустальных рюмок,
На душе, как прежде, зола да глина.
Отдавать не хочет моя зазноба –
Если глина, значит, я ей не вровень.
Заберу, хоть буду на месте Лобном.
Что, извозчик, хмуришь ты черны брови?
Заберу – до капельки, до последу,
Ох, присуха, ведьма, змеино сальце...
У дурной графиньки блины по средам,
А Мальбрук опять уж в поход собрался.
Что-то стал я вроде дорогу путать.

Вон идут мамзели – пестро от юбок.
Тот...овца-то...брат мой названый, лютый –
И его, как надо, она не любит.
На-ка рубль, бродяга, поддевка в дырах,
Мне и брату в помощь садовый ножик...
...переулки, парки, дома, трактиры.
Шел к своей любимой купец Рогожин.

Мужские руки

"Мужские руки" – это "низачем". Они нужны, когда стреляют войны –
Смеется Гитлер, счастлив Пиночет. Густеет мир, и жить одной спокойней.
Я не ребенок. Я одна могу: играть, мостырить, не бояться пугал,
В лицо смеяться умному врагу, который был, и, может, будет другом –
Ведь не война, хоть много лиц и рож, одни: давай, другие робко: дашь мне?
Справляюсь. Днем.
А ночью снится рожь.
В ней что-то ждет. И это правда страшно.
Не Сэлинджер – "Над пропастью во ржи", здесь небо кроет черный дым и
копоть.
Бежишь. Летишь. Упала.
Все, лежи.
Страшней, когда не пропасти – окопы.
Во сне кричат: огня, убит комбат, и столько боли и свинцовых стонов.
Нужны мужские руки, чтоб поймать.
Поднять.
...понять, что ты – еще ребенок...
К нему на грудь, чтоб крепкая рука тебя закрыла сверху ненароком.
Хрящами коченеют облака, ты беззащитна – прострелили локоть,
И тявкает проклятый пулемет.
Ночей так много, что убьют однажды.
Я знаю, это сон, и он пройдет.
Ребенок – не пройдет.
В любом и каждом.
"Мужские руки" – это "низачем"?
Поймать.
Поднять.
Понять.
Да разве мало?
Как хорошо – ребенком на плече.
Да, не война – но как же ты устала.
Он шепчет: ну, не плачь...махнем на юг...Уже не страшно? Может, хочешь в
Киев?
Так много есть на свете крепких рук, а защитят немногие – мужские.
На грудь, и слушать сердца крепкий стук. Уснуть – не умереть. Искать
спросонок.

...так много есть на свете крепких рук.
Немного тех, в которых ты – ребенок.

Дорога

Знаешь, можно, наверно, шкатулку открытого сердца
Перебрать, чтобы выбросить то, что копилось давно:
Николая с Алешей, и пепельно-серый Освенцим,
И соленую речь мандельштамовских скорбных длиннот.
Я пойду по дороге, кидая в ладони обочин
Бриллианты княжон, Мандельштама седые долги.
В синеву закричит деревенский обдерганный кочет,
Закачаются красные мальвы, побеги ирги.
Отделить, перебрать...Переборы вдали, переборы.
Голоса, будто пчелы, звенят в золотистой пыльце.
Помнишь, мальчик Алеша, затылки сестер и проборы,
И высокие вышки, берущие их на прицел?
Перебрать, отобрать...Обручальные кольца и косы,
Голоса и фамилии, жизней тугие хребты.
Умирает в Освенциме тощий замученный Осип.
Догорает у Ганиной ямы живая Хатынь.
Разобрать, перебрать...переборы вдали, переборы.
Кандалы, колокольни, звенящие связки ключей.
Завалился за крышку шкатулки какой-то заморыш,
Черноглазый Алешка – хромой, сумасшедший, ничей.
Я бросаю монеты на скорбной российской дороге,
Подбирает прохожий, проезжий, замотанный люд.
Переборы вдали...у мальца заплетаются ноги.
Нам куски пирога и краюшки бабенки суют.
Не пустеет шкатулка. Неведомо, где заночуем.
И шаги, будто сердце, стучат: тишины, тишины.
Переборы вдали..."Мы живем, под собою не чуя..."
Повторяй же, Алеша:"...собою не чуя страны".

Разговор за чаем

– Что давно не заходишь?
Гляди-ка:
Местный батюшка нынче не злой.
– Ты ж ворчишь, как неистовый Никон.
– Тьфу. Айда на чаек с пастилой.
Фотографии смотрим за чаем:
Сестры в храме, игуменья-мать.
– Что за батюшка? Вроде не знаю.
– Может, Верушка, лучше не знать.
– Не отстану ведь, отче Василий.
– Ладно, слушай: он был до меня.
– Что брехать-то? Как церковь открыли,
Ты в ней топчешься с первого дня.
– Не пойму, как с такой грубиянкой
Столько лет я вожусь, как дурак...
Не играла на Пасху тальянка
В половодье гулянок и драк.
Старый колокол, глух и неистов,
Во дворе на заводе прилег,
Замелькали петлицы чекистов
Синяками на ребрах дорог.
Поп, молись своему комиссару,
Стой, ребята, покурим пока...
Иерея отпели гагары
И обмыла старуха-река.
Хрип молитвами рвался из глоток,
Долетал до Тагила, Каслей.
В непролазных сибирских болотах
Клюква стала крупней и кислей.
Говорят, что к войне или к мору,
Если ягод с грибами – мостом...
Не до чая с таким разговором.

Не допили. Ну, может, потом.
– Зря трепал. Говорил же – не надо.
Много знаний – большая печаль.
Провожает меня до ограды:
– Забегай, грубиянка, на чай.
Побасенку я слышал в народе:
Нам у Бога – особый закон.
Помолчал.
– Ничего не проходит.
Не живал на Руси Соломон.
До свидания, Верушка. С Богом.

Ухожу.

Шелестят тополя,
Под ногами петляет дорога.
Нам законы – тайга и петля.
Не бывает ни сказки, ни чуда:
Кто-то вечно командует пли,
И становятся, падая, люди
Кислой клюквой молчащей земли,
Вечно жгут имена и глаголы,
Вечно руки убийц нечисты.
Пусть целует мой клюквенный голос
Купола, колокольни, кресты,
Над могилами первые листья,
Окна Ивделя, крыши Режа...
...вечно черные пули чекистов
Наготове в обоймах лежат.

Рекрутчина
Алексею Ивантеру, который однажды сказал о рекрутах русского слова – с
уважением и любовью

Есть рекруты русского слова – ведь бабы рожают ещё. Кто Богом и чёртом
целован, похмельным попом окрещён, тому неизбежное "годен", костры у
степных рубежей, заставы у речек Смородин, рубцы от ножей и вожжей.
Постелью – солома и ягель, и в поле осенняя грязь. Не рвётся с убогим бродягой
рекрутская кровная связь. Свистит, заливается дудка, воткнулся в столешницу
нож. Есенин стихи проституткам читает про чистую рожь. От кислых
антоновских яблок, сухих просолённых кусков, старух, молчаливых и дряблых,
болящих седых стариков, подмётных листов Пугачёва, Тобола и Обской губы –
рекрутчина русского слова, рекрутчина русской судьбы.

Всего лишь сохнет белье

На вокзале гудят электрички,
После дождика город просох.
Осыпаются яблони-дички
На колени уставших эпох.
Сушит ветер трусы-парашюты,
Ползунки и футболки мужей.
Под заборами кашка и лютик,
Над заборами – синяя гжель.
И на лавках сидят с разговором –
Каждый теплому вечеру рад –
Работяги, студенты и воры,
Пиво пьют и ментов матерят.
Говорят, что не выиграть нашим,
Про машины, бабье и Чечню.
Мимо цокают Ларки, Наташи:
Одинокий, так враз оженю.
Хватит жить, как пустая полова,
Пусть халаты, трусы, ползунки
Развеваются снова и снова,
От весеннего ветра легки,
Пусть не рвутся от ветра веревки,
Вьется легкий рубашечный флаг.
Села крупная божья коровка
Каплей крови на белый обшлаг.
Верещат растворенные рамы,
Зацепилась рубашка за гвоздь.
Загустевшая красная память
В нашу землю впиталась насквозь.
Здесь легко и родиться, и сгинуть,

Потому и тревожит, живой,
Колыхая бельишко глубинок,
Электрички безжалостный вой,
И всегда не хватает чего-то:
Водки, женщины, пули, строки.
Майский вечер. Жарища. Суббота.
На скамейках сидят мужики.

Колокольчики

Переломы слишком часто оскольчаты,
Морды просят не руки - кирпича.
За околицей молчат колокольчики,
Потому что бесполезно кричать.
Колокольчики босые и тонкие,
Вы убогих по дорогам вели.
Пели старцы перед грустными женками,
Вы молчали, а молчанье болит.
А молчанье так болит и тревожится,
Колокольчиком цветет маета.
Молча плачет перед барскими рожами
Синеглазый пастушок-сирота.
Не учили говорить-разговаривать,
Не учили привечать-отвечать.
Над погостом разгорается зарево,
След подковы – как царева печать.
Нежно-синие они, синяковые,
Приготовлена им казнь – не казна.
Умирают под кнутами-подковами,
В этой жизни ничего не узнав.
Леденца бы им да росного ладана,
Только выросли на черной тропе.
От рождения гадалкой нагадано
Колокольчикам молчать и терпеть.
Им придумали: молчание – золото,
Не звените, не играйте в дуду.
Колокольчику не вырасти в колокол,
Потому что никогда не дадут.

Про спины и слова

Представь на миг, что это не с тобой: футболка (класть на полку не
приучишь),
Щетина (Бармалей и зверобой, побрейся, до чего же ты колючий),
Гитара (а с гитарой он смешной, старается и шутит – я не Моцарт)...
Представь, что он сидит к тебе спиной.
И сколько ни смотри – не обернется.
Не спросит: "Гренки сделать или как? Сосиски, может?" – и не сварит кофе,
Не буркнет про соседа: "Блин, дурак, паркуется, как слон – а, в общем, по
фиг".
Не обернется...обер...оба-два...его словечки. Просто так не вынуть.
Сидит спиной.
Слова, слова, слова.
Отдайте лица – ненавижу спины!
Слова, слова. Сплошное "парле ву". Слова – "люблю", "единственный" и
"дорог".
Дельфиньи спины слов в туман плывут, и спины тополей уходят в морок,
И, Бога проклиная, тонет Ной: спина ковчега – просто старый ящик.
Все потому, что он сидит спиной.
Представила?
И представляй почаще.
Да, представляй, что это не с тобой: улыбка, голос, руки на баранке,
"Парламент", свитер серо-голубой, одеколон, дурашливое "данке".
Да, представляй, что вы – почти враги, и что пустое слово – плоть едина.
Слова, слова.
Ты молча береги.
А отвернется – гладь родную спину.

Тане Акимовой – в день рождения

Столетия скрепить вишневым клеем
И залатать заплатой из ольхи,
Сказать, что клюква воздуха кислее...
Вот так и начинаются стихи.
А нам, простым и грубым горлопанам,
Молчать и удивляться, онемев,
Тому, как синеглазые поляны
Смягчают золотой гончарный гнев,
И глина в понимающих ладонях
Становится живей и горячей...
У эльфов на земле свои законы.
От всех дверей у них полно ключей.

Она с Урала

Всё сгорело давно –
этот дым неожиданно горек,
Будто выжжена в корень
полоска желтеющей ржи:
Не споёт камнерез,
возвращаясь в субботу с вечёрок,
Про того ямщика,
что на почте когда-то служил.
Не погонят башкиры
махан, стригунов и трёхлеток,
Чтобы запах кумыса
всю ярмарку сваливал с ног.
Не уйдёт самокруткой
Наташка за злого Ахмета –
Ох, отецкая дочь, вот те Бог,
а подале порог.
Всё сгорело давно:
избы хмурятся, злы и сутулы,
Наступают высотки,
рекламы – всю ночь напролёт...
Голубые глаза
и башкирские крепкие скулы.
Это я.
И таких
ни лешак, ни шайтан не берёт.
На запястье моём
набухают, пульсируя, вены –
Скоро вновь разольётся
старуха Исеть и Тобол.
От весенней воды –
разнотравье и свежее сено.
...если ты позовёшь –
как Наташка, пойду за тобой.
Кто-то вновь прохрипит,
отхлебнув из горла:"Заморочил...
Вот ведь нехристь поганый, в мешок бы обоих зашить".

И на улице тёмной
споёт про закрытые очи,
Про погибель в снегу
христианской невинной души.
У степных лошадей
развеваются чёрные гривы.
Ветер бьёт по лицу,
только вместе не трудно дышать.
На Урале руды –
будто грязи во время разлива.
А руды не унять.
Это кровь –
не вода из ковша.
Брызги грубой руды
подарю лошадям, перелескам,
Колокольням, погостам
и звонкой ребячьей гурьбе,
Старикам и старухам,
смешным женихам и невестам,
Первым встречным бродягам.
И, если захочешь –
тебе.

Вокзал

Алкаш оборванный и гордый у входа пел "Вечерний звон",
В углу нахрапистая кодла чужим устраивала шмон,
Бригада северных курила, чтоб пересадку переждать,
Бабёнка милого корила – в буфет получку снёс опять,
А он оправдывался: "Зина, ей-Богу, вовсе я не пьян:
Чекушку на троих – в дрезину, и Сану Бобину стакан".
Сверкал, галдел цыганский табор – глаза и волосы черны,
И провожали девки, бабы на две зимы, на две весны.
Народ орал, мешки буровил, сидел у стенок на узлах,
Жесток на сказанное слово, покой и волю не узнав.
Отцы, сеструхи и сыночки – все те, что пёрли напролом,
Мы с поездов поодиночке на дальних станциях сойдём,
И там поймём – для счастья хватит пастушьей сумки между шпал.
К себе прижмёт, заплакав, батя – седой измученный вокзал –
Нас, живших муторно и горько, искавших волю и покой...
К измятой грубой гимнастёрке прильнём доверчиво щекой.
В полынных зарослях округа – все дышит пылью и теплом.
...как обижали мы друг друга, когда ломились напролом...
Полынью – исповедь земная о водке, совести, ноже.
Нас где-то нынче поминают, вздыхая: "Сорок дён уже..."

Софья

Мамки-нянюшки, бабки-девушки,
Протопопа черная власть...
Что же, Софьюшка, ты поделашь-то,
Коль Романовой родилась?
Жития читай, пой с каликами,
Не криви искусанных губ:
Не тебе кукушка выкликиват,
Не тебе рассветы в стогу.
Хоть сильна тоска под рубинами,
Ты не девка ведь – не реви...
За окошками – куст рябиновый,
Замесить бы дни на крови.
Будет Русь моей – слышишь, Васенька?
Хлынет красное на бельё...
Да нельзя, крестом – ты на гаснике,
Ведь царевны тоже – бабьё.
Если в кровь идти – крест не надобен,
Я не сдюжу так, не смогу.
Синеглазый мой, хочешь ладана?
Хочешь яблочка на снегу?
Хочешь дождика, неба ясного?
Иль себя на лыко содрать?
Что-то хмурится сокол Васенька,
Видно, Софьюшка не щедра.
Не царевной буду – царицею,
Для тебя – чернавкой рябой.
Будешь первым ты из Голицыных,
Для меня царем – не рабом.
Будешь первым ты между родичей,

Станешь ласковым, снова хват...
Если баба в бунт да убойничать,
В том всегда мужик виноват.
Раз не греет солнышко красное –
И в Петровки шаль да жакет.
Если плохо любят нас Васеньки –
Отвыкают Софьи жалеть.
Не жалеючи – это проще ведь,
Проще с холодом, по злобе.
И чернеют плахи на площади,
И пуста стоит колыбель.

Назёмка

Эх, Назёмка ты, Назёмка,
Грязь да вешняя вода.
Деревянные обломки
Уплывают в никуда.
Мокробрюхие собаки,
Неба гжелевый кисель,
И плывут, плывут бараки
Сквозь разымчивый апрель.
В сапогах на босу ногу
Баба Зоя долбит лёд.
Старший сын давно у Бога,
Младший третьи сутки пьёт.
Хоть порой хватает лишку,
Всё давно простила мать.
Вот соседская Маришка
Прибежала помогать:
"Батя спит – вчера притопал,
Обещал купить халат,
Мамка в кухне ищет штопор –
Значит, будут ночь хайлать,
Дядю Игоря закрыли –
Года три дадут, поди,
Сильно стукнул тётю Лилю,
Участковый приходил".
Бабка, девочка и лужи,
Грязный лёд и ручейки.
Никому никто не нужен,
Громко плакать не с руки.
Жить, рожать, ломать и комкать
И не думать ни о чём.

Эх, Назёмка ты, Назёмка –
Человеческий назём...

Никитична

Пахнет полынью и выпечкой,
Кот умывает усы.
Старая ведьма Никитична
Взглядом пытает косым:
Девка, с добром или соромом?
Друг твой – рубин или грош?
Вижу, крестовым ты сорвана,
Вижу, что шибко хорош.
Да у него-то – медовое,
А у тебя – лебеда:
Только с плакучими вдовами
Сено в сарае кидать,
Только с плакучими ивами
Пить ветерок у реки...
Машут буланые гривами,
Лапают вас мужики.
У твоего черноглазого
Вымыто чисто крыльцо.
Думай – не думай, заказано.
На-кося, вытри лицо,
Слезы-то, милая, жемчугом –
Знаю, что дорог один.
Девки мы, бабы – не женщины,
Разницу чуешь, поди?
В жизни у нас – не до рая ведь,
Короток рай и не твой.
Буду я, девка, отпаивать
Травкой тебя ножевой.
Что ж тебе, глупая, маяться?
Выпей – сломаешь замки...
Мне без него – будто палицей
Смято запястье руки.
Мне без него – будто палевым
Сожран домашний уют.
Будешь ты, бабка, отпаивать?

Лучше пускай отпоют.
Смотрит в окошко Никитична,
Шамкает старческий рот.
Каменка точит – не вытечет.
Девка ревет, да не рвет.
Небо – расколотой чашкою,
Ты на другом берегу.
Бьется упрямое, тяжкое:
Я без тебя не смогу.

Остаться

А жизнь полна ненужностей и цацек, но гонит к ним ребяческий азарт.
Есть главное.
Немногое:
Остаться.
Не выхватить, не взять, не привязать.
Остаться. Вроде сухо, ноль эмоций – не страсть, не поцелуи между строк,
Но только настоящий – остается, а прочим – вот те Бог, а вот порог,
Лети фанерой, нехотя и плавно – такая, брат, планида и судьба...
Как ни крути – мы любим только равных,
Любовью поднимая до себя.
Любимые останутся. Смешками, скамейкой в парке, прорубью, строкой,
Куриным богом( кто не знает – камень ), присловьями, пирожными, тоской,
Закатами, курением в кровати ( так злило это – просто бился нерв ),
Цветком, канатоходцем на канате...
Не больно – вниз.
Больнее – снизу вверх,
Чтоб вровень стать. Чтоб вместе – дом, герани, прогулки, чай, собака и
диван.
Но если равен – это значит ранен.
Не может настоящее без ран.
Поссориться с неравным ты не сможешь, ведь только близкий ранит до
кости.
Мы через боль становимся дороже (...губами пересохшими – "прости"...)
Хоть жизнь полна ненужностей и цацек – ведь говорят, она театр, игра –
Равны. Родны.
А главное – остаться.
Все прочее – туфта и мишура.

Сорок

Речки, сёла, станции да ёлки,
Ёмкие короткие слова...
Слишком рано умершая лёлька
Про меня сказала: "рокова".
Мы дрова кололи у сарая,
Печки – не мужицкие дела.
В тридцать лет она была седая,
В сорок от надсады померла.
Семеро по лавкам – каждый дорог,
Вёдра да с картошками мешок.
Хорошо мы знаем цифру сорок,
Бабы даже слишком хорошо.
Плакали. Пахали. Снова выли.
Воют. Пашут. Плачут всё равно.
Бабий век. Все бабы роковые:
На Руси горящих изб полно.
И мужик от бабы недалече:
Если в сорок градусов мороз,
Сорок и поможет. Водка лечит.
Как и время – в шутку и всерьёз.
Время. Роковым оно – навылет.
Сорок дней...не легче, так, солдат?
В нас сороковые, роковые
Чёрными осколками сидят.
Роковые мы – не забываем.
Речки, сёла...ветер вроде стих.
Лёлька, не жалей меня, родная:
Всех не пожалеешь – роковых.

Про мужиков

На иконе в кухне копоть,
Кипяток в стакане крут.
Дед Петрович ноги пропил,
А в больничку не берут.
Парит дедова старуха
Лист березовый в ведре:
"Дай-ко ноги, бляха-муха,
Враз пойдешь плясать кадрель."
"Да каки уж мне кадрели,
Разве водка и бинты.
Глянь-ко, ноги посинели –
Значит, старому кранты.
Шибко, Маня, ночью режет,
Даже белый свет немил..."
Вроде жил, а вроде не жил.
Пил да робил. Снова пил.
Вербы прутики сухие,
От беленой печки жар.
Со стены глядит София –
Что, Ротару, деда жаль?
Подоконник, шторка, блюдце.
Огороды вдоль реки.
Девки, бабы остаются,
Помирают мужики.

Про женщин

Всяко в жизни было – подавали.
Не просила – все-таки брала
Серые тошнотики на сале,
Хлеб и соль с дощатого стола.
Как не взять от валенок подшитых?
От манто – вовеки не возьму.
И крестили вслед из-за калиток,
Не спросив, ни кто, ни почему.
Так же, без рыдания и воя –
Ведь молчит великая беда,
Вы крестили тех, что под конвоем,
Зная не за что, а лишь куда.
Сколько вы уняли дикой боли,
Сколько же подали вы краюх –
Руки в шрамах, в панцирных мозолях,
Руки девок, женщин и старух.
Женщины, старухи в серых шалях,
Девки – босиком, до глаз в пыли,
Многое вверху за вас решали,
И решить, как надо, не могли.
Знали вы измены и насмешки,
Горе, унижение и грусть –
Но по вашей воле многогрешной
Пахнет хлебом яростная Русь,
Батюшка берет за требы грошик,
Дед и внучка ходят по грибы –
Хоть народ у нас бывает дешев,
А в цене картошка и гробы.

Солдатское

Снова вьется черный ворон
Над моею головой.
И откуда ж это горе
В девке – дуре городской?
Черный ворон, серый кречет –
Только знаешь: круть да верть.
А солдата трое лечат:
Водка, луковка да смерть.
Шилом бриться, дымом греться,
Рад стараться – вот и все.
А в награду – пуля в сердце,
Да суглинок, да песок,
Бабий вой над старой хатой,
Слезы загнанных коней...
Будут новые солдаты –
Только б ночку потемней.
Может, вспомнят: были-жили,
Пропадали ни за грош...
Если слышу я "служивый",
Сразу сердцу невтерпеж.
Пахнет порохом и мятой.
Горе – вороном – во мне.
Все немного мы солдаты –
Мы живем в такой стране.

Март

Я люблю ночной собачий лай,
Сигаретный греющий дымок.
Уберу посуду со стола,
Молча провожу тебя домой.
А в России наступает март,
Дед покойный называл "марток",
И ворчал: "Он хоть кого сломат,
Враз напялишь пятеро порток".
Увезенный из-под Лодзи в пять,
Говорил "таку беду", "не знам",
А пришла планида помирать,
Бабка не поверила ушам:
"Мажец, мажец...розумеешь, Ясь?
Дзесенц лят..." – и слезы из-под век.
Десять лет...а в Польше та же грязь,
Как в Сибири, если тает снег.
В Польше Висла, а в Сибири Обь.
В равнодушной стынущей Оби
Пан Иезус камушком утоп,
Пятьдесят восьмой статьей добит.
Деда под гранитную плиту
Унесла весенняя вода.
"Бардзо добже, что не в мерзлоту,
На полметра – глубже не видал".
Ты такой же, как покойный дед:
Так же куришь, сыплешь соль на стол.
Любишь борщ и сало на обед.
Говоришь, твой батя был хохол?
Говоришь, не выпили за март?

Сколько ж в голове твоей херни:
Ведь в России март – еще зима,
А по зимам трудно хоронить.
Вспоминаю молча. Мы идем,
Ты немного вроде протрезвел.
Пьем весенний растворенный бром,
Мокрой ночи разведенный мел.
Месяц в небе, будто старый шрам...
Думаю, когда придет пора?
Что Россия приготовит нам?
К детям все века она щедра.

Яблочное

А все стихи на свете – о любви...В занозах, поцелуях и разломах.
О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,
В тебя стреляют – чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели.
Но очень трудно в яблочко попасть.
Любовь слепа.
Слепым не видно цели.
А все стихи на свете – о войне...Про veni,vidi,vici, девять граммов.
И яблоки по-прежнему в цене – вас много, победителей-Адамов,
Доставших до Эдемских облаков (и многие достали, между прочим...)
Познание – оно и есть любовь.
И хорошо, когда без червоточин.
А все стихи на свете – о вине...О винном аромате райских яблок,
О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,
О чертовой виновнице-судьбе: мы ни при чем, не в деле и не в доле.
А все стихи на свете – о тебе.
О яблоках.
Войне.
Любви.
И боли.

Воскресну. Про дерево и железо

А когда надоест насвистывать
И мусолить беззлобный мат –
Я воскресну в смешной провинции,
Где бесчинствует мокрый март.
Деревянная песня форточек,
Деревянная злая плоть.
Здесь подолгу сидят на корточках
И умеют дрова колоть.
Это вечное – не изменится,
Падать дереву – без корней.
Причаститься бы всем поленницей –
Может, стали бы чуть умней.
Мы железом творим причастие –
Без железа не скручен кнут,
И к запястьям браслеты ластятся,
И замки на прицел берут.
Я воскресну в смешной провинции
Под веселый оконный стук.
Здесь моими плывут мизинцами
Струги разинских верных слуг.
Незаметно-сосново вырасту
Под березовый лепет-хмель.
Деревянные песни клироса,
Деревянная колыбель.
Только ждет – терпеливо-набожно,
(Как браслеты, кнуты, замки)
В деревянной стене елабужской
Гвоздь.
Как точка в конце строки.

Глупая считалочка

На златом крыльце сидят – эне, бене, раба –
Царь, царевич, сват и брат, мужичок и баба,
Клоун в розовом трико, Маргарита, Воланд.
Ты признайся, кто такой? От чего отколот?
Царь, царевич, раз-два-три, и король виновый.
Если хочешь, забери: цифру, букву, слово,
Отдаю тебе ключи (дуракам не светит).
Только помни: приручил – так за всё в ответе.
Вот лошадка – иго-го, вот замок и ключик.
Раз не надо ничего, значит, всё получишь.
Королевич и портной, Воланд и сапожник...
Не играешь ли со мной? Я неосторожна.
Царь, царевич, чёрту брат – лихо пляшут черти,
А природа, говорят, пустоты не терпит.
Всё забрал – своё отдай, оклемаюсь, может.
Здесь огонь, а там вода. Месяц вынул ножик,
Будет резать, будет бить – я в тебе, не страшно.
А в провинции рябин, что грачей на пашне.
Ты не бойся, ты во мне – значит, третий лишний.
А в Москве среди камней прорастает вишня.
Вышел зайчик погулять, серенький и быстрый.
Жизнь как солнышко мила, значит, будет выстрел:
Много плакало зайчих – зайчики уснули.
Если пуля на двоих – так уже не пуля.
Сами мы себе капкан, и петля, и яма:
Месяц спрятался в туман, ты не смотришь прямо.
Ехал Грека через ре...Режет ножик святцы...
Раки свищут на горе...Надо разобраться.
Нет Пилата без Христа – чаша не минует.

Можно словом исхлестать – научил дурную.
Зайчик, ёжик, игемон. Люди – свора гончих.
Ты уйдёшь из круга вон – значит, я закончусь.

Так же

Век бывает короткий и долгий,
Только, сколько в России ни жить –
Так же треплют лошадок по холке,
Так же плачут в некошеной ржи,
Бани топят с утра по субботам,
Выгорают до угля, дотла.
И Никола, по-прежнему кроток,
Так же в кухне глядит из угла.
Так же хлещут скотину и женщин,
Так же просят: "испить" и "терпи".
Любят просто. Как просят – не меньше.
И молчат под визжание пил.
Носят ватник, овчинную шубу,
Пьют, дерутся и пляшут в кругу.
Умирают – как просят и любят.
Ни хвалить, ни судить не могу.

Малиновый звон

На малинный звон
Сто окурков брошено...

Мы окурки бросали
На малиновый звон.
Слушал наше "бесаме"
Злой товарный вагон.
Полной горстью – рванине:
Я ж тебе не чужак,
Все бери – до полтины,
Не торгуем – не жаль.
Пуст и выброшен короб –
И концов не найдешь.
Мы кидались, как в прорубь,
В то, что стоило грош.
Мы братались не с теми
На дороге кривой:
Пьянки, драки, постели.
Вологодский конвой.
В грязь забили по горло –
Дескать, в самую масть,
Но упрямая гордость
Не давала пропасть.
Иноземные дали,
Наши лица в пыли.
Нас хлестали, топтали,
А понять не могли.
Вроде все на ладони,

Без вранья и затей:
Хоть и рвань, да не тронем
Стариков и детей.
Хоть совсем не чистюли –
Отмываем зарю,
Дышим теплым июлем
Вопреки январю.
Как из Библии мытарь –
Вопреки, вопреки,
Воскресает умытый
У молочной реки,
Обогретый – надышан,
Хоть и трудно дышать,
На заснеженной крыше
Аистенком пушась,
Как румяный калачик,
Как рождественский сон,
Детским смехом и плачем –
Наш малиновый звон.

Город и окраина

Ну наконец-то руки дошли. Четвертый тур командной игры "Дюжина".
Капитан Миша Битев. Задание повергло в тихий шок: НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
ЛЮБОВЬ. Объяснение задания заставило заметаться по комнате: любовь НЕ
МЕЖДУ ЛЮДЬМИ.
В общем, что получилось, то получилось. Один арбитр был в восторге,
второй гневно объявил стилизацией:) От себя скажу одно – может, описанная
любовь все же человеческая.

Перед бабою неприкаянной,
Разрывая крахмальный ворот –
На колени перед окраиной
Опустился влюбленный город.
Что ж ты делаешь, дура лютая,
Что ж ты мучаешь неприкрыто?
Бородищей горит Малютиной
Желтый фартук твоих калиток.
Две чекушки всего – цена тебе,
На закуску – чужая ужна.
Сыновья твои – неженатики,
Дочки-матери – незамужни.
Я же прибранный, я же умница,
Да твоя засосала копоть:
Под завалинками угрюмятся
Наконечники древних копий,
У крыжовника пальцы сломаны...
Да за что же, скажи на милость,
Не романом – дешевым рОманом
Неприкаянная свалилась?
Распустеха, блудница, ссыльная,
Синяком на плече собора...
...голосами автомобильными
По окраине воет город.
И рекламы его бессонные

Заслезились и стали уже.
Хоть вконец зафорси фасонами –
Очень плохо, когда не нужен.

Чеховское

Я ненавижу линии границ – ведь ими свет без жалости разрезан.
Гуляет дама, лает белый шпиц, и каждый одинок, и каждый – Цезарь:
Лопахин, Гаев (каждый – я высок), Ионыч (прям потомственная шляхта),
И Костя Треплев (пуля и висок)...
Без Рима Цезарь – Фирс в последнем акте.
Великий Рим – доспехи. Щит. Футляр. Копьё. Меча заточенные грани.
Ты без него – ребенок, моль, фигляр, валяй кричи: мне доктора, я ранен.
Футляр, замок, граница...да, предел, такой, чтоб не пройти и не проехать.
Лишь доктор Чехов просто пожалел.
Да – безгранично.
Только умер Чехов.
Границы ненавижу – боль остра. Гробы, решетки, рельсы и подвалы,
Обиды и замки...et cetera.
Границ так много. Но хороших мало.
Мы – дети стен и рельсовых путей. Мы разделились – дети ложной цели.
Ах, доктор Чехов, он любил детей: они границ не знают – не успели...
А мы в футляры лезем (тише там), суем поспешно и детей, и внуков,
Чтоб только не причислили к шутам, чтоб только не писать, как Ванька
Жуков.
Мы – Цезари. Ну да. Замкам – висеть.
Не Сивки – не для нас крутые горки.
Лишь Чехов – он такой, один за всех.
Один – на всех. Он самый лучший доктор.

Оскар Уайльд

Это имя – бельмом,
Белой птицей в ночи.
Порастает быльем?
В ритме сердца стучит!
Оскар, Оскар – опять.
Оскар, Оскар – и срыв.
Пуританская знать
Разжигает костры.
Замки, биржи, торги
Осудили порок.
Для других, для других –
Миллионы костров.
Для других, для других:
"Бози, Бози, прикрой,
Если любишь – солги..."
Рэдинг.
Каждому – свой.
Миллионы иуд,
Миллионы костров.
Наши Бози не лгут –
Благородная кровь.
Только лгущий – не бьет.
Только бьющий – не лжет.
Рэдинг.
Кончился брод.
Рэдинг.
Пуля в живот.
Оскар, нас не убьет
Приговора печать,
Кляпом заткнутый рот,
Заржавелость меча,
Топот загнанных кляч,
Стон оборванных нот.
Наш любимый – палач.
Наш любимый не лжет.
Наши Бози чисты –

Не пойдут до конца.
Слишком тонки черты,
Слишком радует царь.
Оскар, больно? Молчи:
Бози – каждый второй.
Ждет в холодной ночи
Рэдинг.
Каждому – свой.

Февральскому

Ко всему привыкаешь.
К тебе невозможно привыкнуть.
Догадаться, что теплое чудо –
Всего лишь ладонь.
Сосчитать, перемерить,
Сложить,
Применить алгоритмы
Там, где вишни
Застенчиво смотрят
Глазами мадонн.
Невозможно привыкнуть
В подол собирать перелески,
По течению рук
Плыть янтарной пахучей щепой,
И в домашнем мирке,
Ограниченном
Спальней и детской,
Перекладывать вечность,
Чтоб лечь
Поудобней щекой.
Невозможно привыкнуть,
Когда вороным жеребенком
Ты заходишь в меня,
Чтоб купаться в полуденный зной,
И от ржанья
Дрожат
У созвездий в ушах перепонки,
И прозрачные брызги
Летят
На загривок земной.
Невозможно привыкнуть,
Мой милый февральский задира,
Что живая вода

Мне вливается в темную кровь.
Спит лихая Москва.
Снова оттепель.
Тихо и сыро.
Рвется в ночь аромат
Земляничных
Смолистых стихов.

Хирург Попов
Первый тур игры "Дюжина". Капитан – Миша Битев. Горестный вздох: увы,
пока не рулим:( Радостный писк: все еще впереди, и вообще, главное – сам
процесс:) К тому же знаю, люблю и уважаю очень многих из команды
соперников.
Задание:обыграть фразу из фильма Гайдая. В данном случае это фраза из
"Бриллиантовой руки": – "Я не трус, но я боюсь".

Ещё СССР, и школьный двор
Весь в пионерских галстуках и маршах.
А Петька Дрыга мой кораблик спёр –
Мы подрались, хоть он сильней и старше.
Орущий завуч. Рассечённый лоб.
Хирург Попов: " Девчонка? А не врёте?
Ну ты даёшь. Зашьём – и всё тип-топ.
Боишься? Что за кипиш на болоте?
Трясёшься – да, бабьё слабей мужчин..."
"Я не боюсь!" – а сердце где-то в пятках.
"Ну вот и славно. Ань, новокаин.
Ты слышь, у нас в рентгеновском лошадка,
Вот, завели...Гадюка та ещё –
Сжевала два шприца и пачку "Примы",
Зато поёт частушки, знает счёт...
Четыре шва – до свадьбы точно снимем.
Кто дальше там? Стекло по пьянке бил?
Да сколько можно, надоел ты, Грехов!"
Мы больше не увиделись: в Тагил
Попова срочно вызвали – уехал.
Свалились девяностые. Украсть?
Убить? Да не вопрос – рука на пульсе.
Сопела над страной бульдожья власть,
А мы – медички на последнем курсе.

Хирург сутул, и маска в пол-лица.
Смеётся: "Трусишь, золотая рота?
Смотри – зажим, распатор, вот корнцанг.
Трясутся лапы? Кипиш на болоте.
Учись, студент. Поможешь. Ну-ка, свет.
Не бойся, девка, ты серее пепла –
Нет проще, чем зашить на голове,
Попов, не зная, никогда не треплет."
Всё вышло. И поехало-пошло:
Шприцы, рецепты, трусь-не-трусь – работай.
Чтоб не соврать – бывает тяжело,
Тогда бурчишь: "Ну, кипиш на болоте..."
Боишься, да перечишь и царю,
Когда, что должен, делаешь на свете.
Я в никуда спасибо говорю –
Попов, он умер в девяносто третьем.

Часовые

Второй тур игры Дюжина. Команда Миши Битева. Ну чуть-чуть не
дотянулись до команды соперников...
Тема страшенная и провальная. ЛЮБОВЬ ВО ВСЕХ ЕЕ ПРОЯВЛЕНИЯХ.
Вот тут-то мне сразу поплохело:)

Звезды молча к апрелю прижались:
Далеко до июльской жары.
Часовые любви Окуджавы
Охраняют ночные дворы.
Ночь легла на уютном окошке,
Спит и чмокает. Ветер притих.
Спят зажатые в теплых ладошках
Разговоры и взгляды двоих.
Третий будет – пшеничные брови,
Носик пуговкой, вкус молока.
Часовые любви, вы готовы?
Ведь дорога троих нелегка.
Скоро окна роддома, тревога:
"Как ты там?" – "Хватит ржать, пацаны!" –
"Что вы, мама, орехов немного,
Говорила Оксана, нужны."
Ждут под окнами, жгут папиросы.
Спит луна, как большая печать.
Тихо сыплется звездное просо,
Чтоб внутри погремушек стучать.
Млечный путь пахнет рисовой кашей,
Значит, будет ребенок здоров.
Охраняют Вселенную нашу
Часовые родильных домов.

Кораблик из детства

Я мечтала о морях и кораллах,
И о принце - самом умном на свете.
Я ступила на корабль, и кораблик
Закружил меня в цветном Интернете
Ваша Лена – по мотивам стихотворения Новеллы Матвеевой

Смело можете крутить у виска:
Нелогичные поступки смешны.
Только сверху, просмоленно-легка,
Обдирается кора у сосны.
Каравелла, бригантина, корвет –
Кто не знает этой детской игры?
Унеси меня в далекий рассвет,
Мой кораблик из сосновой коры.
Там подброшенный резиновый мяч
Прямо к Богу на колени летел,
Солнце пахло, будто свежий калач,
Колыбельную шептала метель.
На дороге – миллионы подков,
Вдоль дороги – диких трав ералаш.
И не стоит ни копейки любовь –
Потому и ни за что не продашь.
В чистоту веселых ливней ночных
Унеси, пускай промоют насквозь.
Правда, хрупкая кора у сосны,
Мой кораблик, ты зовешься "Авось".
Пусть легко и тихо хрупнет кора,
Только чтоб на середине реки.
Возвращаться? Там не совесть – дыра.

Там не ласточки, одни пауки.
И цена твоих красивых побед
Такова, что лучше в шею стекло.
Унесешь меня в далекий рассвет?
Мой кораблик, мне всегда не везло.
Мой кораблик задрожал на воде
И несет меня в далекий рассвет.
Может, встретим настоящих людей.
Может, выживем, а может, и нет.

Воображаемый разговор. Непростительно
фамильярный

Спасибо за помощь в написании этого стихотворения Любови Левитиной,
Татьяне Василевской 2 и Володе Алиханову.

Это вы? Не верю. Зачем – ко мне?
Хоть ошиблись – все же не отпущу:
Ведь крещенский холод на Колыме
Проморозил спины столетних щук,
На Урале тоже хоть волком вой –
Жмутся в кучу звезды на небеси.
Эх, Владим-Семенович, ничего
Не меняется в нашей святой Руси.
Заходите, грейтесь. Сейчас вернусь.
Помогите банку вон ту открыть.
Что Союз? Развален давно Союз –
Только хуже сделали, так едрить.
Остальное то же: игра без двух,
С Пересветом борется Челубей,
А у женщин те же глаза старух,
Отстоявших в сотне очередей.
Баба – белка, крутится в колесе,
Мужики – с баранкой, среди кувалд.
Да, дома побольше почти у всех,
Но последний дом – так же два на два.
Изменилась, думаю, наша речь:
Не по-русски спикаешь-говоришь...
А, смотри. Мобильник – такая вещь:
Хоть откуда можно звонить в Париж.
Интернет. Владимир Семеныч, жесть.
Посмотри: вот кнопки – играть, читать.
Правда, вместо подписи ставить крест
Скоро будут школьники – проще так.
Не забыли всё ж: не скулить, не ныть.

"Если друг" – вон, слышишь, сосед поет.
Но всё так же бьют сапоги страны
Не учивших в детстве предлога "под".
Гром не грянул – весел Иван-дурак,
Лезет вброд, не зная Москвы-реки.
И, как прежде, слушают "Всё не так"
Наши Ваньки – умные дураки.

Трое

Россия, ты бессмысленная кручь. Россия, ты великая кручина.
На лезвии застывший тонкий луч – кручиниться ты многих научила.
Кручиниться и кружками стучать – надеяться, что выпьешь – полегчает,
Да вряд ли – слишком много палачат.
Страшнее и честнее с палачами.
Всё в кружках – и рождение, и смерть, и хищные новехонькие звезды.
Все, кроме тела, а оно – конверт. Там нет письма, лишь надпись: не
опознан.
Возьми мое письмо, пока жива, возьми мое молчание ржаное.
Любовница, дитя, сестра, жена – кем хочешь, буду, только помни: трое!
Россия, ты и я.
Пойдем с тобой по комариным безлошадным кручам.
Нас ждут Исеть, и Волга, и Тобол...
Прости, любимый, ты и так измучен.
Бросай письмо, ему тепло в снегу, согреют волки, зайцы, лоси, лисы.
Крутой изгиб твоих бровей и губ – в моем письме постскриптум. Не
дописан.
Бросай, оно дойдет в немую Русь, понятное замотанной скотине,
И пьяный шут соленый рыжий груздь положит на него посередине,
Пацан сопливый сложит самолет и бросит в черный двор его с балкона –
Пусть лужа прочитает и поймет...
(Но лишь прошу – не надо за икону!)
Бросай, пусти, не жди, не плачь, не пой, не для тебя : "Гори, моя лучина..."
Зачем? Зачем ты выдохнул со мной: "Россия, ты великая кручина..."
Оставь крученых петель тихий хрип, стук топоров, копыт и мокрых кружек,
Крутую тяжесть плах, крестов и плит...
Оставь, хотя ты нужен.
Очень нужен.

Мальчики

Ни каленым железом не вытравить,
Ни связать и ни взять в топоры –
Убиенным царевичем Дмитрием
Давит боль васильков тропари.
Не зальет и медовая чарочка,
Не забьет и жестокая плеть:
Вон Ивашка Воренок качается
В нетугой и колючей петле.
Рощи машут дешевыми платьями,
Чем-то красным забрызгав рукав.
Глянь, Алеша из дома Ипатьева,
На штыки в подреберьях кокард.
Платят жизнями юных и тоненьких,
Не знакомых с битьем и бритьем.
Кегли-обручи на пол уронены.
Невезучих толпой отпоем.
Бесталанным купцом переплачено.
В государей играют воры.
Узкоплечие русые мальчики –
Пешки царской веселой игры.
Не пропить эту боль и не выреветь,
Бьет родимчик – корявая дрожь.
Вы оставьте мальчишек-то, ироды!
Ляжет боль на высокую рожь,
На крылечки Рязани и Нальчика,
На таежный с кислинкою дым...
Вы простите нас, вечные мальчики –
Мы себя никогда не простим.

Письмо на Рождество. Седьмое января 2012 года

Привет, родной. Седьмое января. Пишу тебе (Татьяна, ёлы-палы):
Так ни о чём в седле поёт бурят, чтоб впитывали мхи, леса и скалы.
Давай про цифру семь? Ну, просто так. Шестое ведь вчера, и шесть не
торкнет:
Ты даже ради царственных Итак не станешь шестерёнкой и шестёркой.
Давай про семь. Похоже ведь на "сей"? Ты – сей, не этот...проболталась всё
же.
Мне б оберёгом, ладанкой висеть, до стука сердца втискиваясь в кожу.
Пусть не сия – всего лишь эта, но – ты самый первый из моих сиятельств.
Тяну по капле. В капельке тону, чтоб дуре захлебнуться (квантум сатис),
Чтоб щепкой плыть, селёдкой иваси – хоть как, но ближе стать на
миллиметрик...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси –
Любимое присловье в стиле ретро.
Меня несёт куда-то не туда...Ты в школу в семь? А я почти что в девять.
Семь раз отмерить – это не беда, а вот не резать...хочешь в дикий клевер,
В шальное конопляное "сим-сим" – откройся хоть немного, на мизинчик...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси.
Я, дорогой, не кукла на резинке.
Ах да, про семь...немного отвлеклась. Семь...семечко. И семеро по лавкам.
Наверно, тяжело, но всё же в масть, чтоб за столом командовать: не чавкай,
Чтоб вытирать слезинки и носы, (а руки мыть никак не приневолишь)...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси.
Ведь кровь моя для тампаксов. Всего лишь.
Тьфу, занесло. Про семь...ты просто синь, седьмое небо...сон – вернее вот
как.
Ты только, мой хороший, не простынь – ведь ты без шапки на последней
фотке.
Семь пятниц на неделе...скажешь, бред?
Просить не стану. Требовать не вправе.
Седьмое. Яндекс. Новых писем нет.
Я на своё не кликнула: отправить.

Слишком женское

Настоящая зима –
Мятой дышит окоём.
Ну-ка, руки! Не замай.
Прогуляемся вдвоём.
Видишь, месяц на боку?
Видишь, звёзды из парчи?
Нам бы сладкого чайку –
Да чифирь один горчит.
Отвечаю за базар:
Ты садова голова,
Нам бы чёрные глаза –
Может, меньше б ревновал.
А мои-то – в синеву,
А твои-то – в зеленя.
Нам бы тихую траву
Да буланого коня,
Да под спинами песок
Дни и ночи напролёт,
Да разломанный кусок,
Да земли тугой живот.
Ты не зыркай, не урочь
Ветки тоненьких рябин.
Нам бы сына или дочь,
Может, ты б меня не бил.

Вот такая геометрия

Жалость – горизонталь.
Плоской, большой, распластанной –
Шкурой щита, зонта,
Крыльями, крышей, ластами.
Жалость – укрыть, держать.
В море и в небе – вытянись!
Плащ, кладенец, кинжал
Рыцаря или витязя.
Гордость же – вертикаль:
Вверх, до престола Господа.
Порваны облака,
Кровью сочатся плоскости.
Это копье, не меч –
Сверху знамена, головы.
Это – оставь, не сметь.
Не чернозему – золото.
...Родинки на плечах.
Губы: "Моя хорошая..."
Что ж ты смеешься так,
Чуточку скоморошливо?
Трещинки на губе...
Я не сказала главного:
Горизонталь – тебе,
А вертикаль – оставлена.

Разговор с торговкой

Январи не гуляют без свитера,
Да по-барски толкают взашей.
Ты продай мне, торговка побитая,
Пару рыжих сухих беляшей.
На морозе – до хруста горячие,
Накормить бы бездомных щенят.
Хорошо, если сразу заплачено,
Если должен – кругом виноват.
Вот полтинник – без сдачи. Не паришься –
Коль простынешь, дерябнешь ладом?
Я ведь тоже, признаться, не барышня,
Мож, к Артуру погреться зайдем?
Ну, за нас...полетели, крылатые.
Глянем, что там, на рюмочном дне.
Тяжело это – быть виноватыми,
А виновными – хуже вдвойне.
Тяжело, если совесть на шухере,
Легче – выход...совсем...без вещей.
Ты простая, ты сразу расчухала:
Невиновных-то нету вообще.
Все виновные – что не соборами,
А подвалами дышим взахлеб.
Что глазницами черного ворона
Запечатан Цветаевым лоб.
Что одна половина – сидевшая,
А вторая – из тех, кто сажал.
Что любили – так коротко-бешено,
Надо – пухом, не стоном ножа.
Что не соком забрызганы скатерти,

А карманникам – восемь да семь.
Что ругаемся матом – по матери.
Да, торговка, опухли совсем.
Не виновен – не должен. Ну, охнули...
За кого? Да за Герцена, что ль.
Есть не должные – попросту дохлые,
Пустота, несоленая соль.
Есть не должные – значит, не нужные,
Ни другим, ни себе – хороши...
На базаре вы все испростужены.
А остались еще беляши?
Восемь штук? Покупаю для завтрева.
Ну, пока. Как зовут? Да зачем...
Встречу шавку, бомжа или стаффорда,
А не встречу – поморщусь да съем.
Не такое глотали мы, вытерпим –
Сдохну разве, тогда не смогу.
Январи не гуляют без свитера,
На базар нагоняя пургу...

Пушкин и Лермонтов

Один – пораньше.
Другой – попозже.
Рысак, порвавший
Тугие вожжи.
Любовь и слово
Узды не терпят.
К словесной крови –
Голодным вепрем.
К словесной мышце –
Да ни при чем бы?
Не третьим лишним –
А Пугачевым.
Без Пугачева
И люди немы.
Ликует слово –
Летает Демон.
А вдруг прорвется
Туда, к титанам,
К богам, где солнце?
Решили – рано.
Кремнёвый скрежет...
На что подловят?
На гордость, женщин?
Неважен повод.
Кремнёвый скрежет
Не понарошку.
Один – черешню.
Другой – морошку.
Один – попозже.
Другой – пораньше.
Не могут – ложью.
Не могут – фальшью.
Писать по-рабьи?
Вполсилы? Вряд ли.
...А мне хотя бы –
Любой из ягод.

А мне б – малейше...
Коснуться...крошку.
Другой черешней.
Другой морошкой.

Грушенька – Алеше Карамазову

Пришел, родной, не-суженый.
Ох, если бы – до грошика,
До капельки бы – сдюжила...
Ну, что глядишь, Алешенька?
Ты - чистый да юродивый,
А я царица та еще.
С чертями колобродила,
Мой по небу летающий.
Мне без кружала – голодно,
Мне чистой быть – заказано.
Таким, как я, по Вологдам
За блуд ворота мазали.
Таким, как я, не ласками,
Не сладостями – солоно.
Таким, как я, притаскивать
В подоле Русь веселую,
Солдатскую, пирожную,
Селянскую да лютую –
Не вышли, твари, рожами
И ходят необутыми.
Мы, твари, не балованы,
Нам только зубы стискивать.
Бывает, и целованы,
Да лишь на Пасху – искренне.
Мы – твари, вы – творения
По образу-подобию.
Мы – грыжей, вы – мигренями,
Вы – грабили, мы – робили,
И гробили, и плакали,
Забыты да заброшены...
Простите – одинаковы.
Прости и ты, Алешенька.
Поди отсюда – нечего
Тебе валяться с бабами.
Ты – ласточкой, не кречетом.
Меня не стоит баловать.

Пойду своей дорогою –
Побита, мята, выпита.
Пусть пьяная, не строгая –
Зато не трону дитятка.
Живем – кнутом, пожарами.
Пускай других поплоше мы,
Да выживем – от жалости.
Прости-прощай, Алешенька.

Новогодняя колыбельная. Для всех

Спи, печаль на дне стакана,
Скоро будет Новый год.
Спи, комочек, спи, подранок,
Все до свадьбы заживет.
На оси Земля – устала,
И Россия на оси:
На оси стихов и жалоб
Узел скрученный висит.
Шар земной загоним в лузу:
Спать уютно в гамаке.
...может, пуля, может, узел,
Может, двери на замке,
Волк, медведь, шальной прохожий –
Ванька-Каин ножевой...
Спи, родной колючий ежик,
Я управлюсь, не впервой.
Чтоб пошло веселье в хатах –
Баба, водка и строка.
Больше, глубже в снег лопатой:
Я слеплю снеговика.
Глубже – это значит голый,
Больше – это значит боль.
Не избавлюсь от наколок:
Не могу не быть собой.
Двор ночной, и светит еле
Лунной булки свежий бок.
Снеговик смеется белый.
Мы споем с тобой, дружок:
Спите, Тани, Миши, Сони,
И Дениска – тоже спи.
Не проглотит, не догонит
Волк, сорвавшийся с цепи,
Не придет пугать бабайка,
Не растает снеговик.
Спите, шарики и лайки,
Спите, чибис и кулик.

Спите, Натки, Лены, Ани,
Скоро будет Дед Мороз.
Спи, Христос. И ты подранен –
Это больно, если гвоздь.
Спите, милые Аленки,
Не придет ночная жуть.
Я погладила пеленку:
Надо Землю завернуть.
На пеленке крестик выткан:
Так бывает на Руси.
Колыбельная на нитке
Звездным шариком висит...

Огуречное. Почти шутливое

Мы прирастаем – до потери чувства,
До немоты, до содранных страстей.
Не вылечит хрустящая капуста.
Не вылечит нагретая постель.
Друг к другу приросли – себе перечим,
Лелея грядку вспаханных обид.
Проклюнулся росточек огуречный –
Кому из нас двоих принадлежит?
Я – Богу чертом ставленная свечка,
Подпорка деревенского крыльца,
Игрушка. Ручка, ножка, огуречик.
Ты – семечко в подбрюшье огурца,
Во мне выводишь линию косую
(От этого щекотно и смешно),
Ты – семечко, которое рисует
Две точки, запятую, ручку, но...
Я прорастаю на твоей ладони.
Не вылечит нагретая постель,
Есенинские розовые кони
И пряничных лошадок карусель,
И бриллианты призрачного Марса,
И воркованье белых голубят...
Единственное горькое лекарство –
Сожми кулак. Сломай росток. Себя.

Обреченные

Все мутно, все не так, и не понять – цветы сурепки, крестики, кресты ли...
Тех бьют на белом свете (белом, ****ь), которым слишком много
разрешили,
Которым дали пьяную звезду, палящую ресницы и ладони,
И пнули:"Ну, пошел в Караганду..." – на землю проводив без церемоний.
Им дали много. Им валиться с ног (не в ноги – падать только перед
солнцем).
А если много – значит, поперек.
На плечи или в руки, как придется.
Все – поперек.
Не так.
Судьба не та,
И жизнь – копейка, в Бога душу мать их.
Немного поперечин у креста.
Всего одна. Не жадничайте. Хватит.
А можно – с черной раной ножевой (ах, эти песни, не писать, не петь их) –
В сурепку забубенной головой.
Сурепка из породы крестоцветных.
Им дали много – жечь собой века, и плата им – петля, и крест, и на кол.
Они горят костром еретика, горят свечой Бориса Пастернака,
Горит сурепки яростный цветок...
И никуда не деться – порван парус.
Как все – не могут. Могут поперек.
Им дали много. Мене. Текел. Фарес.

Магдалина

Магдалина, сойди босая на красный снег
ЛенКа Воробей

Не желай мне здоровья, милый, на каждый чих,
Не дари носки шерстяные, ночлег, коня.
У таких, как я, никогда не будет родных –
Потому нищеброд и кесарь моя родня.
"Не вино пьянит – крутая, как соль, вина,
Чтоб лизать ее, подонки сошлись в табун.
С ними жить и пить – большого ума не на..."
Проповедник, я не с тобой – закатай губу.
Одному тебе Магдалину до нитки жаль –
До последней нитки ее пропотевших кофт.
Только кровь зовет зачерпнуть из огня кружал –
Приготовлен Большой Медведицы крепкий ковш.
Непричастный, чистый, невинный – иди ты нах,
Свежей мятой – моя подзаборная маята.
Для меня – деревянный холод промерзших плах,
Для тебя – деревянный горький огонь креста.
Я пойду по красному снегу на Киев-град,
На молочную колокольчатую Рязань.
А церквей надбровные дуги в меня глядят –
Не глаза. Никто не в силах – в мои глаза.

Предновогоднее

Остановка. Простуженный кашель,
Сигареты и свет фонарей.
Те, кто вырос, не зная шарашек
И колымских лихих лагерей,
Ждут автобуса утром тяжелым –
Надо ехать – контора, завод,
Институт, поликлиника, школа...
Скоро этот закончится год.
Вы – опора страны и основа.
Вы росли и учились молчать
Под Высоцкого, А. Пугачеву
И невнятную речь Ильича.
Перестройка. Потом – перестрелка.
Поделили до самого дна.
Над страной – над разбитой тарелкой
У шакалов тянулась слюна.
Мы – живые. Не все, но живые.
Ждем автобус – работа не ждет.
Мы не знаем, что будет с Россией –
Скоро новый, тринадцатый год.
На дороге растертая каша –
Снег и соль, как плохой шоколад.
Остановка. Простуженный кашель.
Люди курят. И ждут. И молчат.

Вишневое

Мне говорить – за всех удавленных,
За удавившихся,
За всех, живущих не по правилам –
Висящих вишнями,
А вишням – падать в бессловесности
И гнить до косточки.
Мне говорить – крестом, не крестиком.
Внимайте, росстани,
Внимайте, росстани и пристани,
Как царь сутулится,
Как надоело перелистывать
Дома и улицы.
Мне говорить – за ****ь, за Гамлета,
Плеваться вишнями,
За ямщиков – они оставлены
В степи застывшими,
За тех, что матерятся – молятся,
Мои вишневые,
Зовут не золотом, а золотцем,
Тряся обновами.
Мои глаза – сухими вишнями,
А сердце – косточкой,
А кровь – она, пожалуй, лишняя,
Берите, росстани.
Мне говорить – за всех удавленных,
За всех обиженных,
За обойденных – будьте главными
Моими вишнями.

Царевич Алексей

Забил больную грудь мне воздух каземата,
Не привыкать – давно в натянутой тоске,
Давил собой отец, и были губы сжаты,
Потуплены глаза и сердце на замке.
Все бросить бы, пойти петляющей дорогой,
Смиренно забрести в старинный скит глухой,
Где птицы б на заре со мной молились Богу,
Где белым мхом лежит, раскинувшись, покой.
Не надо крепостей, штормов и такелажа,
Милее старцев речь и колокольный звон,
И кельи тишина, и разговор бродяжек,
И улочек Москвы спокойный древний сон.
Мне продувал кафтан балтийский хлесткий ветер,
Не защитить души горящую свечу.
А тело иссекли безжалостные плети,
Пусть так. Я слабым был. За это и плачу.
Я так любил покой, монахов, птичьи стаи,
Березы и поля, и деревенский кров.
Я все приму, отец. За слабость убивают.
За слабость – тайный сыск. За слабость хлещет кровь.

Том и Гек

Еще не проснулись жители –
Жевать вокресную проповедь,
И солнце совсем незрелое,
Как вяжущий шар хурмы,
А двое мальчишек рядышком
По пыльной дороге топают –
Читать ногами разутыми
Речного песка псалмы.
Река Миссисипи фартуком
Утрет им носы разбитые.
Неважно, что Том – порядочный,
И дерзкий бродяга – Гек.
Том Сойер, ты скоро вырастешь –
Серьезным, большим, воспитанным.
Как все. Как том конституции.
Как банковский крупный чек.
К судье – почтенному Сойеру
Введут бродягу пропащего.
Он – тварь перед ликом Господа,
Последняя из скотин.
Судья не вспомнит про удочки,
Про блики, в реке дрожащие,
Когда на вопрос:"Фамилия?"
Бродяга ответит:"Финн".

Юродивые

В жар полей в изголовье уснувшего дня,
В причитание вьюги – кладбищенский вой
Уходили – уходят. Зачем бы, понять.
От семьи и покоя – куда вы, Толстой?
Драгоценных сокровищ, богатства искать:
Слушать кружево ветра в подоле зари
И смотреть, как колеблется водная гладь,
Если солнце роняет в нее янтари.
У барашков на вербе прощенья просить –
Просто так, ни за что, потому что – любовь.
Было больше юродивых в старой Руси –
Скоморохов, и странников, и дураков.

Я и ангелы может, и шутка

В небе ангелы следят за порядком:
Молоком разводят лунное тесто,
Поливают межпланетные грядки,
Приколачивают звезды на место.
Звездам осенью – что яблокам падать,
Норовят попасть на мой подоконник.
Я на ангелов устрою засаду,
Чтобы людям было чуть поспокойней.
Прилетят собрать упавшие звезды –
Командира их накрою халатом.
По возможности зловеще и грозно
Прочитаю остальным ультиматум:
Отпущу, когда вы руку Дантеса
Подтолкнете, чтобы выстрелил криво,
И когда, еще и молод и весел,
Захлебнется Гитлер пенистым пивом,
И когда щенок соседской девчонки
Увернется от "Ниссана"-красавца...
Хлопнет Бог сердитый сверху легонько,
Разожмутся отвердевшие пальцы.
Главный ангел – голубком да на воздух,
Остальные растворятся во мраке:
Чистить, мыть и приколачивать звезды.
Что мне делать? Да, наверно, заплакать.

Веселие Руси и Мандельштам

"Золотистого меда струя" – это было давно,
Да еще не в Покровке – в печальной и древней Тавриде.
Самогон на столе. Далеко золотое руно:
Вот тулуп дыроватый, да теплый – в избе не увидят.
За окошком Наташку ядреную в красном платке
Обнимает Петруша – стоит не особенно прямо.
Все забыли о том, как довез по сибирской реке
Одиссей хитроумный в простылый барак Мандельштама.
Пенелопа в пресветлых покоях не ждет и не шьет:
После днюхи полмесяца в самой глухой из простраций.
И русалки с опухшими лицами ночь напролет
Пьяно возятся в ряске, пытаясь на берег забраться.
Мандельштам, вы просили одно:"Сохрани мою речь",
Как о хлебе и смерти просили. Похоже, напрасно.
Начинает сивуха с луны за околицей течь
На гнилое, в бурьян непролазный упавшее прясло.
Перемешан с медовой душой зацветающих лип
Наглый запах дрожжей, их прокисшей расквашенной пены.
И не нужен, забыт ваш простуженный шепот и хрип,
Как и длинные брови навеки прекрасной Елены.
Лучше в темном лесу для себя топорище найти –
Там, где глухо кричит над болотом бессонная птица,
Или сук подходящий – ведь это в России в чести,
Чтоб не видеть, не слышать, не сравнивать.
Чтобы не спиться.
Во избежание обвинений в плагиате: цитаты, взятые в тексте стиха в
кавычки, принадлежат Осипу Эмильевичу Мандельштаму.

Бабки и конец света

Как живое свидетельство прочности лета,
У подъезда на лавке устроился клан:
Марья Павловна, "банна затычка" – Жоржетта
И бабуля Федосья из Дальних Брусян.
Марья Павловна – бывший учитель-историк,
Справедлива ко всем, а сварливая – страсть.
Дым ее папиросы по-прежнему горек,
Громогласно ругает погоду и власть.
Рядом Жета: суется во все без разбора,
Скромным людям внушает невиданный страх.
Если взбесится слон и притопает в город,
Бабка Жета глазеть будет в первых рядах.
А у бабы Федосьи вся жизнь на ладони:
Зыбка, баня, черемуха, жать и рожать.
Годы медлят – колхозные пегие кони,
Глядь – а вспахано поле, и близко межа.
Лета верные стражи, ворчливые бабки,
Сколько помню, всегда во дворе у руля.
И пока у подъезда сидите на лавке,
Мир не кончится. Будет вращаться Земля.

Медицина здесь бессильна

Вызов с дальней слякотной окраины:
Стекла, лужи, дохлые коты.
Инвалид в наколках: профиль Сталина,
Купола и синие кресты.
Вызвала Макрель-туберкулезница:
Он – ее сожитель, вдруг помрет.
У порога сын в коляске возится:
ДЦП. Четырнадцатый год.
Тонкий лик святого Пантелеймона.
Исцелил бы – только попроси
Тех, в наколках, с каторжными клеймами,
Варнаков, блудниц всея Руси,
Только руки – будто приколочены.
Но глаза, торжественно-чисты,
Смотрят: на груди хмельного отчима
Вытравлены синие кресты.
Слишком многим с самого рождения
Только в этот храм открыта дверь.
Бледный отрок с острыми коленями,
Не могу помочь я здесь, поверь.
Больше куполов ликует в просини –
Строят в искупление грехов,
Больше тех, кого в пеленках бросили
И забытых грязных стариков.
Ухожу дорогой рыжей, слякотной.
Губы шепчут: Господи, спаси.
Врут, что солнце светит одинаково
Всем живущим на святой Руси.

Последняя весна детства

На сплетение веток на фоне заката
Очень трудно смотреть: так бывает весной.
Перехвачено горло, и сердце крылато,
Рядом мальчик соседский – курносый, шальной.
Мы пинаем сугробы, сшибаем сосульки,
Вечерами подолгу стоим у ворот.
Нам грозит с чердака хворостиной дедулька,
А потом, отвернувшись, смеется – Господь.
Нет до нас никому ни малейшего дела,
Только Господу Богу, и то не всегда.
Мы в сарае закурим – пока неумело.
Скинем шапки. В ботинках, конечно, вода.
Беззащитные дети, птенцы озорные
Этих мартовских, теплых, тревожных ночей...
Вы забыли, серьезные, взрослые, злые,
Как кораблик дрожит, рассекая ручей?
Только вместе дышать – нам и вздувшимся почкам,
И грохочущей речке, где льдины-ножи
Понесутся, ломаясь, бушующей ночью,
Очумев – начинается взрослая жизнь.

Разговор с Шерлоком Холмсом о преступности

С голубых экранов сыплют перлы:
Цель – украсть...пардон, украсить Русь.
Забери меня отсюда, Шерлок –
Я тебе, ей-Богу, пригожусь.
Человек у нас – не "кто", "который".
Винтик, щепка, муха в кулаке.
Лестрейды без лишних разговоров
Кроют матом. Часто – по башке.
Кокаин? Ах, Шерлок, ты порочный.
Напугал, дрожу, совсем без сил.
Наши игры круче, это точно:
Молодняк играет в "крокодил".
Забери, мне в Англию охота:
Там преступность ангельски проста,
Раз тебе хватает для работы
Слова, револьвера и хлыста.
Шерлок, забери меня отсюда...
Замолчал. Во рту не трубка – кляп?
Не отстану, слышишь? Я зануда.
Вспомнила – ведь ты не любишь баб...
Вижу, что согласен.
...зря просила.
Не могу последний сделать шаг.
Что ж, останусь жить в своей России,
С каждым днем все меньше зная – как.

Страна для тех, кто не заслужил света

"Он не заслужил света, он заслужил покой"
М. А. Булгаков, "Мастер и Маргарита"

Если месяцы старой подкладкой заношены,
Если страшно и жить, и смотреть на людей,
Вспомни – возле озер бродят рыжие лошади,
Наклоняясь к дрожащей от ветра воде.
Берега прорастают могучими кедрами,
Их зеленые кроны, как море, шумят.
Там Высоцкий, оставив коней привередливых,
Кормит хлебом с ладони смешных жеребят.
Всем, кто жил, не шепча, не сгибаясь, не шаркая,
Был врачом для других, для себя палачом,
Будет лошадь, по-детски беспомощно яркая,
Беззащитную голову класть на плечо,
Будут кедры озерную воду укачивать,
Тяжко шишки роняя на чистый песок.
Отдохните – за это с походом уплачено
Вашей жизнью, идущей всегда поперек.

Всегда со мной

За делами не виделась с бабкой полгода.
Деревенский автобус увозит туда,
Где в родительский день слишком много народа,
А в обычные – даты, кресты, лебеда.
Ну, привет. Я тебе привезла шоколадный,
Твой любимый, вчера испеченный пирог.
Мама? Сложно. Да нет, не Сергей Александрыч.
Да, уехала – с новым своим в Таганрог.
Леха? Он бы приехал. Пять лет – не условно.
Собираю посылки, пишу:"Продержись".
Надо срезать – дернина пристала неровно.
Нож ломается...ржавая Лехина жизнь.
Помнишь, ты мне купила косынку в горошек?
Помнишь, стригла – под первое в жизни каре?
...Не толкайся, не надо, малыш мой хороший.
Баб, ну да. Это правнук. Рожать в сентябре.
Знаю, будет, как ты – синеглазый и рыжий...
Танька? Пьет. Не могу ненавидеть – сестра.
Так бывает – кто жив, не молчит и не слышит.
Только мертвые с нами.
Автобус. Пора.

Случай в автобусе

Пыхтел автобус, пожирал бензин.
Они вошли на третьей остановке:
Она – как все. А рядом мальчик, сын,
Слюнявый, косоглазый и неловкий.
Он сунул в рот и стал жевать билет,
На лицах вызвал страх, брезгливость, жалость.
Старались люди в сторону смотреть,
Да только не у многих получалось.
Байновский мост. Автобус заурчал,
Как людоед, причудливый и жуткий.
Внизу темнел заброшенный причал,
А по реке спокойно плыли утки.
Четыре штуки лапками гребли.
Река сейчас казалась светлым раем
И уносила их на край земли,
Который ласков, тих, необитаем.
Ликующий, летящий детский крик:
"Ой, утки!" – был насквозь от счастья звонкий.
Куда пропал уродливый язык,
Косые и заплывшие глазенки?
"Да, утки, это уточки, сынуль.
Они плывут и будут кушать вишню".
"Да, мама, вишню! Утки! Буль-буль-буль!" –
Счастливый крик не дауна – мальчишки.
Смиренье в нашей жизни не в цене:
"Я лучше многих, я талант, я гений..."
На грязный пол впервые в жизни мне
Хотелось перед ними – на колени.

Мужики

Под вечер и зимой, и летом
Идут с работы мужики.
Их дома ждут Оксаны, Светы –
Забыты печи и станки.
Прет электролизных бригада,
Гогочут – слышно за версту,
А позади завод-громада
Заполнил неба пустоту.
Пусть в небе – свет неугасимый,
И ангелы, и Божья мать,
Но мужики не херувимы,
Им только по земле шагать –
Земле беспутной, часто пьяной
И чистой, как простая грязь.
Вон слесарь. "Эй, привет, Иваныч!"–
"Пошли накатим, слышишь, Вась!"
"Моя собачится." – "Подумашь."
"Да не...она...едрена вошь..." –
"Чего?" –"Да скоро будешь кумом,
Крестить придется." – "Ну даешь!!!"
Топтали. Мучили. Косили.
Указы. Пули. Кулаки.
На – выкуси. Жива Россия.
Идут с работы мужики.

Баба Маня

Притихший огород, натопленная баня,
Субботний вечерок – как теплое пальто.
Рассказ про старину заводит баба Маня,
Уводит далеко, ведь ей уже под сто.
Но сколько ни живи, а Русь всегда тревожна,
В ладони у нее то меч, то крепкий гвоздь.
Четыре ночи шли напуганной Вороньжей*
Отряды Колчака – так штык идет насквозь.
Презрительным орлом, надменным офицером
Смотрела ночь, гордясь созвездием погон
На тихих стариков, запуганных и серых,
На ребятишек, баб – по виду не мадонн.
Стояла эта Русь ягненком очумелым.
Хотели есть Колчак, Чапаев и Махно.
Ты, Маня, за кого – за красных, серых, белых?
Да только не обидь – ей, в общем, все равно.
В ограде круглый стол, варенье, чайник, блюдца.
Собачий теплый лай пугает облака.
Субботний вечер тих. Не надо революций...
Над чашками дрожит старухина рука.
ВорОньжа (Вороняцкая гора) – район старой части города, где я проживаю.

Лотрек

Мешал на палитре, на теле – с макушки до ног
Борделей, кафешек и улиц горячие сны,
Парижского неба разорванный черный чулок
С припухшей коленкой бесстыжей и пьяной луны.
Никчемным, продажным, последним – цветное "люблю",
Взорвавшее райских ворот неприступный гранит.
И мятая нижняя юбка мадам ла Гулю
На месяцы, годы, века бесшабашно пылит.
Калека, малютка. Ему в богадельне скрипеть
Под лепет фиалок в газонной – казенной пыли...
Созвездия сыпал безносой шалаве в корсет
Под шорох насмешек и взглядов.
А вы бы смогли?
Все кончено. Смерть-пуританка, довольна, бела,
Тащила, в аду обещая уход и присмотр.
Но Сонечка – та, Мармеладова – в рай провела.
Смотрела – не мог отказать ошарашенный Петр.
Да разве возможно его изменить, побороть?
И ангельский нимб разломился и падает вниз,
И машет рукой поседевший усталый Господь,
Шепнув Магдалине, где спрятаны краски и кисть.

Про других

Есть не такие – те.
Доля для них – не долька.
В кухню, в дела, в постель –
С черного хода только.
С черного хода – в риск,
Пусть и мундир измызган.
С черного хода – в жизнь.
С черного хода – в жизни.
Встретятся – все простишь,
И не поймешь, как вышло.
С черного хода – лишь:
Темным, последним, лишним.
Лишние – это мы,
Лишние – горе, лихо.
Дети сумы, тюрьмы,
Ждущие слов : на выход.
Господи! Нам, без прав,
Дай не встречаться с чистым.
Чистым – бездумье трав.
Нам – роковые мысли.
Им – веселить, форсить,
Нам – улыбаться странно.
Им – растворяться в синь,
Нам – оставаться раной.
Черная Иордань,
Тварь, золотая рота.
Лишние мы всегда –
Срезанные на взлете.

Христос с окраины

Старше становишься. Чаще царапает в памяти…
Бывшее, дальнее, детское – даже до слез.
Вспомнился дедушка Коля с далекой окраины,
Голубоглазый, по прозвищу "Коля Христос".
С пенсии нищей кормил ребятишек ирисками,
Знали собаки и кошки, что будет еда:
Дети и звери к нему, чуть покажется, прыскали –
Только дрожала высокая, в рост, лебеда.
Федька – тюремщик напился на праздник отчаянно,
Вырвал топор из поленницы: "Сука – жена!"
Все побежали. А Коля с улыбкой печальною
Встал на дороге. Сказал: "Ты уж лучше – меня..."
Мы хоронили его – всей притихшей окраиной.
Бабы вздыхали: " Не дай же такую судьбу.
Умер так страшно и жил – не скопил – неприкаянно."
Ведь на Руси пожалеют лишь тех, кто в гробу.
Я вспоминаю Христа – в мокрых стоптанных валенках,
Иерусалимом – последний ослепший барак.
Жду – на пороге покажется, сгорбленный, маленький –
Честно ответишь за все, что ты делал не так...

Про горбы

Поверь — свои у каждого горбы, и каждый — Риголетто, Квазимодо.
Не думай — не исправят и гробы упрямую горбатую породу.
Для дур и дураков смешная блажь, что вылечат могила и тюряга.
А лучший лекарь — скальпель-карандаш и чистый бинт — молчащая
бумага.
Последняя попытка для калек — пиши и распрямляйся, Квазимодо.
… Бывает, что бумага — человек.
Из стройного ты делаешь урода.
Нескладную полынную судьбу, больные одичавшие закаты
Ты выбросил — он тащит на горбу.
Мы из любимых делаем горбатых.
Тебе легко: горячий страшный бред несет другой. А ты идешь пустая.
Но если нет горба — и крыльев нет.
Из ничего они не вырастают.
Не отдавать? Не вынести — болит. Не горб — гора гранитом давит спину,
Не только оторваться от земли — лицо мешает к небу запрокинуть.
Мой друг, открой окно. Ты видишь сам — нам тесно на земле и в этом теле.
Проклятый горб… ну что же — пополам?
Дай руку.
Поделили.
Полетели.

Память. И не только

Ты хочешь — до дна, в основание, в корень,
Дойти, прирасти, прорасти и растаять:
Насквозь, до молекул. А что я такое?
Я – память, и только. Уставшая память.
Я помню игру и невзрослые игры,
В которых училась молчать не по-детски,
Шиповника пряного твердые иглы,
Мечту и неверность зеркальных Венеций,
Последний патрон в опустевшей обойме,
И легкость запретов, и тяжесть скрижалей.
Пишу на земле, облаках и обоях —
Читай и срывай, пустоту обнажая,
Вбирай, чтоб до крошки, до капли — не жалко,
Я буду с тобой, и в тебе, и тобою…
Нет.
Все же не выйдет.
Останется ржавый
Последний патрон в опустевшей обойме.
Есть в памяти вещи — не дашь и любимым,
И вроде пустяк — никому не расскажешь,
Актриса без речи, без роли, без грима
Молчит и упорствует в яростной блажи:
Мое — позвоночник, упругая хорда,
Секрет — никогда не дойдешь до предела…
Возможно, что это — нелепая гордость.
Возможно, я просто тебя пожалела.

Этот город

Этот город продымлен, продуман и пройден
До глубинных слоев, до больных диафрагм.
Он лежит отработанной кучей породы,
Выедая по крошке меня до нутра.
Этот город заводов, больниц, подворотен,
И церквей, где по праздникам преет народ,
И несчастных калек — даже черт не берет их,
И красавиц, которых кто хочет — берет.
Здесь не родина Блоков, Мане и Кустуриц,
Здесь рождаются те, кто не лучше зверей.
Я в карманы сую откровения улиц,
И в прическу — заколки ночных фонарей.
Этот город — топор для цветущей черешни,
Не противишься — примешь и дар, и удар.
Не родился хирург — виртуоз и насмешник,
Чтоб из ткани сумел удалить капилляр.

Память города
Питерская память
Летний сад — мозаика разных судеб.
Достоевский с Хармсом гудят в притоне.
А вода каналов несчастья любит
Принимать в застиранные ладони.
А на крышах ветер скребется рысью,
А в каналах жизни, слова и рыбы.
Кто мне эту невскую воду впрыснул
Не под кожу — в плоть локтевого сгиба?
Отчего я знаю, как в ритме вальса
Снег на плечи Пестеля томно падал,
Как по списку мертвых костлявым пальцем
Педантично, сухо вела блокада?
Дай мне руку, Петр, разудалый шкипер.
Год от года крепче речная память,
А людская — мельче… И молча Питер
Над страной забывшей поник плечами.

Copyright information

Тексты данной электронной книги защищены
(cc) Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported
License.
Вы можете свободно:
делиться (You are free: to Share) – копировать, распространять и передавать
другим лицам данную электронную книгу при обязательном соблюдении
следующих условий:
– Attribution (Атрибуция) – Вы должны атрибутировать произведения
(указывать автора и источник) в порядке, предусмотренном автором или
лицензиаром (но только так, чтобы никоим образом не подразумевалось, что
они поддерживают вас или использование вами данного произведения).
– Некоммерческое использование (Noncommercial use) – Вы не можете
использовать эту электронную книгу или отдельные произведения в
коммерческих целях.
– Без производных произведений – Вы не можете изменять,
преобразовывать или брать за основу эту электронную книгу или отдельные
произведения.
http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/deed.ru
Любое из перечисленных выше условий может быть отменено, если вы
получили на это разрешение от правообладателя.
------------------Licensed under the Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs
3.0 Unported License.
To view a copy of this license, visit http://creativecommons.org/licenses/by-ncnd/3.0/ or send a letter to Creative Commons, 444 Castro Street, Suite 900,
Mountain View, California, 94041, USA.
You are free:
to Share – to copy, distribute and transmit the work
Under the following conditions:
Attribution – You must attribute the work in the manner specified by the author
or licensor (but not in any way that suggests that they endorse you or your use of the
work).

Non-commercial – You may not use this work for commercial purposes.
No Derivative Works – You may not alter, transform, or build upon this work.
Any of the above conditions can be waived if you get permission from the
copyright holder.
Thank you for respecting the work of this author.

Acknowledgements

Электронная книга подготовлена с любезного разрешения автора.
Аннотация: Петр Морозов
Дизайн обложки: Ирина Бебнева
Фото обложки: Геннадий Блохин
Редактор: редакция автора
Издание электронной книги в формате epub (publisher), конвертация в PDF
Ирина Бебнева
2014
******************
Book on the Move – Это сайт Independent Publishers – Независимых
Издателей электронных книг. Мы издаём и публикуем книги современных
авторов, которые соответствуют нашим представлениям о высокой планке
требований к литературе. Пусть кто-то назовёт это снобизмом и декадансом, но
мы не издаём что попало, лишь бы за деньги. Необычно, Вы согласны?
Мы приглашаем Вас познакомиться с другими нашими изданиями по
адресу
http://eknigi.info/

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.11.2014. Гарри Бардин. Вырванные страницы
• 29.11.2014. Красный луч
• 28.11.2014. Стыд Юрия Роста
• 27.11.2014. Алла Липницкая. Остановленное слово.
• 26.11.2014. Вера Кузьмина
• 25.11.2014. Мудрость Винни с
• 23.11.2014. О пьяных матросах
• 20.11.2014. Не напрасно
• 19.11.2014. Письмо студентов Захару Прилепину
• 17.11.2014. Предложение тура
• 16.11.2014. Денис Драгунский. Испытание Марксом
• 15.11.2014. Про фотошоп. Дополнено.
• 14.11.2014. Герман Плисецкий. Труба
• 13.11.2014. Мракобесный Исаак
• 12.11.2014. Шестьдесят три копейки
• 11.11.2014. Оливер Стоун из пятой колонны.
• 10.11.2014. О духовности из МК
• 09.11.2014. Рабы революции
• 08.11.2014. Свободная пресса
• 07.11.2014. Шендерович у Гордона
• 06.11.2014. Давид Сарнов и другие
• 05.11.2014. Петрановская
• 04.11.2014. Виталий Айриян
• 03.11.2014. Исаак Иткинд
• 02.11.2014. Бахыт кенжеев. младший брат
• 01.11.2014. Бродский, или Случайно выживший