Ликвидация калужского Совдепа"Калуга решила не сдаваться и не пускать большевиков!.." «Казачьи части разгромили Калужский Совет. Всё подверглось варварскому разгрому. На этой кровавой операции решили потренироваться казацкие войска при благосклонном участии деятелей местной думы… Первое слово предательства и убийства принадлежало им» – это слова большевика И.О.Серкина из сборника воспоминаний «В борьбе за Октябрь». Сборник давний, 1957 года. Стиль и лексика опубликованных там материалов – соответствующая. Достаточно сказать, что самым толковым литературным текстом в этой книге является выдержка из благодарности Калужской городской Думы от 20 октября 1917 года: «Глубоко сожалея, что прибывшим кавалерийским, казачьим и броневым частям пришлось открыть огонь против забывшего свой воинский и гражданский долг самочинного Совета солдатских депутатов, и признавая, что решительные меры были приняты своевременно и надлежащим образом, городское самоуправление приносит прибывшим частям свою благодарность и видит в этом приходе начало оздоровления, отрезвления и прекращения Временным правительством анархии не только в Калуге, но и во всей стране…». К сожалению, и по сей день о «калужских событиях» октября 1917–го известно лишь по версии «красной» стороны, «белый» взгляд на проблему практически отсутствует. Да, историю, как известно, пишут победители. Но правдива ли эта история? Попробуй узнай теперь за слоями идеологических штампов и искажений! К примеру, верно ли, что разгон калужского совдепа был «кровавой операцией»? И что за «казацкие войска» её осуществляли? Помню, лет тридцать пять назад, нас, пятиклашек, приводили ко Дворцу пионеров (бывшему Дворянскому собранию) и, указывая на памятный камень перед его входом, говорили: «Вот здесь, в дни Октябрьской революции казаки полковника Брандта расстреляли большевиков–калужан…» А что, правда, расстреляли? И скольких? И вот, почти век спустя, на эти вопросы дает ответ один из тех, кто «расстреливал», поручик Нижегородского драгунского полка А.А.Столыпин. Его «Записки драгунского офицера» печатались в 1992 году в альманахе «Русское прошлое». В сущности, это обычный фронтовой дневник, главная ценность которого – безыскусные впечатления человека, волею судьбы брошенного в круговерть российской смуты. Итак, октябрь семнадцатого. Четвертый год мировой войны. Фронт на грани полного развала. В тылу беспорядки, на устранение которых брошены немногие, сохраняющие дисциплину, воинские части. Среди них – Нижегородские драгуны, старейший полк российской конницы, сражавшийся еще при покорении Кавказа. Едут по железной дороге. Первая остановка – Ржев, где разложившийся гарнизон сдаётся без боя, вторая – Калуга… г.Калуга. 21 октября 1917г. (Очевидно, за неимением времени записи делались позже происходившего, - так, в данном фрагменте говорится о событиях 17-19 октября). Едва успели найти квартиры и присели в ожидании чая, как по телефону приказали выезжать по тревоге. По дороге встретились с казаками и броневиками. Это были те же, что в Ржеве. «Мы по–видимому, вместе гастролируем, вроде провинциальной труппы», – острит худенький, бритый командир броневого взвода. Меня вызывают к казачьему войсковому старшине: «Поручик, вы будете посланы парламентёром. Вам придётся подъехать к «их» штабу и через кого–нибудь вызвать трёх председателей комитетов – Солдатского, Крестьянского и Рабочего. Вы им передайте, что им даётся пять минут на размышление и что если через пять минут они не согласятся положить оружие и сдаться, то после троекратного сигнала по ним будет открыт огонь и против них будет произведено совместное наступление казаков, драгун и броневиков. Советую вам, поручик, не заезжайте к ним глубоко, смотрите в оба, чтобы вас не захватили заложником и, если по вам будут стрелять – то поворачивайте обратно». Про последнее войсковой старшина мог не упоминать. Поручение в своём роде интересное. Постепенно силы наши приближаются к месту действия. 1–й полуэскадрон с князем Гагариным занимает шоссе вдоль реки Оки, чтобы перехватить товарищей с тыла, вздумай они бежать. 2–й полуэскадрон охраняет площадь. Казачья сотня высылает разъезды. Броневики притаились за углом зданий, как тёмные и хитрые зверюги. Вся площадь полна драгунами и казаками, под сводом массивных ворот ещё войска, а за ними боязливый, но любопытный народ. Впереди, контрастом, пустынная улица, освещённая высокими фонарями, бросающими круглое, дрожащее сияние. С левой стороны огромное здание железнодорожного Управления и ещё какие–то постройки, дальше губернаторский дом – крепость большевиков, а с противоположной стороны ряд высоких деревьев и далее – сад. Губернаторского дома не видно, он за поворотом в глубокой тени. Конец улицы–бульвара теряется в сумраке, но можно различить фигуры нескольких часовых. «Поручик Столыпин, вам пора ехать!» Отделяюсь от массы конницы на площади и рысью выезжаю на пустынную улицу. Гулко отдается звук конских копыт моей кобылы среди внезапно наступившей гробовой тишины. Вот и цепь «неприятельских» часовых: «Стой, дальше нельзя!». Совсем как на войне… «Дальше мне и не надо. Прошу вызвать трех представителей Комитета». Толпа растёт, из переулка, из–за тёмных углов, выползают серые фигуры в пехотных папахах, кто с винтовкой, кто без. Томительное ожидание. Одного из представителей никак не могут найти; наконец, появляется его заместитель, «некто в штатском», видно представитель рабочих. Совсем темно, освещение плохое, лиц разобрать не могу. У одного, кажется, офицерские погоны прапорщика Почему у «них» погоны? Среди напряжённой тишины передаю полученное мною приказание командующего войсками. Кобыла моя почему–то стала дрожать. Едва произнес я последние слова, как поднялась буря, крики, посыпались угрозы: «Пять минут, это не по социалистически! Вас послал Корнилов! Так говорят корниловцы и контрреволюционеры…». Кольцо вокруг меня сужалось, толпа напирала, солдатская рука потянулась к моему поводу, нервная кобыла не выдержала, вздыбилась, солдат отшатнулся, поскользнулся и упал. Я этим воспользовался и осадил кобылу; положение делалось опасным – я вдруг повернул лошадь и, стараясь казаться спокойным, медленно, а затем рысью вернулся обратно на площадь. За минуту до окончания пятиминутного ультиматума один из пехотных офицеров бросился к «осаждённым» и заклинал их со слезами на глазах сложить оружие. Но напрасно. Пять минут прошли. Раздались три сигнала, и цепь казаков двинулась между деревьями, следом – цепь драгун 1–го эскадрона… Грянуло несколько выстрелов, и вдруг, раздирая ночную тишину, почти одновременно грянули все пулемёты броневиков, сливаясь в один непрерывный гром. Словно колосья, срезанные серпом, повалились на землю прямо лицом в пыль барышни, старушки, пожилые чиновники, гимназисты и все те, которые за спинами наших драгун прятались в темноте. Я не мог не улыбнуться, когда, видя, что опасности нет, они с виноватым видом встали и стали отряхивать пыль. Вслед за пулемётным огнем, который разбил все окна губернаторского дома, казаки и драгуны бросились и стали вламываться в здание. Затрещали и пали тяжелые двери, и наши ворвались внутрь. Там творилось нечто неописуемое: среди груды поломанной мебели, осколков стекол, гор «литературы», кучи обвалившейся от выстрелов штукатурки, там, среди этого хаоса, толпились бледные и дрожащие большевики, бросившие свои пулемёты и винтовки. Казаки и драгуны били их прямо наотмашь, одного солдата прокололи штыком. Всё смешалось в пыли падающей штукатурки, хрустящего под ногами стекла, среди грома выстрелов и криков. Постепенно стрельба утихла, и наши стали приводить «пленных» на площадь. Набралось их человек восемьдесят, среди них три прапорщика. Окруженные казаками, драгунами и пулемётчиками, они казались перепуганным стадом баранов: растерянные лица, дрожащие губы и бегающие глаза… А четверть часа тому назад эти же самые люди орали на меня – «корниловца». Броневики куда–то исчезли, мы же остались ещё на всякий случай. Вернулся и князь Гагарин, приведя ещё пленных. Но нам не суждено было долго почить на лаврах. Прискакал ординарец к полковнику Брандту и доложил, что против нас выступает 301–й полк. Во все стороны выслали разъезды казаков и драгун для наблюдения. В тылу снова стрельба. В 6–м эскадроне скверно ранен в руку драгун, убиты драгунская и казачья лошади. Меня с разъездом выслали против «вооружённой толпы», которую я, впрочем, не нашел – очередное враньё. Докладывают, что пулемётчики действительной службы (среди восставших) согласны выдать пулемёты, но боятся и просят кавалерии для защиты. Поэтому меня посылают к ним со взводом. Приняли два «максима» и один «кольт». Ко мне присоединяются пехотинцы учебной команды, что перешли на нашу сторону. Молодцы как на подбор: идут в ногу и отдают честь, что как–то неожиданно в 1917 году. Под утро пехота успокаивается. Холод делается невыносимым, греемся в железнодорожном Управлении, коридоры заняты спящими драгунами и казаками. Сон их тяжелый и нездоровый, тела скрючены, как трупы, рты открыты и слышен храп и хрип. Под утро пехоте дают время на размышление до четырех часов дня. Удивительно, что нас так мало, а их так много и что это мы, а не они, ставим условия! В четыре часа узнаём, что пехота сдалась, и мы расходимся, чувствуя себя героями. Оружие своё пехота стала сама свозить под стражей броневиков. Винтовки привозят на возах. Назначена следственная комиссия. Мы почти ничего не ели и почти не спали двое суток, щеки обросли щетиной и ввалились, глаза болят от усталости. Всё же вечером ужинаем с хозяевами. Мы живем в большом и богатом доме купцов Раковых. Трое дочерей, совсем ещё молоденьких и довольно хорошеньких, которые просят нас рассказать, «как мы стреляли». Среди зала большой аквариум с внутренним освещением в гротах из туфа. После всей этой суматохи и усталости приятно отдохнуть». Тут можно сделать небольшое отступление и привести фрагмент из книги «Калужские большевички» (1960–го года издания) – воспоминания О.Н.Чадаевой, в 1917г. – выпускницы женской учительской семинарии, в дальнейшем – видного партработника. Во время описываемых событий мадемуазель Чадаева учительствовала в деревне, но – «…нелегко мне было жить в отрыве от интереснейших событий. Поэтому я каждую субботу выезжала в Калугу, и первое, что делала – бежала в Совет, к знакомым большевикам». Вот и в ночь на 20–е октября приехала идейная барышня в столицу губернии, а там – ни Советов, ни большевиков: чистота, порядок, как в доброе старое время. «Все улицы от вокзала к центру освещены, вокруг – мёртвая тишина. Заборы пестреют грозными приказами военных властей и контрреволюционного «Органа губернской власти». Расстроилась барышня, не поймёт, что случилось… «На другой день, в полдень, я уже у Дворца Советов, и первое, что вижу под балконом, – огромную груду разорванных бумаг, канцелярских дел, книг… У входа стоит часовой, но не простой пехотинец–запасник из калужского гарнизона, в замызганной, грязной шинелишке, а чисто одетый кавалерист–драгун, подобранный, стройный, подтянутый – хоть сейчас посылай на парад». Вид «старорежимного» солдата у кучи партийного хлама произвел на юную большевичку шоковое впечатление, с ней началась истерика. Между тем, бациллы разложения проникают и в ряды кавалеристов. Революционная пропаганда была нешуточной и велась весьма профессионально. «Настроение драгун, так ревностно усмирявших большевиков, портится под влиянием агитации. Настолько, что когда полк вызвали по тревоге, то первым явился наш «славный первый», а затем, постепенно, и остальные эскадроны… …Калужские события передали в Москву в совершенно искажённом виде, и в Москве нас считают контрреволюционерами. Во главе травли Совет солдатских и рабочих депутатов – совершенно большевицкий. На драгун это произвело сильнейшее впечатление. Думается, что ещё одно-два «усмирения» – и нас самих придётся усмирять». г.Калуга. 26 октября 1917г. «Вчера вечером было общее собрание офицеров полка у Брандта; что–то подходящее для военного фильма времён «Войны и мира». Помещение Брандта в доме предводителя дворянства, много больших картин в золочёных рамах, тяжёлые занавеси, канделябры, огромная люстра… Вошёл командир полка, все вытянулись со звоном шпор, затем сели обсуждать положение и наше к нему отношение. По–видимому, Петроград уже в руках большевиков, и сообщение с ним прервано. Днём было заседание полкового комитета и офицеров. Резолюция – во всём поддерживать Временное правительство… Проводилась мысль о необходимости борьбы с растущей анархией, могущей лишь затянуть войну и сорвать Учредительное Собрание, которому мы все подчинимся. …Только что получено известие – крейсер «Аврора» стрелял по Зимнему дворцу и почти весь гарнизон столицы на стороне большевиков». г.Калуга. 30 октября 1917г. «Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства; туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады. Что это – начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!» В эти дни молодому офицеру–кавалеристу пришлось увидеть личину начинающейся Гражданской войны во всем её неприкрытом уродстве. 1–го ноября полк был вызван В записях поручика всё больше и больше сквозят усталость, разочарование и безнадёжность. «…У меня одно желание – уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, и от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу воинскую форму. …Месяц тому назад драгуны молились на Сашку Керенского, покупали его портреты и считали большевиков врагами отечества; теперь героями являются Ленин (Ульянов), Троцкий (Бронштейн) и Крыленко («Абрам»). …Дело дошло до того, что одна сила может что–либо изменить; не уговоры, а пулемётный огонь; не просьба, а удар штыка… и последним доказательством является шашка! Прочёл эти строки и ужаснулся – неужели это я написал?» Тем временем экспедиция в Гатчину была отменена, кавалеристы вернулись в Калугу, где вместе с населением стали готовится к обороне. Для охраны города сформирована рота, состоящая исключительно из офицеров разных полков, дисциплина в ней железная, и живут они, как простые солдаты. Большевики всюду берут верх, лишь на Юге генерал Каледин и казаки что–то затевают. Вот бы к ним! Керенский исчез. Уже начинают поговаривать о перемирии и слышатся громкие фразы о «прекращении ненужного кровопролития». Подвоза нет, транспорты зерна разграблены, в деревнях творится нечто неописуемое. В полку неспокойно, начинается большевизм, и очагом является 2–й эскадрон… Ясно, что служить в полку больше нет смысла, и придётся куда–то уходить». Упомянутый уже большевик Серкин вспоминал, что после разгона местного Совдепа «в Москву, Тулу, Смоленск и Брянск, где революция уже совершилась, посланы были товарищи за вооруженной помощью… В Калугу двинулись отряды революционных сил. В частности, из Москвы была отправлена революционно–военная экспедиция под руководством старого большевика товарища Мандельштама». Но столицу губернии сдали без боя. Подробнее об этом – в последней «калужской» записи поручика Столыпина от 20 ноября 1917г. Впрочем, сделана она уже далеко от нашего города – под Минском, куда драгун перебросили очередным приказом дивизионного начальства. «Вот мы и покинули Калугу. С грустью в сердце, так как город очаровательный, патриархальный и гостеприимный… Узнали, что на Калугу движется пехота с целью «наказать кавалерию», которая в Калуге разгромила местные Советы. Наши делегаты перетрусили и ночью, часа в три, созвали заседание полкового комитета в присутствии всех офицеров полка. Логично было бы оставаться, так как Калуга, опираясь на «Дивизион смерти Дударова» (нашей дивизии), на пулеметчиков и офицерский отряд, решила не сдаваться и не пускать большевиков. «Умереть, но не сдаваться!» - эти слова действительно были произнесены на заседании Городской управы. Я жаждал заступиться за бедных калужан и спасти город от насилий и грабежа, но не тут–то было. Под предлогом «нейтралитета» и боязни излишнего «пролития братской крови», а, между нами, просто от страха наш храбрый комитет решил бросить Калугу на произвол судьбы. А в это время благодаря решительности калужан и некоторым уступкам (распустили так называемую «белую гвардию», то есть офицерскую роту) угроза нашествия буйной пехоты была отстранена. Конечно, мы бы всё равно уехали из Калуги через десяток дней, так как начальник дивизии требовал нас под Минск, но наш отход не носил бы характера бегства. Итак, скрепя сердце выехали. Простились с гостеприимными Раковыми; средняя дочь – Зиночка – пролила в тёмном уголку две–три слезинки, мелькнули в окнах два–три белых платочка, и мы прибыли на станцию». Более с Калугой поручик Столыпин не встретился, впереди у него были – прибытие на Дон, участие в боях и походах Добровольческой Армии, наступление на Москву, исход из Крыма. Славная и горькая одиссея воина–добровольца. Но вот читаю его записки, и так хочется мне, чтобы когда–нибудь, пусть и через сто лет, но появилась бы в Калуге у стен бывшего Дворянского собрания надпись – не важно на камне или памятной доске: «Здесь в октябре 1917 года последние верные Отечеству части Российской армии разогнали большевицкий Совдеп».
© Copyright: Димитрий Кузнецов, 2014.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
