Русская волшебница из Филадельфии

(стихи Ольги Родионовой)

Четверть века назад она уехала из России в Соединённые Штаты. Уехала вместе с семьёй. И больше на родину не приезжала. Сибирячка, из Омска, совсем не богатая и не сделавшая карьеры. Жила в Нью-Йорке, сейчас – в Филадельфии. Ольга Родионова, поэт. У меня рука не поворачивается написать – поэтесса. Поэтессы пишут "женские" стихи – о любви, о том, о сём... Родионова тоже пишет о любви, но, на мой взгляд, пишет так, как редко кто из современных литературных дам. То, что за строками её стихов стоит сложная, драматическая судьба, видно сразу. Как видно и то, что в основе их – мощные пласты русской и мировой культуры. Но книжные образы под пером Родионовой перестают быть книжными, переходя в реальность – трудную, больную, кровоточащую реальность наших дней, человеческой жизни. Я бы не назвал стихи Ольги Родионовой романтическими, не смотря на все зримые признаки стиля. Корни её поэтики – в Серебряном веке. И это придаёт особый блеск стихотворной ткани, особый вес слову... Подлинная поэзия – всегда волшебство, а не просто констатация переживаний. В этом смысле Ольга Родионова – настоящая волшебница, вернее, настоящий – большой! – поэт.

Ольга РОДИОНОВА
Филадельфия, США

* * *
Еле заметный крен, пол под ногами движется,
В стуке вагонных недр еле заметный сбой.
Не выходи курить в тамбур, отбросив книжицу,
Пристанционных верб не заслоняй собой.

Раненый де ля Фер старым фалернским лечится,
Есть ещё слово «честь» и не в чести корысть...
Преданный адъютант проданного Отечества,
Братик мой дорогой, не выходи курить!

Станция, край села. Лязгает, учащается;
Поезд даёт гудок; в небе, меж двух калин,
Сохнет на ветерке, машет тебе, прощается
Стая рубах, бела, как лебединый клин.

Через двенадцать вёрст грохнет и покорёжится,
Вспыхнет и разведёт в стороны адский мост...
Бедный мой адъютант, вон она, эта рощица,
Вон она, твоя смерть – через двенадцать вёрст.

Не поднимай чела от золотого вымысла.
Весел Дюма–отец, фронда во всем права.
Рельсы ещё гудят, стираное – не высохло,
Плещутся на ветру белые рукава.

* * *
Если хочешь знать, я давно не видела снов,
Не гоняла сов, не ловила в лесу лисят...
Потеряла голос, истратив на горький зов –
Сколько лет прошло – двести? Тысяча? Пятьдесят?..
Я давно не растила роз, не роняла слёз,
Не глядела вечности в каменные глаза.
И меня не трогал извечный мужской вопрос:
Для чего живу? – да чтоб ты мне в ответ сказал:
Я люблю вас... – нет, я, конечно, вру.
Я не жду ответа, словами – не приласкать...
Ну же, Кай! Давай продолжать игру!
Я иду искать.

* * *
Я хочу, чтобы вы обманули меня, виконт.
Я хочу быть обманутой снова, как в те века,
Когда белый зонтик, и лодка, и серый конь,
Ничего нельзя, и, как лед, холодна рука.

Я хочу бежать, виконт, от себя, от вас,
И, войдя домой, под любимый проклятый кров,
Сквозь июньский гром услыхать этот майский вальс,
От которого, как шальная, несётся кровь.

И, войдя в тишину и сумрак, – не верь! не верь! –
Капюшон промокший откинув, – не может быть! –
Увидать, как вы – стремительно – в эту дверь –
Потому что вы не сумели меня забыть.

Сумасшедший, бледный, всю ночь хлеставший коня,
Без дороги, в бурю, – опомнись и уходи! –
Потому что вы так хотели одну меня,
Что могли бы сейчас умереть на моей груди.

Обманите меня, виконт! Я хочу понять,
Отчего так нежно кружится голова,
Отчего так тесно в груди – обмануть, обнять,
Обменять – как похоже, похоже звучат слова!..

Я пришла сама, потому что не станет нас,
Потому что жизнь – лишь бабочка в кулаке...
Обнимите меня, виконт! Я еще хоть раз
Эту страсть охоты увижу в вашем зрачке.

* * *
Метель размазала по стёклам
Белёсый питерский рассвет.
Курсистка я, мне двадцать лет,
Душа в огне, пальто промокло.
Промозгло в городе, и странно,
Что мне не страшно, мне тепло.
Ах, что вы, Анна Алексанна,
Куда вас, право, занесло?
Да разве ваше дело это –
Брести в платке из кумача
По кромке невского рассвета,
Революционного поэта
Стихи бредово бормоча?
Себя воображая Жанной
И жребий свой предвосхитив,
Смотреть – и видеть мир желанный
Сквозь голод, сифилис и тиф,
И, нежность женскую отбросив
К тому, кто возрастом корнет,
На все вопросы всех вопросов
Ответить – нет! Ответить – нет...
Трясти себя, как дурень грушу,
Чтоб душу выбить из груди...
Ах, Петя, Петенька, Петруша,
Не время, милый, погоди!..
И тон осваивать железный,
И стать учителкой ликбезной,
И сделать нормой простоту,
И, разменяв свою мечту,
Следить, как он стоит над бездной
И молча смотрит в Пустоту.
С последним косяком во рту.

* * *
Выпрями спину, дитя мое. Ну!
Простолюдины
Гнутся. Потуже корсет затяну...
Выпрями спину!

Если упала, расшиблась, – не плачь.
Боль – только вспышка.
Каждой принцессе положен палач.
Спину, малышка!

В чёрную кухню ли, в келью, в петлю,
В обморок, в клетку...
Спину, дитя мое, – я так велю.
Выпрямись, детка!

Спину!.. Народ, как всегда, ликовал, –
Вон что творится...
На эшафот, или в грязный подвал, –
Спину, Царица!

Если детей твоих, всех пятерых,
Девочек, сына...
Пусть тебе будет не стыдно за них.
Выпрями спину!

Значит, вот так – ни за что, ни про что –
Мальчика, дочек...
Господи, только б не вскрикнул никто!..
Спину, сыночек!..

* * *
Как трудно подобрать слова, как сложно,
Дверь отворив, беды не натворить...
Я с вами осторожно, осторожно,
На цыпочках пытаюсь говорить.

Пусть врёте вы, играете, лукавите, –
Я тоже вру, играю и молчу.
Ведь вы меня оставите, оставите,
Когда я всё в себе разоблачу?

Ведь если я скажу... но это вряд ли.
Ах, нет, скажу! Глядите мне в глаза:
Вот вы туза в рукав широкий спрятали –
А у меня ни дамы, ни туза.

А у меня – пустые карты веером.
Но, оставаясь в дурах всякий раз,
Я верю вам, я верю вам, я верю вам –
И это всё, что связывает нас.

* * *
Милая леди, вы снова сидите в луже,
Аранжируя букет из мусора или вздора.
Будет тепло изнутри – никогда снаружи.
Будет зима, и это наступит скоро.

Будет мороз по коже, мороз по коже.
Бедная леди, куда вам теперь податься?
Может быть, замуж, – мы это обсудим позже, –
За дурака, как могли бы вы догадаться.

Или ещё в монастырь, только там несладко –
Нет моряков, всегда уходящих в море.
В книжке про Гамлета ваша лежит закладка –
Там, где Офелия сходит с ума от горя.

Вашу ли книжность, леди, считать причиной? –
С вами весь мир то ль в сговоре, то ли в ссоре, –
Значит, будет гроза. И считать мужчиной
Можно того лишь, кто выйдет сегодня в море.

Леди, вы снова думаете стихами –
Вредная эта привычка ведет к утратам
И выдает обидчикам с потрохами
Страх перед точкой. И ветер перед закатом.

ГАМЛЕТ – ОФЕЛИИ:

Так получилось, нимфа, прости, не плачь.
В наших пенатах музы не носят брюк
Поистрепался мой пилигримский плащ,
Рыцарский облик тоже слегка обрюзг.

В Дании принцев учат сажать редис,
Это полезно – лучше, чем жрать вино.
В общем, не парься, бэйби, не простудись,
Я простудился – мне уже всё равно.

Сплю да гуляю, думаю, снова сплю.
Вынес вот на помойку словес мешок.
Только не начинай про люблю-люблю,
Я ведь уже ответил: все хорошо.

ОФЕЛИЯ – ГАМЛЕТУ:

Нет, ваша милость, я тебя не зову
(Хотела сказать: не люблю, – не вышло, ну, значит, так).
Я сочиняю песенку, донник рву,
Выше шумит река, подпевая в такт.

Мокрый рукав елозит, бумагу мнёт,
Песенка осыпается мимо нот.
Даже тебе теперь её не собрать,
Мальчик, когда-то любивший меня, как брат.

(Хотела сказать: как сорок тысяч, да всё вранье, –
Вон они, сорок тысяч, – галки да вороньё).

Знаешь, что я узнала, став, наконец, рекой?
Жить под водой нельзя. Поэтому никакой
Тут отродясь живности, кроме жаб,
Не было бы, когда б не моя душа б.

Ладно, молчу-молчу, и пока-пока.
Лучше б я замуж вышла. За рыбака.

* * *
– Вы плачете, мой принц? – Нет, я царю
В пространстве вечно–праздничном, минуя
Ловушки лиц, и алгебру ночную
Учу, назло врагам и сентябрю:
Делю постель, блаженство умножаю,
Усердно сочетаю, возвожу
В иную степень всё, что ни скажу...
Я в числах утешенье нахожу –
И этим ничего не выражаю.

Нет, я не возражаю против сна –
Должно быть, сон и впрямь полезен телу.
Но что сказать? Вот если бы весна...
– Вы плачете? - Нет... выпейте вина –
Оно красно, как кровь... Но ближе к делу:
Охотники на лис владеют лишь
Уменьем убивать. Да шкурок рыжих
Две–три... Их носят модницы в парижах –
И те сейчас предпочитают мышь:

Мышиный цвет, извольте видеть, сер, –
А в моде все английское, как Бронте
И Тауэр... – Вы плачете! – Не троньте...
Я размышляю... я философ, сэр.
Увиливать, умело ускользать
От боли... Уворачиваться, литься
Сквозь пальцы, построенья и таблицы
И диссертаций пыльные листы...
И никогда вовеки не связать
Той глупой, нереальной чистоты,
Которая уродовала лица...

Вы слушаете, друг мой? У меня
Нет больше боли. Я её истратил.
Я – скорлупа. Я – запись в магистрате:
Четыре цифры года, цифра дня,
И месяц... и три имени при этом:
Одно – моё, воспетое поэтом,
Два – тех, кто произвёл на свет меня,
Совокупившись... скорлупа в квадрате.

Одно лишь вечно: рыжая головка
Офелии моей плывет в реке –
Мелькнувший в половодье лисий хвостик...
Витийствовать всяк мастер на погосте,
Покуда черепок – чужой – в руке.
А после это выглядит неловко.

Я говорю, одно лишь вечно здесь:
Уловки сумасшедшего над бездной!..
Я занял вас беседой бесполезной –
Но вам угодно было в душу лезть...
Мой противоестественный союз
С потусторонним миром вам известен.
Но – знаете? – я умереть боюсь,
Поскольку глупо верен остаюсь
Своей несостоявшейся невесте:
Она – в раю, и мы не будем вместе...
– Вы плачете, мой принц? – Нет. Я смеюсь.

* * *
Как наказуем каждый наш порыв!
Дерзанье превращается в терзанье.
В себе страницу новую открыв,
Мы втайне ожидаем наказанья.

Как хрупок мир внутри души живой!
Один толчок – и ты висишь на нитке,
И твой порыв, захватанный молвой,
Размноженный на глянцевой открытке, –

Уже не твой, и ты – уже не ты,
А тень шагов до мусорного бака,
И звон ведра, и пыльные кусты,
И нищая трусливая собака,

И рабский почерк, и дрянной обед,
И шлёпанцы, и в паспорте ошибка,
И запах смерти. И её улыбка.
И запах валерьянки и котлет.

Винсент Ван Гог глядит из-за угла,
Смеясь неубедительно и глухо.
Посередине круглого стола
Лежит моё отрезанное ухо.

* * *
Ах, Сюзанна, твой зуав не вернётся из похода.
Веришь, здешняя погода не годится для забав.
Уходил по февралю, отдавал себя отчизне...
"Ах, Сюзанна, больше жизни я тебя люблю!"

На балконе у перил вспоминаешь на рассвете:
Твой зуав слова вот эти – нет, не говорил.
Что ему? Да всё в дыму, кони, ружья, пули, залпы.
Он бы, может, и сказал бы – да не знал, кому.

Полк несётся взапуски белым снегом, следом санным.
Твой зуав тебе, Сюзанна, не напишет ни строки.
Пуще дождика шрапнель, звонче жаворонков пули.
Ну, кому нужна в июле эта синяя шинель?

Вся дырявая насквозь, в девяти местах пробита.
Что осталось от любви-то? Ручки врозь и ножки врозь.
Зря ты веришь в чудеса – не видать тебе зуава.
Пала алая роса, стала воинская слава.

Увядает алый рот, но глаза остались те же.
Кто себя мечтами тешит, тот себе местами врёт.
Два коротеньких письма, да и те, сказать по чести,
Как положено невесте, сочинила ты сама.

И, в слезах ли, во хмелю, во смиреньи, в укоризне –
Эти строчки дольше жизни:
"Ах, Сюзанна, больше жизни я тебя люблю!"

КРЫСОЛОВ

1.
Конечно, мыши, крысы. Сотни крыс.
О, город Гаммельн, как ты беспощаден –
От флюгеров и черепичных крыш
До мостовых, их выступов и впадин.

Одних пекарен больше сорока.
Шуршанье крыс в подпольях и подвалах.
Луна, кругла, как детская щека,
И россыпь звёзд на пряничных овалах.

О, город Гаммельн!.. Пляшущий фонарь
У магистрата тускло догорает.
И до сих пор на улицах, как встарь,
Здесь еженощно дудочка играет.

И до сих пор – сегодня, и вчера,
И завтра – этот зов невыносимый
Заслышав, выбегает детвора,
Скользя по камню пятками босыми.

О, Гаммельн мой!.. Луна блестит в пруду.
Не прозвучит ни окрика, ни слова
Волшебного – и я опять иду,
Иду, иду за дудкой Крысолова.

2.
За Крысоловом, за Крысоловом, за...
Жалкая крыса, я замыкаю цепь.
Мне всё равно – куда, я, закрыв глаза,
Переставляю лапки, забыв про цель.

Дудка играет, музыку узким ртом
Медленно выдыхает мой скупой властелин.
Я не желаю знать, что будет со мной потом,
В сумраке улиц, вязком, как пластилин.

Красной брусчаткой, лапы стирая в кровь,
Серою цепью – вдаль, волоча хвосты.
Дудка играет, пятится Крысолов,
Смотрит луна с немыслимой высоты.

Даже сквозь веки я различаю свет
То ли луны, то ли этих холодных глаз.
Серые тени зыблет сырой норд-вест,
Дудка играет, дудка играет в нас.

Там, за краем обрыва – вечность и пустота.
Пятится – сумасшедший – страх – накрывает – крыс:
Навзничь, в серые волны, он срывается вниз,
Не отнимая дудки от весёлого рта.

За Крысоловом, за Крысоловом вслед,
Я, последняя крыса, музыки зов ловлю,
В воздухе распадаясь в клочья... и мой скелет
Ляжет на дно рядом с ним, кого так люблю.

* * *
Покажите мне эту любовь, покажите мне,
Где она жива, где она, на каком вокзале
Провожает лица глазами, где, на какой луне
Оживет, дрожа, ожидая, чтобы сказали:
Я зову, я зову, скорее, иди сюда! –
И она покорно, нежно, в слезах, в неволе,
В лепестках, в осколках трехвекового льда –
Подойдёт и встанет на точку предельной боли.
Запредельной боли, заверченной до винта,
До такой резьбы, за которой уже неважно.
Я тебя люблю, бесстыдная красота,
Я тебя люблю, безмерная простота,
Говорящая: полно... простите... ваша.

* * *
Ты знаешь, скоро Рождество.
Мари – мечтать о туфлях бальных,
Мышам – о сахаре. А в спальнях
Ещё не знают ничего.
А год, как дворник с бородой,
Тебе отдавший рукавицы,
Уже подсказывает: птицы
Босыми ходят за водой.
С тех пор, ты знаешь, у меня
Для птицы не найдётся клетки.
Щелкунчик на еловой ветке
Кричит: полцарства за коня!..
Он слабый, хрупкий, бесполезный,
Его преследует январь.
Свой месяц тонкий, серп железный
Меж звёзд выводит крысий царь.

О, эта сказка будет длинной!..
Закрой глаза на счёте "три".
Ночь рассыпает янтари
Меж половицами в гостиной...
Не бойся! Страшен взор совиный –
Но никогда не спит Мари.

* * *
– Не пей вина, Гертруда!
– Простите, сударь, но мне хочется".
В.Шекспир "Гамлет"

Гертруда, мы умерли оба,
Мы выпили чашу сполна.
А те башмаки, что за гробом –
За лодкой колышет волна.
Коварен? Не знаю. Корыстен?
Кто нас разберёт, королей.
В копытце, в корытце, в корыте
Дельфина купает Нелей.
Ты знаешь, что тленьем задеты
И зеленью тронуты все –
И мальчик, и чаша, и детство,
Летящее на колесе.
И рай отворяется, жалок,
Тому, кто ключи отыскал, –
Наш край сумасшедших весталок,
Ручьев, кораблей и русалок,
Могильщиков, роз и зеркал.
Я, видимо, скверный любовник.
Так будет отныне всегда:
Терновник, Гертруда, терновник,
Гнилая, Гертруда, вода
В крови... Отрави кавалера
Дурной приворотной травой.
Но руки твои, королева,
Как веточки над головой!..
Браслеты, запястья, ключицы,
Колечки, пустырник, репей...
Гертруда, не пей из копытца –
Русалочкой станешь! Не пей!
Прогнило здесь что-то. И трудно
Смириться, и пал Камелот...
Не трогай бокала, Гертруда!
Твой берег дымится, Гертруда!
Останься со мною, Гертруда!..
– Простите, я жажду, милорд.

* * *
Ребенок в матроске, на лбу – горделивое "Витязь",
Зачем Вы мне снитесь?

По берегу моря, по кромке, по краю, где крабы,
Я тихо следы оставляю, прошедшее скомкав.
Здесь время и место вполне безразличны, хотя бы
И выдумал кто-то такой календарь или компас.

На этом песке те же чайки, что в самом начале
Ещё не написанной книги, как дети, кричали.
Но Вы, лейтенант с улетающим взглядом поэта, –
Зачем Вы мне, Отто?

Меня не пугает к ногам подступившая бездна,
Гораздо страшнее провальная синь между тучек.
Я прутиком имя черчу на песке бесполезно –
И чёрный, как прутик, из пены кивает поручик.

Зачем Тебе, Боже, кормить нас, пустых недоносков,
Не знающих броду, не помнящих выхода к дому?
За нами лишь барышни в шляпках и дети в матросках –
Как кто-то сказал, не умея сказать по-другому.

Ну, что вы так смотрите, ангелы, Божьи сироты?
Иду, наступаю на краешек мокрого шара,
Который по-прежнему вертится, и обороты
Все той же длины – беззаботного детского шага.

И каждый мой след, год за годом, зима за зимою –
Смывается в море.

* * *
Как некстати, поверишь ли, осень у нас холодна!
Все ужасней обломки – насмешка седого прилива.
И не вычерпать весь океан до туманного дна,
Обнажив расстоянье, что посуху преодолимо.

Чем похвастать? Уловом? Но скуден и жалок улов.
Ни салаки, ни хищных тунцов, ни сельдей, ни макрели.
Нынче волны да ветер играют обрывками слов –
Расплываются строчки, и письма твои отсырели.

Может, вахтенный твой встрепенется и крикнет: «Земля!..»,
Может, ахнет соседский мальчишка: «Вернулись! Встречайте!» –
Только вряд ли, майн либер, ведь крысы бегут с корабля,
А пустынную пристань лишь я охраняю, да чайки.

Эти чайки простуженным горлом тревожат рассвет –
И рассвет наступает, туманом и плесенью тронут.
О, мы встретимся – там, в том краю, через тысячу лет, –
Где отец мой играет на дудке, а крысы не тонут.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.06.2019. Русская волшебница из Филадельфии