Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   Магазин   О портале   Вход для авторов

***

Флоренс Александра: литературный дневник

За что купил...
Юрий Большаков
I.


Прервёмся, стихоложества пустяк
пусть суггестивен, но зудит забвенье
под псиной сенью, тень ведёт к прочтенью
абзацев блок в остывших новостях.


Прозаик я, в розарии скамья
от Рекамье открестится едва ли,
мы подавали в доках и подвале
до одури, разрушена семья,


прервалась связь, из вязкой пены дней
торчат небрежно срубленные вешки,
как хороши заведомые чешки
на креслах спин неведомых коней.


Ведь всё при ней, румянец и прогиб
стянувших спину прочных сочленений,
коленей парных элегантный гений;
но мне-то что, ведь я давно погиб


и счастлив, смертью хлопоты поправ,
кусок холодный мыслящего мяса,
последний год стремительнее часа,
в карман течёт пустующий рукав


свидетельством отсутствия руки,
подмышки заполняет затхлый воздух,
живых птенцов заводят в мёртвых гнёздах
кошачьим аппетитам вопреки.


II.


Я, собственно, недорого купил,
а продаю ещё дешевле – вдвое,
как выйти при отсутствии конвоя,
когда я сок перцовкою запил


и от меня, естественно, разит,
как будто перец вымочили гномы
в рентабельном отделе гастронома,
где каждый популярный паразит


и всякий любопытный ротозей
считают нормой событийный демпинг,
друзей ведя ко дну в высоком темпе.
Фанат Бизе? За галстук и в музей.



Soundtrack: Houston Person, That's All.
Натуропатер...
Юрий Большаков
I.


Расплющив о доску чешуйчатость мелка,
терпенье истощив сухих щелчков диодов,
примкнув седьмой водой к восстанью углеводов,
публично осудив покладистость белка,


жиры предав суду (душа моя мелка
и жирного вместить в застолье овцеводов
не станет глубины), я растворяю соду
в кубический сосуд, диктатом уголка


он, форму сохранив, клубится и блюдёт
из испарений дух и едкое как щёлочь,
и редкое как щель; густеющая сволочь
под наволочкой пух гусеющий найдёт.


Так, вывихнув сустав у слога невзначай,
назначив, окосев, редактором торнадо,
отцеживая чай, отчаявшись монадой
из скуки пули лить, икая: “Не скучай!”


неведомо кому (зане в стогу один),
нащупав сто телец нацеленных иголок,
беру за узость глаз врачующих монголок
и минералов хлам, в хламиде господин


монады слышит зов, двух жгутик, вакуоль
два раза, хлоропласт, в крахмале пиреноид,
курс, фототаксис, строй, сустав скрипит и ноет,
но от хирурга, враг, скорей меня уволь.


II.


Со скуки измышляющий вахлак,
натуры ферт, не со спины, Спиноза,
во мне заноза, я и сам заноза,
вся мизансцена – клака, клок, кулак.


Он зла не помнит, встречусь с Ним в суде,
за всё ответив до шестого знака;
чтоб черви не объелись, ложку мака,
что я могу, ну разве похудеть,


измолотого в пудру, натощак,
сырой водой смывая в слизь и недра,
с натурой примиряясь, цитрус, цедра,
цедить сквозь марлю, думать о вещах


не прекращая, подкормить очаг,
прилечь костьми меж углей за решёткой,
нечёткость знаков пропесочить щёткой,
пока к седому утру не зачах...



Soundtrack: Hiromi Uehara, Summer Rain.
Анна из Льва...
Юрий Большаков
I.


Вскрыли лезвием перрон,
что сдают Вам нервы;
мышцы врежутся в перо,
собственность Минервы.


Те же грабли, сукин кот,
в петлю, несознанку;
некто вывернул суккот
сдуру наизнанку.


Пятый, видимо, колчан,
а мишень – ни точки,
от моих однополчан
у плиты цветочки.


Скольким женщинам урок,
ни один не венчан,
всех забот – спустить курок,
тут уж не до женщин.


К рельсам тянется обман,
сталь, скольженье, масло
и колеблемый туман,
жизнь в глазах угасла.


Копоть ветошью сотру,
но откуда скрежет,
муку страстную к утру
колесо отрежет.


II.


В некий дом за кокаином
не спеша,
пропитал подложку сплином,
но душа


не спешит подстилку ворсом
оснастить,
клюква, стань к закату морсом
и прости.


Видит мир своей усадьбой
явный хам,
а латентных опознать по
потрохам.


Из гаруспиков этрускам
доверяй,
проведут проходом узким
в пряный рай.


Прянь, хамит мой безыскусный,
гонг, итог,
креозот сочится устный,
кто бы смог,


смог вдыхая, чистить пастой
грязь гримас,
кегль из кисти, кости касты,
без ума


из ума не выйти к свету,
лабиринт,
ключ трёхзначный к тет-а-тету
подбери,


наберёшь поближе к крову,
стен союз
истощён, ветшает, рёву
предаюсь.


Клёв велик, его пророком
стынь, блесна,
меж упрёком и пороком
не до сна.


Льнёт повадкою соболью
тень креста,
лоб покалывает болью
красота.


Тени осенью на вырост
до угла,
интервенция и сырость,
ветер, мгла.


Шёпот: “Мене, мене, текел,
упарсин...”,
вторят сгнившие ацтеки:
“Прикуси”.


Отсекатель, шпал фенолы,
Верди, лиф,
всё бессвязней, ergo в нору
отвали.



Soundtrack: Houston Person, My Foolish Heart.
Пою тебе...
Юрий Большаков
Не стою слёз, не токмо что любви,
лишь горсти измельчённого петита,
вползающей в прихожую отита,
не жаль, что ж, клок страницы оторви


и назови мой метод фатовством
над пропастью ржаного беспорядка,
влачится незамужняя лошадка
и потешает кучер баловством


почтеннейшую публику, кнуту
не очерстветь как прянику, под скатерть
скользни ладонью вверх, поповна, паперть,
black property, трепанги метят ту,


коту чужую (кашляю, жую),
служившую в чулане препаратом,
несущим дефлорацию приматам
несмятым, не счищавшим чешую


вне сейнера, на корточках, скамье,
пятнистых досках кулуаров кухни,
тушите свет, какой позор, потухни,
плафон презренный, дама Рекамье


монаршей сжатой воле вопреки
висит в проёме, комплимент Жерару
Давиду в пику образует пару,
а парус взбеленился, не реки


взыскует он, взбесившимся холстом
тиранит ветер, хлопает по полке,
третирует Зефир, Хлорида в холке
крепка, у Гиацинта под хвостом


магнит бытует, эвристичен Феб,
пластичен, увлечён полётом диска,
что ж, Гименей, добрачная модистка,
на чёрствый хлеб польстится ли эфеб?


Подумалось: “Как кстати ладан взмок...”,
где бьётся мысль, у страсти мало шансов,
раздумья о наличии финансов
приличия вмещают под замок.


Так кто дерзнёт жениться под шумок
стаккато кастаньет из древесины,
натянуты улыбки и лосины,
а отношений вязнущий комок


прилип к сюжету, если б только смог,
но поскользнулся на распаде связей
князей, сформировавшихся из грязи,
вдыхающих гортанью в язвах смог,


поругивая мир равно войну,
рыча, ориентацию теряя,
посулам брачным будущность вверяя,
вперяя взор в трактир иль чайхану,


отчаявшись покончить с этим, ну,
не знаю как назвать, определитель
залез под стол, бланкету обелите,
у холостых свобода на кону.



Soundtrack: Queen, ACDC, Outkast, Led Zeppelin, Prince, The Beatles, Snoop & Dre vs. Crowded House – Rock In Black.
Устава когти, клюв и люки...
Юрий Большаков
I.


Что за печаль тебе, полк фурий на маршруте,
отяжелев, сползает вниз и вправо трутень,
крыло меняет эшелон, пусть разрывается шаблон,
свистя в ушах, пике витийствует о Бруте.


Когда пуристы оперируют в прихожей
наждачной кожей, на акулию похожей,
мне мнится, рыбия среда и атмосферная вода
как раз родня потокам дня и рыжей роже.


Все эти странности в обёртке ламинатной,
избыток йода, ход судьбы, досада, пятна;
а ламинарий пояса распространяются в леса,
коль я лиса, то небеса вольер занятный.


Раз ватный зверь и вещий витязь в каватине
сосуществуют, как подкладка на ватине
с ратина траченным рубцом и непорочным молодцом,
то что уставу все прорехи на сатине.


Мы в тине спим, благополучно выдыхая
двууглекислоту, наследственность плохая
нас не тревожит ни на грамм, пусть дело следует к врагам,
зато для тела есть как раз нора сухая.


Чем ухарь плох, когда прорушисты старухи,
не в круге первом медный звон, а в левом ухе,
стучит настойчиво клюка, но сдержат люки и века
порывы веры, галсы ветра и фелуки.


Ношу я брюки, подчиняясь распорядку,
пока ворюги обихаживают грядку,
дефибрилляцией жива, дрожит взбодрённая трава
и ждёт, искря вовсю, голодную лошадку.


II.


Ох, составители инструкций и уставов,
в чернилах ваших кровь медлительных удавов,
сгущая лимфу, мямлит стиль, глубоким холодом в кости
плоть проницает и пронизывает; bravo,


орава тусклых, мелкотравчатых юннатов,
газон впивает си-минорную соннату,
от жажды вянут и шпинат, и кровный вервию канат,
собой связуюший всех ларов и пенатов.


Доска каминная, каррарский древний мрамор,
основы варварства фундаментом для храма,
свистят цикады меж стеблей, цикута требует “Убей!”
у отрубей, труба, грубей, субретка, в раму


добавь дробей, фрагменты оградим багетом,
не воробей, но влёт берём одним пакетом,
жакетом ноги мне укрой, порой осенней жалок рой
и анероидом служил барометр хеттам.


Букетом астр я оправдаюсь за измену,
всё отцвело и враз себе узнало цену,
на рынке семеро козлят всех конкурентов обозлят,
из контролёрских бронхов исторгая пену.


Дополз к шестой строфе, почти изнемогая,
Даная в раме, недвусмысленно нагая,
монетизирована страсть, попасться в пасть ей – вот напасть,
а “крыша” виснет, всех налогом облагая.



Soundtrack: Danny Malando, El Choclo.
Детские страхи...
Юрий Большаков
Когда на днях придёт последний день,
не дрогнет ли душа за диафрагмой,
а опьяненье фразой и синтагмой
растает, не отбрасывая тень.


Тенет стена и по костям кистень,
исчерпано претензией жеманство,
анамнез – чванство, а эпикриз – пьянство,
прогноз – цирроз, таящийся в кисте.


Синюшность пятен, слабые места,
тревожные площадки репетиций,
застали за подачею петиций
скопленье тромбов, совесть не чиста


в ком, жалок тот, и, сжавшийся в комок,
робеет в темноте при рези рампы,
игла во мгле угла плодит эстампы,
из тренья лампы ладит под шумок


наверный враг коварное шагов,
ох, безымянность низости страшнее
и мерзости, созревшее в квашне я
готов предать подателю рогов


и сапогов, ботфорты, шпоры, лесть
армейской выделки, галун, аплодисменты,
в цивильном обороте позументы
и мишура; золоторотцев шесть


и шестью шесть, шипы шипят про часть,
нахально объявившейся благою,
я пользуюсь соседкиной ногою
под сон, шумок и замуж не напасть;


пусть шасть, мечась, освоил терренкур
и, гористость дозируя таблицей,
у кистепёрых вычленяет лица
и quantum satis пестропёрых кур.


Как будто снова детство и двойник,
влачившийся сквозь морок засыпанья,
скребётся в дверь, за ней ревёт Испания;
“Oh, toro mighty!”, первый ученик,


а сны, как у сквозного босяка,
отец – мясник, мамахен зычно рыбу
торгует, галеон стремит к Магрибу
чужая воля, книга иссяка-


ет что ни день, читаю как бегу,
но мысленно, без спазмов и усилий,
смешенье Гарта, Твена и Кассиля,
воистину токсичное рагу,


но на ни на последнем берегу
издателя под дулом не спросили,
в каком дупле скроили и сносили
для игуан либретто: “Nicht гу-гу”.


Отдай агар зефиру, а врагу
подсунь пектин, молекул каррагена
изрядно, игры с игом Диогена
проиграны, свободен он, в кругу,


где каппа, йота, лямбда, яд, оброк,
порок коробок, квотистость пакетов,
брикеты льнут к ребристости аскетов,
а в сотах свет, фотонный ветерок...



Soundtrack: The Beatles, David Lanz, Here Comes The Sun.
Истощение сущего...
Юрий Большаков
На дне вселенной в позе эмбриона,
теряя веру в рвы укрепрайона
и выдыхая углекислоту,
дрожа, потея, вымерзая в утро,
двоясь, троясь, витийствуя премудро
с набором круглых камушков во рту,


из барсуков вытапливая жира
целительность, питательность, жуира
в душе холодной кровью затопив,
лежу на плоском камушке гранитном,
зарю позолотив мычаньем слитным
и прытким размноженьем директив.


На крыше, между тем, рыдает Тоска
и текст кнутом выписывает тёзка,
и от повозки гонит ребятню;
предметам в мире не хватает лоска,
забор отборным матом шутит плоско,
кузен дощатый нашему плетню.


Тем временем сверяют время это,
смиряя ватой импульсы поэта,
с периной подружившегося днесь;
упорно засоряют атмосферу
два правила, сведённые к примеру,
да из заката взболтанная взвесь.


Строф четырёх не мало и не много
для возбужденья осложненья слога,
терзающего гланды и гортань;
сквозь белый день протягивает пятна
худая тень, становится понятно,
что под собой подведена черта.


Чреда скользит наискосок и режет
быльё, бельё, подскок мазурки, скрежет
и выжатый из марли вежеталь;
я покрываюсь кружевом царапин
и горечь правды растворяю в храпе,
ошеломив сомнительный гештальт.


Шатун дневного истирает штапель,
сияет в линзах грушевидных капель
закатный луч, разложен, искажён,
преломлен, но ни гипса, ни каркаса,
спектральный хлеб под радужное мясо
подложен стайкой оголтелых жён.


Так день сожжён, тревожат хлопья сажи
воображенье, тощие плюмажи
едва чуть-чуть покачивает бриз,
порой наглея, выдирая перья;
шушукаются смутные поверья,
сгустившись, тьма догладывает фриз.


Карниз, ветшая, в сумерках якшаясь
с ньютоновым, неспешно разрушаясь,
антаблементу пишет приговор,
мне с бром несущим изменяет масса,
ползёт паром, три четверти – пластмасса,
на две восьмых обеденный прибор.



Soundtrack: G. Gershwin, Lorie Line, Summertime.
Третье лицо...
Юрий Большаков
Ты полагал, что сил достанет до
достигнуть дна бездонного колодца,
где предлагает рифма “уколоться”
себя бесстыдно, липнет как медо –


вый пряник, он, покрытый липким “ем”,
в зубах не вязнет, что, признаюсь, странно,
зияет рана на спине барана,
руно бракуем, ликованье тем


всегда к лицу, кто сохранить лицо
способен при крушенье обстоятельств
и обязательств, яблочных приятельств
огрызки не выносит на крыльцо.


Плоды запрета пожинают те,
кто правом вето на открытый краник
владеют присно, кнут свернув под пряник,
сминают лица, свищут в пустоте,


снимают мнений смутных толчею
на пятачке у турникета рынка
со всех верёвок, где твоя косынка,
косить довольно, вбросил ячею,


спрямил пути и взгляд, из кривизны
выуживая два картуза меди,
ревут медведи, придавай беседе
казённый курс, ресурс у новизны


давно исчерпан, рвётся старый мир,
тревожит узость щели и проёма,
у бреши чернь витийствует: “Споём, а,
позолотим истершийся кумир


косноязычья, третьему лицу
лукаво встроив зеркало в теченье
небрежных строк, оставив попеченье
равно печенье с пеньем подлецу?”.


Да нет уж, братья меньшие в семи
из девяти лиловых категорий,
троясь, лицо вам прорицает горе
в Гоморре омерзения семьи...



Soundtrack: The Beatles, David Lanz, Things We Said Today.
Цвет ответов фиолетов...
Юрий Большаков
Выбраться из-под ночи клочьев, спросить: “Кому
мне передать порядок знаков последней серии?
Чем оправдать враждебное сердцу равно уму?”
Грубостями материи.


Эта заря над кровлей, розово кимоно,
свет востока, лукавства, касты колонизаторов,
настежь окно экраном, словно смотрю кино
неореализаторов.


Что мне вообще неможется, вечный вопрос душе,
ведь в рукавах по горло, дланью ласкаю мшистое,
Янусу, как ни выкуси, сотни лье до Фуше,
ушлого до пушистое.


Горло в любви утоплено, водоросли, песку,
как ни транслируй искренность, воспалены царапины,
распродаю по унциям кризис, суккот, тоску,
пятна, понтоны, крапины.


Трап, прогинаясь, скрипом присных тревожит днесь,
разве не близких колер утром мешает бриться;
с толком использовав помесь, приготовляет смесь
ласковоглазый убийца.


Я, как щенок, общителен, что же мой ящик пуст,
делят насест, как некогда, Галкины и Орловы,
по кочану и кепи, лист некоторых капуст
густопсоволиловый.



Soundtrack: Billy Preston, Minuet For Me.
История болезни...
Юрий Большаков
У свежих ран обуглившийся хлопок,
у прежних бед врачебные черты,
над глицерином плещутся спирты
и растворяют перламутры кнопок.


Аккордеон, под левою рукой
над матовым и спёкшимся узором
хрипят меха пронырливым позором
и вопрошают: “Кто, кому, какой


фалангой то, что рубят топором
и перед чем опал антибиотик,
начертано на складках слабой плоти
для чтения пред миром и двором”.


Вернись, паром, ответы на корме
средь бухт канатов, абордажных крючьев,
развешаны над чернотою сучьев
под небом, проступающем в уме


к закату и бордовому гало
по прихоти распада родопсина
средь роста тёрна, от отца до сына
в траве вовсю мигало, прыгало


и дёргало тигровых за усы,
угрюмой иерархией таксона
пренебрегая, кваканье клаксона
порою имитируют все псы,


обрызгав мутной липкою слюной
и пеной прободение порядка,
пока формует бредни лихорадка
за взявшейся в рассудке пеленой.


Болезнь с соблазном рифмовать не смей,
тупым резцом изображая скрежет,
хирург ослеп, но одержимо режет
на чёрном камне выступы камей.



Soundtrack: David Lanz, Conquistador.
Пенообразование...
Юрий Большаков
Несчастие вползает невзначай,
был день воскресный и весенний разом,
а опиатом усмирённый разум
планировал не более, чем чай,


пусть крепости особой, не купец,
в границах спектра тянущийся вправо,
не покидая тихого анклава
и скромного комфорта, как в купе.


И на тебе, лишь стоило сморгнуть,
отвлечься от блаженства на мгновенье,
как чьих-то шустрых дланей мановенье
прошелестело: “Вмиг огонь нагну


и опалю поверхности и глубь
у всех, что спят, подёргиваясь в корчах,
из ягод выбирая те, что горше...”,
тупят тупые, я острю иглу


в собой распёртых полостях земли,
где соль земли пресуществляет просо
в историю проклятого вопроса,
застрявшего средь Нила на мели,


как будто мало сброшенных в ведро
под раковиной, копией рапаны,
хрустят под обращеньем спиц арпаны;
напитывают кальцием бедро,


чьи имена давно дорожный знак
для тяжущих коричневые дроги,
она стоит на земляном пороге,
внушая, что морозна и грозна;


всё б ничего, когда бы не плюсна,
рефлексом робким под себя поджата,
как будто бы вагонововожата,
пинком ментальным прянув изо сна,


узнала, что закрыт её маршрут
и марки “А” последний выезд в среду;
ужель Вольтер сочувствовал Танкреду,
коль он ни дня не соблюдал кашрут,


ведь эллин, рыцарь, поц и патриот;
ел холодец из калибаньих ножек;
как хорошо, что перочинный ножик,
как дурно, что свиного полон рот...



Soundtrack: J. S. Bach, Suite No. 2 in B minor, BWV 1067 – II. Rondo.
Моё ничтожество...
Юрий Большаков
Испытываю к выпечке влеченье
и каждый день коробки от печенья
к благоуханным бакам выношу;
дни, удлиняясь, потакают лету,
не обнаружив склонности к дублету,
курки и кий умериться прошу,


шипя: “Шу-шу”, посапывая, корчась,
признав в себе заведомую порчу,
о гедонизм ударившись лицом
в переносном и отсыревшем смысле,
внимая двум крюкам на коромысле,
законченным сложившись подлецом.


Нас, сволочей, достаточно на стогнах,
смотри как ветер, жребием изогнут,
вздымает с тротуаров пыль и сор;
слезящимся сквозь поволоку склерам
хлам восковой желает стать примером
в унылом заведении Тюссо.


Моё лассо меня же и схватило,
петлёй литературной инвектива
мой окрутила ласково кадык;
дышу едва, в гемоглобин впиваясь,
на сваях дом мой, над водой не каясь,
упрямое исчадие воды,


я ни к какому делу непригоден,
равно чуждаясь дев, овнов и своден,
свободен я свободою сырой:
терять мне нечего, я никому не нужен,
весталок рой мой пожинает ужин
порочною вечернею порой.


Ничтожество кромешным либертином
рассеяно по движимым картинам
привычного, как скука, бытия;
оно, как пыль, во всех пазах и щелях,
куда бинокль канальи ни нацелят,
там сто ничтожеств и сто первым я.


Пока вы здесь в безветрии резвитесь,
меха азотом нагнетает витязь,
бесчестием помеченный, клеймом
не огорчён и к знакам равнодушен,
его хранит и в море, и на суше,
заведомо гримасничая, Мом.



Soundtrack: Dave McKenna/Scott Hamilton/Jake Hanna, Long Ago and Far Away.
Последнее слово...
Юрий Большаков
Что вечером посидеть и с другими людьми – довольство...
Уолт Уитмен. Листья травы.


Так, презирая пользу глубже ямы
и Марианской впадины, у мамы
единственной сочувствия ища,
схожу, как предки баяли, под своды,
лик подлинный подавленной свободы
не пастой полируя и воща;


корням хвоща вещая, сообщая,
треща о тех, чья сытность небольшая,
всю ярость вымещая, полегла
среди привычной складчатости поля,
бранимого в три горла, цыц, доколе
чванливость шва планирует игла,


ныряя в ткань, шурша, соединяя
заплат нахальство, на судьбу пеняя,
как если б рок был немощный щенок,
щекастый, вялый, перенесший чумку,
залезший сдуру в гицелеву сумку,
стоящую меж гицелевых ног.


Петля и шест, что предлагает жизнь нам
взамен себя, carte blanche помпезным тризнам
и скромному ночному топору;
так полагает липкий меланхолик,
такой же липкий занимая столик
на сальном и прилипчивом пиру.


Лет шестьдесят тому просунув шею
в овал из мышц, певцу и книгочею
я присягнул, конторку и пюпитр
употребив как жертвенник, однако
корсетом стянут до шестого знака,
зане угрюмой точности арбитр.


Приговорённый к жизни тем же актом
приговорён и к смерти ipso facto
конечности земного бытия.
Что пожелать проникшему сквозь лоно?
Оставить мир легко, непринуждённо,
как лист травы, три устрицы и я.



Soundtrack: Gheorghe Zamfir, Sirba.
Один день...
Юрий Большаков
Проснувшись в восемь точно
и уколовшись сочно,
припомнив о песочном
и кулинарном зле,
устав зимой под кровом
крутить хвосты коровам
измышленным, суровым,
визит к родной земле


откладывать не в силах,
зову альгуасила,
используя Mozilla,
скрестить с весной сачки;
письмо скользнуло в кабель,
включило солнце табель
и блеск фотонных сабель
рассёк мои зрачки.


Как счастье скоро длится,
способен ли упиться
семисекундным блицем
мой временный сосед?
Медлительно одеться,
поглядывая в детство,
используя как средство
купание в росе


приношенных подмёток,
из хаоса блокнота
вытряхивая ноты
на складки обшлагов,
оставив щит в прихожей,
с незащищённой кожей
шагнуть, простой прохожий
и фабрикант шагов.


Уже почти что девять
и сигарета в деве,
торгующейся в гневе,
подрагивая, дым
вгоняет в атмосферу,
несёт старушка веру
к напрасному примеру
опасным молодым.


Встречаю полдень в сквере,
подобие мистерий
на истощённой терре
разыгрывают все;
созревшие приматы
терзают автоматы,
проросшие меж статуй
на серой полосе


муниципальной плитки,
не я понёс убытки,
поскольку недобитки
фискалам невдомёк;
сползает вниз реактор,
трактат о свойствах тракта
читает гневно трактор
у перекрёстка, ног


не чуя под коленом,
всем мыслимым вселенным
транслируя о ленном
великолепном дне,
бреду впотьмах к ночлегу,
зловещему Олегу
веду его коллегу
на брючном, но ремне.


Привет тебе, пещера,
убежище мон шера,
от пятки и до хера
сплошного двойника;
служа в седле упругом
себе же лучшим другом
и запрягаясь цугом,
кончаю буквой “к”.
Сервильный литий...
Юрий Большаков
I.


Овёс скандально вздорожает,
ценнее платины пшено,
осина цитрусы рожает,
коль скоро всё разрешено.


Таким вам мнился, детки, кризис?
Налог на прикус, пуск, изыск,
под всхлип правительственной слизи
ум скрэбблом вывихнут низы.


В разы призы подорожали,
мой поцелуй в семь тысяч раз,
когда вас всех во ржи рожали,
дрожали маменьки, приказ


сорвал всех папенек с диванов
и бросил под ноги судьбе,
течёт ручьями кровь болванов,
а камень жертвенный себе


не на уме, но на подставке
в венке из чахлых тубероз,
попробуй выжить в этой давке,
смиряя остеопороз


и купорос из свежей меди,
вторгаясь в гречу и четверг,
ворвались с офером медведи,
я их немедленно отверг,


хотя медлителен с рожденья
и не шутя нетороплив,
предпочитая снохожденье
с тем, кто простужен и соплив.


II.


Литосферы креатура – неолит,
холм венеры при венчании болит,
скрежет кальция, не скальпель, так ланцет,
спазмы мрамора холодного в конце.


Для опунций унций семь уже успех,
оттого в пустой избе густеет смех,
пусть черна земля чужая, режем пядь,
ход клепсидры поворачивая вспять.


Эй, не спать, в седельной сумке нашатырь,
каждый первый – истощённый богатырь,
землю ешь, малыш, с отеческих могил,
сердце в пище ограничить не моги.


III.


Встаёт из мрака канитель аэродромная,
цветок врезает в капитель страна огромная,
а я тем временем врагу тушу скоромное рагу,
не суетясь, ведь место выбрано укромное.



Soundtrack: Herbie Hancock, All Apologies.
Естественный отбор...
Юрий Большаков
Засыпая, сомневаюсь, доведётся ли проснуться,
кровь толкает алым клапан, до утра его прорвёт;
на песке, прогретом солнцем, в знойный полдень растянуться,
бормоча сквозь сон и одурь: “Волк и меченых берёт”.


Под беретом тьма и перхоть, прозябает духом нищий,
кератин, сквозь протоколы прорастая, весть сотрёт,
в дымоходах вьюга свищет, под плющом остатки пищи,
на останках вязь насечки: “Волк и меченых берёт”.


Волк сжимает когтем “Parker”, теребит клыком помарки,
подпирает дверь поленом, ведь зверюги у ворот;
хорошо в лесу под вечер выть в тоске нечеловечьей
над подстрочным переводом: “Волк и меченых берёт”.


Сожалея о невинных пред порядком бочек винных,
вспоминая у камина искажённый мукой рот,
декламируя в руины превратившихся овинах,
мелодично подвываю: “Волк и меченых берёт”.


При естественном отборе, эволюционом споре,
аргументы поставляет вектор “задом наперёд”;
атавизмы, рудименты, сор преданий и историй,
чертит отрок на заборе: “Волк и меченых берёт”.


Я выкусываю льдинки, дарвинисты, невидимки,
сухость штудий и теорий горло нежное дерёт;
из лемура и коалы я изваян томным малым,
шлю посланье пятипалым: “Волк и меченых берёт”.



Soundtrack: Frederic Lodeon, Orchestre de Chambre de Lausanne, Luigi Boccherini, Cellokonzert No 2 G 479 – Adagio.


Мартовский скот...
Юрий Большаков
I.


Царапай грунт, грызя соседку, хищник,
всех грызунов глашатай и вожак,
ты даже с дверью новой на ножах
и не в ладах с любою вишней лишней.


Когда взойдёт над крышами свеченье
и дрогнут ставни, тронуты рукой,
скукует утка селезню: “Какой
кривой рукой прописано леченье?”


и слёзно всхлипнет, бог мой, чем меня
на птичий двор бездумье заманило,
кочует мысль, стекая к дельте Нила
и фыркая, как сытая свиня.


Где мягкий знак, куда его несёт
как раз тогда, когда он дельте нужен,
всё, решено, свиня составит ужин,
теперь букварь от смерти не спасёт.


Пастух пасёт, а пастырь овц хранит,
ну и падеж, редактор поперхнётся,
кому ошибки исправлять неймётся,
прошу – резец и мрамор. Иль гранит.


Моих ланит зеленоватый тон
свидетелем, что среди предков омут,
иду к реке, под вечер тянет к дому,
где кровлею притопленный понтон.


II.


Я весь в крови, сосуды – никуда,
мне нужен шунт, а медики трусливы;
оливы спят, но пробудились сливы
и пыль вздымают тучные стада.


Не без труда прошамкавши: “Егда?”,
“Егда приидет” – уловить в ответе;
любая новость – резкий окрик плети,
прогрессом обращённой в провода.


О да, да-да, туда вода – беда,
сюда и пуще, просто катастрофа,
расчёты на лояльность лимитрофа
строфу от тропа ныне и всегда


ни оберечь, ни упасти, да что там,
трофические меркнут очаги
и вянут, пунцовеющей ноги
занятен вид, предшествующим лотам


с ней не тягаться, вот она – цена
иль часть её, блаженство суть ликвидно,
обидно, что с поверхности не видно
прядущего судьбу веретена


как атрибута, нотам невдомёк,
чьи пальцы их из тканей извлекают,
объевшиеся сдержанно икают,
размяв сформировавшийся комок.


Асклепий, скот, подлиза, сукин сын,
пускай не шунт, согласен на катетер,
пусть дети верят ветру и примете,
хромым, увечным, синим и косым.


Дальтоники, айда где дай да дай,
и где дают, но короб не скудеет,
сойдут отёки, ноги похудеют,
поставят шунт, ведь без него беда...



Soundtrack: Frederic Lodeon, Orchestre de Chambre de Lausanne,
Luigi Boccherini, Cellokonzert No 3 G 480 G-Dur – Adagio.
Послезавтра позавчера...
Юрий Большаков
I.


С тех пор, как все ушли и город ожил
и, вымерший, стал краше во сто крат,
мой общечеловечий аппарат
виниловой довольствуется кожей.


Прохожий, стань во фрунт, дыши беззвучно,
но глубоко, грудиной хлопочи;
врезаются несчастия ключи
в мишень, тогда ложатся пули кучно,


когда взрыхлён под сошниками гумус
и уплотнён, а червь разрезан вдаль
и поперёк, колеблется медаль,
свивается, живых колодок сумму


винчестеру закладываю в недра,
нажатием порядок удержав,
в шкатулки шкал вмещается маржа,
эфирные масла транжирит цедра,


ведро, напротив, жмётся бережливо,
прижимисто, под конусом воды
не оставляют влажные следы
пейзане, попечители полива.


II.


Ехал клакер на скакалке через лес,
встретил зайца и на дерево залез;
страшный заяц, жуткий заяц, тусклый глаз,
глас народа индикатором зараз.


Зраз природа, у породы нет причин,
кроме шуток, кто там в форточку кричит;
всё сегодня, при мерцании сейчас
ждёт напраслина душевного врача.


Клокоча, проказник выглядит козлом,
шаль вишнёвую у горлышка узлом;
как избиты и сюжет, и персонаж,
интендант смиряет метры и тоннаж.


Важно важным быть, вальяжным, но не слыть,
а являться, пусть кругом кричат ослы;
оспа, соль морская, коклюш, пусть абсцесс,
если вовремя на дерево залез,


не страшны сова и волки, биржевой
крах и крохи, шепчут кирхи: “Ты живой...”;
над доскою половою стружки, жизнь
и гримасы календарные, держись...


Колокольчик, звон, конвульсии, паркет,
средь галактики сверкает турникет;
не нарушен казус смазки, стынет сталь,
асанкхейя капель строгого поста.


От клепсидры до клепсидры стасплекс вод,
не в туманности упрятан дисковод;
вдох и выдох, на стекле летучий пар,
отступайся, теплокровная стопа...



Soundtrack: John Zorn, Sekhel.
Компиляция...
Юрий Большаков
Французы Сызрани.


9/8


Ортопедической походкой
не выходи впотьмах за водкой,
хирург в дозоре круглый год,
его зовут Огюст Гюго.


Вступив нечаянно в фалангу,
смещайся к офисному флангу,
на строгий кейс смени рюкзак,
ведь ты лакуза, не Бальзак.


Сопят под боком лимитрофы,
не ожидая катастрофы,
их тропы тянутся в Ла-Манш,
заткнись, “L'Humanitе Dimanche”.


Усни на коврике старинном,
глаза закапав стеарином,
не сокрушаясь о рубле,
как учит Франсуа Рабле.


Рачка доставши из ракушки,
прочисть его проклятьем ушки
изнеможённому ханже,
как делал нежно Беранже.


По снегу трактор пишет траком
в любви признание баракам,
в ангар попятился, как рак,
мсье Сирано де Бержерак.


На пристани два жантильома,
скучая смертно, ждут парома,
в деберц сыграв на камамбер,
а на устах Гюстав Флобер.


Доверив жизнь свою Багире,
откалибруй на рынке гири,
не верил рыночным весам
известный скептик Мопассан.


За рядом ряд стоят торговки,
породы грубой полукровки,
не ел бы современных кур
гурман капризный Беттанкур.


Я возмечтал надысь о Дусях,
паря спросонья на воздусях,
приподнимая канотье,
как Теофиль, mon Dieu, Готье.


10/10


Есть женщины с наклонностью к перу,
но их не приглашают ко двору,
отдайте нам Ваш дамский авуар,
Симона, Вашу мать, де Бовуар.


Но стоит ударение сместить,
как хочется главой об угол биться,
цыц, девица, убийца, чечевица,
пора тобой подмостки подмести.


*


На перекрёстке жоха и ханжи
лежит Лолита Поля Хиндемита,
подбрита мышца главная, подмыта
в морщинах щель и щурится во лжи.


*


Упругих ягодиц химеру
забудешь, всуе помянув,
давайте милиционеру,
миллионеру, лицемеру,
доверим порох и страну.


*


Молчат михрютки подо льдом,
набрала в рот воды Елена,
висит за облаком Селена,
басит осипший: “Где мой дом?”


Катализ козлика рассеет,
зима снежком припорошит,
кто лыком шит, пускай спешит
спасать Медузу от Персея.


Я ем трагический вареник
и драматический арбуз,
избавиться от всех обуз
помочь не может жёлтый веник.


Насторожён и расторопен,
подвижен, но нетороплив,
к нам поднимается прилив,
чтоб насолить лицу и попе.


*


От суховатой замкнутости штудий
теряют влагу понемногу люди,
горенье поглощает кислород,
смиренье проповедует урод,
а что народ? шипит, что сиг на блюде.


*


Плавают кролики по воде,
рыбки по склону взбегают резво,
ослик о лоске рассудит трезво,
плачась о редкостности биде.


*


Растворился грузный барин
в испареньях солеварен,
у пекарен, пивоварен
вечер злачен, жёлт и густ;
отберу у вас скорее
стрелку свежего порея,
огрызаясь и зверея,
как пред коброю мангуст.


*


Вновь река ломает льдины,
рыбки, брысь,
есть у Чаплин Джеральдины
в мыслях рысь.


Если рыкнет Джеральдина
на ветру,
я любого либертина
в пыль сотру.


*


У суховатой замкнутости штудий
в увечной вязи трещинок на блюде
ворочается нечто без очей,
надбровий, скул, оскала, реквизитов,
дождей и прочих радужных орудий,
но обоняньем данное за чей
не знаю счёт, механика визитов
в окисленности уксуса и щей
(над поваром табличка “Немезидов”),
питает скуку северных ночей.



*


В них до сих пор хрустит листок салата,
впивая уксус, набирая вес,
весов и мер унылая палата
присутствует во всякой голове.


*


Лёша как-то выпил лишку,
но держался молодцом,
не крахмалил он манишку
полноценным холодцом.


*


“У каменной десницы есть крошечный изъян” –
мне эта надпись снится, когда бываю пьян,
неспешное движенье изогнутых ресниц
разрушит сопряженье всех каменных десниц.


*


Есть у доктора сироп
в розовой реторте,
ставим строго на “зеро”,
кризис, rigor mortis.


*


Намерен ли подохнуть, как Муму,
или готов, как цербер, лаять вечно,
твоя судьба лодыжкою увечна
и не нужна на псарне никому.


*


Бах методичен, а Бетховен нет,
суп съеден, Синди, сделай мне минет.


*


В Сиэтле ночь, храпит в Канаде траппер,
Ванкувер курв не в силах сдать в утиль,
сгущается господствующий стиль –
безумный кроль в восьмигалонной шляпе.


*


Хорошие девочки давным-давно спят
и видят простые, незамысловатые сны,
наполненные декадентским ароматом
упадка и каталитической безысходности.


*


Встречайте – Панч и Джуди,
какие, право, люди
чувствительные, добрые,
и дали нам пинка;
опилки на арене
щекой утюжит тренер,
пружиня, словно кобра,
упругие бока.


*


Когда проснулись тенора,
проквакал дирижёр: “Пора!”
и грянуло: “Тари-ра-ра...”
под круглым сводом;
пой, парень с нашего двора,
тебя так любят повара
и варят суп из топора
с лапшой и йодом.


*


Упадок апофатического богословия и ландшафтной
психологии на фоне перманентной травматической
ротации современников в контексте резкого сокращения
объёмов розничной торговли и опасного падения индекса
потребительского доверия понуждает рассматривать
возможность включения в актуальный ассортимент героина,
расфасованного по одной шестнадцатой унции. Это следует
расценивать, как симметричный ответ ухудшающейся
конъюнктуре и шаг в нужном направлении в человеческом
измерении. Мнение редакции совпадает с мнением автора,
что это редкость, раритет, рудимент и атавизм одновременно.


*


Я типичный Глеб, ем пшеничный хлеб,
но когда встаёт на дыбы народ,
стынет кровь моя, сомневаюсь я,
что, спустив курок, усмиришь порок.


*


Если Вам нравятся плюшевые игрушки, украшенные
виниловыми аппликациями, совсем необязательно
скрывать это, тратя последние деньги на подкуп тростника,
тем более, что он всё равно не выполнит взятых на
себя обязательств. Лучшим решением было бы рассказать
обо всём соотечественникам в вечерней программе местного
телевидения, рассчитав время таким образом, чтобы
они узнали о Ваших необычных пристрастиях между рагу
из кролика и вишнёвым десертом, когда их ум, опьянённый
эндорфинами, менее пуглив и нетерпим ко всему, что
пытается разрушить присущие им представления о норме...


*


Эрато брутто мне дана,
замена морфию она.


*


Метёт задорно среброкудрый Веник
пыль времени в трахеи травести,
уймись, ведь мы играем не из денег,
а только б вечность как-то провести.


*


Знают все – они прошли, как тени:
Поль де Кок, Прокруст, Селим-паша,
многим Вы садились на колени,
подбираясь к шее не спеша.


*


Я ем прозрачную еду,
потом работаю в саду,
устав, лежу на лавке,
грызу, смеясь, булавки.


*


Чем жив во мне припрятанный осёл,
прижав к губам засаленный мосол,
выпытывая кровь его и соли,
пока на стыки чресел льют тосол,
шумят вотще посланцы нищих сёл
о бушеле нечищенной фасоли.


*


Натуральной школе чужды
трепыханья в высоте,
чем естественнее нужды,
тем мясистее соте.


*


Основной конфликт не только нового, но и любого доступного изучению времени, очевиден и неизменен – вечностью владеют, насколько можно говорить об обладании краткого долгим, интеллектуалы и творцы, ощущающие её присутствие и успешно подбирающие ключи к некоторым из её помещений, но населяет её и хозяйничает в ней чернь, даже не отдающая себе отчёта в том, где находится. Таким образом, мы можем с ни на чём не основанной уверенностью заключить, что в действительности всё так. Но не на самом деле.


*


Если синекдоха не разновидность метонимии, то что она вообще такое и следует ли к ней прикасаться словом? Вербализация подчас разрушительна. Обрели дефиницию, утратили мякоть. Поздно плакать, локоть челюстям не дался.


*


Февраль. Жара переносима.
Батист со лба впитает пот.
Турнюр обширный носит Сима
и сесть не в силах на капот.


*


Ввиду двусмысленного, по меньшей мере, истолкования известной всякому филологу коллизии, бокр не может быть определён ни как потерпевший, ни как выгодоприобретатель. Тем не менее, законодатель, воспользовавшись услужливо открытой для него смутным временем возможностью ничем не ограниченного произвола, признал за бокром, понимаемым как любая из сторон, способная представить бесспорные и убедительные доказательства своей принадлежности к классу бокров, право на тридцатипроцентную скидку при покупке товара с рук в подземном переходе на сумму, превыщающую тринадцать овальных единиц. К сожалению, законодатель не раскрыл в норме понятие “овальная единица”, что с очевидностью тёмных аллей влечёт за собой абсолютные коллапс и паралич правоприменительной практики. Соболезнуем всем бокрам, ставшим невинными жертвами беспечности законодателя. Скорбим и ой мысленно сами…


*


Так долго я говела,
что грудь ороговела,
теперь забыть пытаюсь декольте,
а падлы модельеры
и прочие Мольеры
меня несут к вольеру на кресте.


*


Слепому без нужды назойливые взгляды
и грузная тюрьма резных старинных рам,
он осязанью посвящённый храм
на длани подозрительной менады.


*


Хотел я лицом ушибиться
о чью-нибудь щедрую грудь,
но парка всхрапнула: “Забудь!
Успеешь ещё ошибиться.”


*


Мы могли бы есть медуз
или дёготь на меду,
а настигнет нас беда,
перейдём на скипидар.


*


Кто путает Кристин Скотт-Томас с Хелен Бонем-Картер
не должен жить, дышать и слушать щебет птичий,
и на ноги прохожим наступать, и красть худые кошельки в трамваях.


*


А мой глагол и нагл, и гол,
и неуживчив, кстати,
но им довольны тати
и титульный щегол.


*


Хмурый день, среда сырая,
ходит кошка у сарая
и грозится лапою:
"Всех вас исцарапаю".


*


Голубые любит фишки,
лижет мамины подмышки,
коль не врут сороки,
это мамин брокер.


*


В деревне бог живёт не по углам,
но по овалам, склей, Леонкавалло,
о том, как небывалое бывало
и целое делило пополам.


*


Твердит Кассандра страстно и бесплодно,
готовясь к заурядному убою,
под воспалённой бурою губою,
слова к словам притыкивая плотно.


От желтизной униженных резцов
слюна бежит к углам, на них спекаясь,
над вырезом, от света рассекаясь,
танцует искажённое лицо.


*


Верните же Гедройца, дядя Гриша,
не то к субботе выпятится грыжа
и в бандаже нуждаясь, как в кредите,
Вы доктору все книжки отдадите.


*


Когда мне вдруг нехорошо, я ем сардельку,
а если в форме, то холодный пью кефир,
учусь вязать пеньковую петельку
и лепетать увязшие стихи.


*


Не всё банальное банально,
перитонально, пренатально,
тут кротко просится “ментально”,
в зубах завязло и блажит;
сны киснут уксусно, сусально,
с годами явственно свисально,
кусально, сально, описально,
а лесопильня, знай, визжит.


*


Предлагает кот молочный
лапу балке потолочной,
не боятся высоты
потолочные коты…


*


А патриарха Ноя
терзала паранойя
и с влажною спиной
Ной ныл во тьме ночной.


Не ной…


*


Не в оглушительной тиши
мне кол на голове теши,
но среди щебета и треска
пеняй меня, моя метреска.


Не средь пожарища в дыму
тебя за уши подыму,
но под кипенье пресных струй
предам реке, а не костру.


Не в сногсшибательном ветру
себя на кварки разотру,
но, лишь юдоль объемлет штиль,
шепну пошледнее “прошти”.


Моя любовь любой любви чудесней,
она живёт на чёрной красной Пресне
и голос никогда не подаёт,
зато готовит острый постный супчик,
брюзжит: “Не пей сырое, мой голубчик”,
лишь жаль, что между делом не поёт.


В ней столько зелени, что можно целый мир
озеленить, спасти от порыженья,
и даже парий в зябнущей Перми
избавить от стыда и пораженья.


*


Я не курю, когда поднимаюсь по лестнице, спускаюсь по лестнице, когда целуюсь, мою голову, сплю, ем, ещё я не курю, когда не курю, и уж точно не курю, когда курить не собираюсь…


*


Поздно, Рита, пить “Боржоми”
и разгуливать в пижаме,
и размахивать ножами,
и гужами торговать;
нужно, Рита, быть потише,
уберётся кот от крыши
и взобьют лесные мыши
из бессмертников кровать.


*


Нацисты, коммунисты, экзорцисты,
их лексика и практика мясисты,
сисясты мысли и задаст покрой;
об этом поминают колумнисты,
нанизывая фразы, как монисто,
и масло декорируя икрой.


*


Если мужчина пятьдесят четыре года любил блондинок, а потом начал отдавать предпочтение брюнеткам, разве это не свидетельство его интеллектуального роста?


*


Безвременная смерть одной блохи
влечёт по меху множество последствий,
цепочку вздорных радостей и бедствий,
и даже эти глупые стихи.


Хи-хи…


*


Старая история…


Шипел в Кремле плешивый тать:
“Не смейте мне противустать,
противусесть, противулечь, противупикнуть!”
Надежда юношей питать
устала, вширь растёт киста,
осталось разве что по ней ланцетом чикнуть.


*



И вечный вздор, ведь толк нам только сужен,
ломя кусты,
бредёт карга, зрачок до точки сужен,
глаза пусты.


*


Отцепись, вокзальный кореш,
я хожу в назальный колледж,
там нас учат, как прожить
с горлоносовской маржи...


*


Если бы Натальи
пимы не катали,
всех быков в Севильи
морозы б удавили…


*


Позвонил в домофон какой-то служивый олух, бормотал о монаршей милости и квоте на инородцев. С крыльца упал, не иначе...


Быть милым и отзывчивым легко и естественно, почему же славянам это всегда так тяжело даётся?


*


Зрелищной Леночке холодно ничуть,
тянет коленочки к нежному плечу.


Хочу…


*


То ль эйдетики не дети,
то ль не взрослые они,
но попытки прободеть их
растекаются в тени.


Ни-ни…


*


Хина Члек несёт Энею
хину, хну и ахинею,
в Илионе суета,
продырявлена пята.


*


В одном совсем другом месте одна совсем другая несносная девица приставала с непристойными предложениями к одному совершенно иному пожилому юноше, невинному, аки неопылённый одуванчик. Просыпается утром, а нижние конечности от середины бёдер до подъёма стоп покрыты гусиным пером не первой молодости. Занимаются ею орнитологи, держат в клетке, кормят мелкими пресными зёрнышками. А она, между тем, с ума сходит по заливной телятине под соусом тартар и оливкам после совокупления. Вот где невидимые миру слёзы, а не жук лапкой потрогал. Так что помолчите с этими вашими – суп жидкий, жемчуг мелкий. Неловко слушать, право слово и княгиня Марья Алексеевна…


*


Ответьте на доклад “О безусловной пользе рутинных процедур” рефератом “Порог картинной дурости послойных полизаний” und sei gesund, if You please...


*


Сочиняю на кресте
небылицы о Твисте,
Твист пронзительно свистит,
вертихвост и трансвестит.


*


В краю далёком друг мой бьёт баклуши,
рейс отменили, некому платить,
любимый город может х*ем груши
околотить и медный грош позолотить.


Под фюзеляжем экипаж, а пенис,
пока лежит, похож на фюзеляж,
манда слепая, капая и пенясь,
пятнает пляж, какой вольтаж и пилотаж.


Но кобеляж иссякнет вскоре, сплюнув
десяток капель в капище и щель,
товарищ мой под юный говор струнный
уснул в куще и дореформенном плаще.


*


Полк чугунных сковородин
чёрен был и однороден,


*


Нам пришлют америкосы
и бананы, и кокосы,
и зелёные рубли –
лишь бы мозги не ебли.


*


На пасху девушки публичные
не отдаются за наличные,
но ради сущего Христа
целуют злющего в уста.


*


Недугом оградят кого угодно,
когда Бирнамский лес возлёг на Гродно
и Гродно гонореей наградил,
был взыскан релевантный венеролог
сообществом божественных коровок
для дырочки под орден на груди.


Пенициллин поставил на колени
течение белёсых выделений,
обеззаразив развращённый лес,
отпущен он, предупреждённый строго,
чтоб не блудил у нашего порога
и к Гродно даже в сумерках не лез.


*


Семь козлов в зелёной бочке
ели рыжие грибочки,
поминая пламенно
ламу в Лиме каменной.


Едет козлик на дрезине
в металлической корзине,
сочетаясь шпалами
и боками впалыми.


*


В конечном счёте всё напрасно,
как утверждает замполит,
и можно умничать бесстрастно,
покуда зуб не заболит,


но мускулистому дантисту
вручая помертвелый рот,
отдашь за ретираду приступ
без контрибуций, пусть берёт.


*


Я сижу в кустах
в четырёх местах,
разделясь на страх супостату,
интендант мой скуп,
недосыпал круп
по армейскому аттестату.


*


Погиб мучительно Ахилл,
затем что не носил бахил.


*


Марковне.


Растения обрызнуты водой,
шмели гудят, река бежит к Османам,
Асюты торс надёжным талисманом
хранит Вас от сближения с бедой.
Скорей поможет быстро стать седой
и вдумчивой, стечение пигмента
для Данаид обычный ход вещей,
полно на грядках свежих овощей,
однако щей в глубины линимента
пожиже влей, восходит молодой
и наглый месяц, выплачена рента
за всё про всё, а за полив водой,
подсчитанной с начала cinquecento,
оплатит счёт праматерь всех хвощей.


*


Сейчас зима, а будет лето,
один лишь Суров ведал это,
но, ввек не будучи скупым,
нам сбросил с барского литого
плод персонального итога.
Ленивым. Сонным. И тупым.


*


Супруга…


А когда забьются трубы
и на кафель потечёт,
не топырь капризно губы,
не подёргивай плечом,


это ты, тупая лебедь,
в слив роняя вермишель,
не печёшься ни о хлебе,
ни, тем паче, о душе.


*


Шьёт Асюта "Зингером"
для сорок манишки;
мог бы стать я свингером
да отвлекают книжки.


Ждёт Асюта чуткости
от меня, мерзавца,
у меня барчук в кости,
где ж ей, бедной, взяться.


*


Люблю козу, когда в начале мая,
корой давясь,
ступает в грязь, опасливо хромая,
себе дивясь.


Люблю пруды, когда в начале мая,
немой Муму
решив спасти, идёт с мешком, хромая,
на Колыму.


*


Я башку о потолок
в наущенье потолок,
хорошо теперь башке
в известковом порошке...


*


Когда б вы знали, из какого сора
я извлекал навершие курсора
и просо кресс-салатом украшал;
что, тятя, притащили наши сети,
да всё, чего и не было на свете,
и чем бабай вас в детстве устрашал.


*


Ты знаешь ли, что чувствуют верблюды,
когда вода не плещется в горбу,
в воде не тонут мутные Бермуды,
паскуды склада под себя гребут.


Gut…


*


Вот свой тархун привычно варит хуна,
нетрезвая отнюдь не от тархуна,
не брезгуя отваром из травы,
не прячется она от ухореза,
зане резка, хотя и не твереза,
и резво перепрыгивает рвы.


А Вы?


*


Чихать попросится,
где переносица,
а я скажу ему: “Чихай других”,
чиханья громные,
зело скоромные,
не троньте скромные мои круги.


Ги-ги…


*


Возможно, я любви не стою
и кровь склоняется к застою,
а жизнь прохожею простою
в развалах бедных ищет плюш
и бархат, серою совою
сижу в листве, не волком вою,
пощёлкиваю головою
(ну, клювом), денежки коплю.


И было времени немного,
всего лишь семь десятков лет,
так скоро жарится омлет,
так медленны побежки бога.


*


Я морфинист, я морфинист,
мне не к лицу цивильный лист, (мой стиль – художественный свист)
мне кальвинист не пара,
как бочке стеклотара.


*


У меня культурный шок,
съел, не глядя, артишок.
Отчего не глядя?
Оттого, что дядя...


ногами...


бродя по улицам без дела
роняя пепел под бордюр
она заведомо пиз*ела
язык марая и турнюр


а он сырой ведомый кровью
и взгляд в оборках утопив
сугробу словно изголовью
щеку доверил проступил


на вялой коже снега оттиск
из талой влаги и морщин
так пустота сгустившись в соте
метафизические щи


мешая со следами мёда
и кислотою тронув сор
вдыхает дань парами йода
наш декорируя позор


о влажный взор о почерк ровный
родства примат и приговор
сгущают ненависти кровной
кровосмесительный раствор


не слишком ловко бреет нытик
щеку пускаясь наутёк
пусть из глазницы студень вытек
но день под оком не истёк


*


Разочарованному чужды
все пилигримы за Можай,
ты этих сущностей без нужды
не умножай, не умножай.


Я сплю, мне сладко усыпленье,
все обольщенья прежних дней
в камине тлеют, как поленья,
Мари зажжённые, на ней


не фартук в клетку, но на теле
во чреве скроенный наряд,
весь гардероб дриад, наяд -
присущий нимфам эпителий.


*


Ох, тяжек жребий мой,
что летом, что зимой,
болтливый, но немой,
безгласный, хоть речистый;
желаний влажных раб,
пред искушеньем слаб,
критическим Фомой
под сажей трубочиста.


*


Меня зовут Алёша Панин,
я жарю яйца на пропане,
бутане, хворосте, спирту;
я мячик отобрал у Тани,
он у меня как кот в сметане,
вполне избавлен от метаний
по, хоть беззубому, но рту.


Тогда в порту, зимой, у пирса,
из Тани просыпалась тырса,
но Бритни Спирс тянула “ля”,
звуча в динамиках портовых,
отраде грузчиков фартовых
до дня, когда завоют вдовы
над исхуданием рубля.


Бля...


Ложь как ремесло...


Пред смертью лгут не реже, чем всегда,
скрывая правду у границы бурой;
как я люблю вас, крашеные дуры,
чьё достоянье – локон да манда.


In articulo rigor mortis...


I.


Так servus, смерть моя, червивая красотка,
ты так желанна, как подагра иль чесотка,
и даже больше в тыщу раз, мой дерматолог пидорас,
ща шилом в глаз, зрачков в желе полна пилотка.


Я умираю как улитка или крокус,
с любого боку мой некроз взывает к року-с,
готовность раз – окорока подъемлет синяя рука,
а три ку-ка троим ре-ку торгуют фокус.


II.


Я влачил своё весло, двадцать третье – вжик – число
пронеслось, сжигая мясо у кувшинных рыл;
флегматично не бежал наконечников и жал,
раж приваживал пожар, пепел рыжих крыл.


Рыбная тень...


Хорошо ли рис просушен,
до икоты ль внук надушен,
тятя, тятя, наши суши
не из свежего тунца;
закрепляет Эдвард Дерби
объявление на вербе:
“После трапезы ich sterbe,
досидите до конца”.



Soundtrack: Momo Wandel Soumah, Felenko Hefe.
Латекс...
Юрий Большаков
Аленький цветочек как скопленье точек...


I.


Вивисектор ходит боком, ходит боком, ходит боком,
точит взгляд лукавым оком о нехитрого меня,
нас поила батькивщина бирюзовым жидким соком
и оброками давила, древесинная родня.


Я до днища истощённый, жид крещёный, вор прощёный,
даже квёлый конь лечёный жизнерадостней, хоть плачь,
в амальгаме меланхолик от желудочковых колик
морщит щёки и вздыхает, свет мой, зеркальце, палач.


Кто не даст нам избавленья, царь, герой, богиней лень я
простодушно почитаю, олух, увалень, вахлак,
ах, вишнёвое варенье, клетки, шестерни деленья,
от печалей избавленье – латекс, сок, игла и лак.


Экзекутор снял ботинку, съел тартинку, смял картинку,
снял котёнка с нижней ветки, на подушку перенёс,
преподнёс мне оплеуху, проложил дорогу слуху,
от трагических затрещин оградил кордоном нос.


Я стою в долгу по пояс, о процентах беспокоясь,
грохотал по рельсам поезд, стёкла выдавили: “Дзиннь...”,
два купца свалили сою под окном, упьюсь попсою,
как Христос, к утру утроюсь утешеньем для разинь.


Никуда теперь не скрыться, вездесуща наша пицца,
нелюдимо наше море, обезрыблены пруды,
меж клубков мелькает спица, шёлк небесный режет птица,
за рейсфедером граница для серебряной руды...


II.


Худ как хворост, сух как порох,
тонет в снах и разговорах,
пёсье квартирует в сворах
над медлительной рекой;
не преследуем в офшорах
фигурантами, которых
по приёмным тьма и ворох
под окрепшею рукой.


Крой заброшен, шпулька стынет,
в человеческой пустыне
все обмётаны простыми
перемётами иглы;
у собак грубеют связки,
в небе росчерки указки,
на салазках стынут сказки
о превратностях игры.


Глупо дёшево продаться,
но возможность оправдаться,
выдав дюжину за двадцать,
хоть кого уговорит;
на прилавке пятна жира,
свято место пассажира
для жуира, уж транжира
контрамаркой одарит.


Встанешь утром, чай отмеришь,
не исправленному веришь,
как волчок кружится дервиш,
в пятнах латекса коран;
на словах миролюбивы
все, волчата незлобивы,
в беспорядке львиной гривы
для пернатых ресторан.


Реставрируют вчерашний
день, струится свет над пашней
и грачи заводят шашни
с истощённою лисой;
мезальянсы мерят креном,
метят лоб крестом смиренным,
над горчицею и хреном
взгляд лукавый и косой.



Soundtrack: Simion Stanciu, Sirba.
Клыки, лики...
Юрий Большаков
...знала голая ветла...
В. С. Высоцкий. Беда.


Волк тряпичный на комоде снова в моде, лето вроде
посулило извернуться, дать авансом, подмигнув,
кислоты лимонной в соде возмущенье, о рапсоде
сладко высказался критик, шею грифом изогнув.


Гусь перу зело обязан не подмоченным рассказом,
суета вокруг чернильниц, репортёрская стезя,
глиной “аз” фазан обмазан, “буки” через “веди” связан
с благочинным долговязым, язвы вытеснят язя


на пустующую отмель, силикат, приливом потный,
не хрустит сырой частицей, гей-о’кей шурью-мурью,
то ль окоп в степи пехотный, то ли в мыле ряд Охотный,
контрамарка для постоя мелкой бездны на краю.


Я крою, они утюжат, мореходы режут лужи
имитацией форштевня, под губою жёлтый клык,
те, внутри, о тех, снаружи, горькой правды обнаружат
семь тюков, двенадцать дюжин, клад под мышкой у ветлы.


Мы светлы, хитры, бескровны, прочно связываем брёвна,
клик отпугивает лики от напыщенности лиц,
пенный цикл слюной насыщен, за щекой ферменты ищем,
свищем нищим, за кладбищем разыграв с мощами блиц.


Нет, не выиграть у мумий ни по сути, ни по сумме,
разве умственным растройством оградившись от суда,
о засилье дыма в чуме слать депеши Монтесуме,
бысть не более угрюмей, чем с рудою поезда.


Выступаю шагом чинным на свиданье с перочинным,
печень, вычерпав печенье, благоденствуя, урчит,
обезглавленных с почином, поручение овчинам
обернуть изнанкой небо, чу! в ручье вода журчит...



Soundtrack: Quadro Nuevo, Nature Boy.
Избрали часть благую...
Юрий Большаков
Блажен клинок, не покидавший ножен,
смиренный вольт пусть сложен, но возможен,
паж недурён, талантливо сложён;
метресса ест, сквозняк тревожит полог
порывами, под кровом гинеколог
стяжает кровь для побледневших жён.


Побережём, неповторимость лире
возгонит цену, скажут о транжире –
истратил слишком, шило, шёлк, клише;
теперь стоит с распяленною дланью,
едва ли помня, как с двуногой ланью
умильно пел о “с милым в шалаше”.


Что по душе прокатится повозкой,
найдёт себя не в мраморе, так воске,
пчелиный рой не покладает крыл;
удел сладчайший в тесноватом улье,
околыш смят и штопка шепчет тулье,
что вял капитул, клавиши покрыл


узором резким микротрещин Хронос,
в футляре ум, конечностями тронусь,
качаясь и вздыхая на ходу;
всех досточек осанна и заноза
задразнит глаз над бездной, от заноса
отшепчет в натекающем году.


Когда иду, шагов глухое эхо
толкует о капризности успеха
и призмах изумительных помех;
мы очевиден как галун на фетре,
костёр на льду, стакан средь чашек Петри,
заплат успех в успении прорех.


Гремит орех по перекрытьям башни,
все шашни поглощает день вчерашний
и, посулив грядущему кредит,
за горизонт течёт и угасает,
бредёт судьба, изысканно босая,
сейчас фаланги галькой повредит.



Soundtrack: John Zorn, Shaker.
Beobachter...
Юрий Большаков
Чего тебе, болезный, запнувшийся над бездной,
жуй корж, намажься кремом, на кожу кружева,
ал твой камзол помпезный, за цинком бесполезный,
нахал, охальник, хахаль его пережевал.


Переживает пекарь непроходимость шнека,
гюрза отложит яйца, гадюка дюку чек,
не так ужасен лекарь, как кум его, аптекарь,
все жертвы ради рифмы, печати на плече.


Ах, если б Эсмеральда истерикой герольда
проснулась знаменитей, чем ад и Сталинград,
тираж кульбит к зениту, быть шрифту пеной смыту,
корпит металлохимик над сплавом для наград.


Хотел бы слить сурово в единственное слово
немой ситуативный причину немоты,
глотай слюну, болтливый, ведь сливы и оливы
благополучно сгнили в изъятьях пустоты.


Чиста как раз страница, но текст упорно снится,
вибрируют ресницы – кадрируют весло,
гортань хрипит со страхом о том, что станет прахом,
одним массивным махом на мху хамит число.


Так целит арифметик в пучину междометий,
так цедит марля млеко и наполняет бак,
что, тятя, наши сети, в избе лютуют дети
и разбирают тятю в похлёбку для собак.


Абак, считай убытки, пусть допустимы пытки,
забрызжет кровью слитки, вульгаризует цвет,
жгут составляют нитки, а крепкие напитки
из пятки тянут душу нетрезвую на свет...


Soundtrack: Quadro Nuevo, Samba para Parapente.
Меча икру на бисер...
Юрий Большаков
Сочувствие ко всем, кто на цепи,
из чёрствых рассужденье вытесняет,
рассудок зло чувствительность пеняет,
бесстрастными законами слепит.


Ослепшие толкутся у костра,
почти что слыша гаснущие искры,
несут по пирсу пёстрые канистры,
в них чавкает зернистая икра.


Не тронь бокра, он куздре осуждён,
их связь крепка как чача и учебник,
на что уж я магический волшебник,
да ни на что, бесцельно, “Ша!” и ждём.


Круги сочтём, очертим, упредим
квадратное на выходе из зала,
волна слизала, а луна связала,
где, Гиппократ, твоё “Не навреди”.


Кто впереди? Младенцы и мальки,
мелки скрипят по почерневшим доскам,
написанное наспех явно плоско,
зато неброско. Сердцу вопреки


ты верила и, кажется, ждала,
что берег, если не ограничитель,
мечи, учитель, я вмещаю в китель
свой хрупкий торс. Коростою дела


покроют кожу вянущего дня,
вопьются в быт, шурша, топорща струпья,
синеющий, живой над лужей труп я,
икру на бисер споро обменяв


по курсу, указав его, курсор
уполз под обрамленье монитора,
пульсирует за всяким знаком Тора,
вальсирует взметённый ветром сор...



Soundtrack: Quadro Nuevo, Die Reise nach Batumi.
Там Лёша бродит...
Юрий Большаков
I.


Держа в зубах истерзанный фломастер,
от льда спасаясь на проезжей части,
застав врасплох позёмку в рукаве,
ведя всеядно диалог с бедою,
наживку с ядом обручив с удою,
три пневмонии обменяв на две


запущенные лекарем флегмоны,
наполнив контрабандою фургоны,
востоку посвящённые, прожгу
в хрустящем насте несколько каналов
ацетиленом, крестнику финалов
конечность запелёнывают, жгут


струенье крови пресекает, мочка
чужих души и уха ждёт звоночка,
вибрирует латунный язычок;
вечерний шум назойлив и неистов,
выходит из дупла угрюмый пристав
и всех садистов нижет на крючок.


Ассаргадон, ты стал напрасно в позу,
ведь не тебе противиться морозу
самумом иссечённою щекой;
скорей в шатёр к супругам и жаровне,
ручной гюрзе, твоей песчаной ровне,
царапая монаршею рукой


пергаменты, футляр давно изношен,
я в воскресенье обратился к Лёше,
Сиэтл обворожившему волхву,
и Лёша, приведя звезду к трансферту,
закисшему над Южным Бугом ферту
подал свой лепт на морфий и халву,


Атлантику используя небрежней,
чем поприще, треска не станет прежней
без печени, изъятой рыбаком;
ловцам трески, тоски и человеков
хочу напомнить – дьявол звался “пекарь”
(со слов Бальзака), крепким мужиком


де Рюбампре определите вряд ли,
что ни возьми – петлю, секиру, яд ли,
двуногой падле всё не по плечу;
ох, ненасытность, слюновыделенье
весьма обильно, между делом лень я,
как эталон, представлю палачу.


Ну-ну, молчу, уже, четыре сбоку
и ваших нет как нет, не будет проку,
не станет к сроку Неточка шальной;
Незвановых тускнеющая лошадь
вот-вот истает, сообщите Лёше,
когда не он, то кто, ich bin больной...


II.


Вдоль всей Сенной от лихорадки сенной
чихает люд, чей вид во льду вселенной
единственен, воинственен, плаксив;
по большей части мирозданье – глетчер,
что ж, даже льдам необходим диспетчер,
петитом подменяющий курсив.


Весь ворох ксив, в которых я, погрязнув,
запутаюсь и, прорезая в спазмах
смирения и кротости печать,
всего лишь пульпа, зло и целлюлоза
не из лозы, сгущение цирроза –
посильный вклад ворчащего врача.


Вторая часть излишня безусловно,
невроз словами засыпает брёвна,
в щепу предполагая измельчить
их торсы, кольца, ветви, корни, кроны,
Хироны знают, что хранят Хароны
и в чьи замки врезаются ключи.



Soundtrack: Enrico Pieranunzi, Detras Mas Alla.


Войдя к исходу февраля...
Юрий Большаков
Как космос ни протяжен, мёртвый вздор,
горошиной посрамлена перина,
она ровна, недаром ведь Ирина,
коснеющей материи позор


не посягнёт на свет её души,
её светильник тьме недосягаем,
непостигаем и не облагаем
налогом мглы. Как жесты хороши,


неброски, гаснут, начавшись едва,
так движитель, что мимику слагает
в орнамент плоти, явственно влагает
в мои уста ворсистые слова.


Подшёрсток, мех, колеблемая ость,
текущая, скользящая пушнина,
души равнина с именем Ирина
и костью подавившийся не гость,


не житель, не жуир, но визитёр,
я знал его, он был порою мною,
равно бесстрастен ливню, хладу, зною,
простак к рассвету, вечером хитёр.


В один из дней сияние во лбу
оптической иллюзии над кровлей
займёт его последней рыбной ловлей,
пронзив крючком февральскую губу.


Прокравшись сквозь кончину февраля,
адепт авралов, враль, кораллов кровель
истолкователь, воркователь крови,
отторгнутою мамой для враля


под хмелем мая, запустив отцом
ничтожной клетки первое деленье,
все тяжкие узор хитросплетенья
взял на себя. Немеющим лицом


сквозь мягких складок рдеющую вязь
лишь пунцовея, ведь вполне доношен,
непрошен не был ни, тем паче, тошен,
но долгожданен. Обрамляла бязь


овал лица и склер пытливый взгляд,
а на перине, словно на витрине,
я ждал, сигнализируя Ирине,
что ей пора, ведь майские палят,


февральским предлагая: “Догоняй!”,
и сладкий яд, убойный и любовный,
агонией транслирует бескровный
финал. Ликуй, кликушествуй, пеняй...



Soundtrack: Harry Allen & The Bill Charlap Trio, D. Ellington, Sophisticated Lady.
Родовспоможение...
Юрий Большаков
Ах, влажный плод судебное таит,
как только ветер небо обрюхатит
и розог глас засвищет в нашей хате
лишь папенька проверит кондуит.


Истошный визг спугнёт всех птиц в саду,
нет средь пернатых будущих рожениц,
зато они отличные мишени
для склонных к обороне и труду.


Мы на виду и жалок этот вид,
живот отвис, в лиловых пятнах кожа,
на кенгуру сестра моя похожа
и в сумке чек на новый кондуит.


Постель в крови, на простынях узор
для Роршаха, но не стандартный колер,
сестра причастна к одарённой школе,
глотай, отец, подарочный позор.


Куда девать негаданный приплод,
растянут ситец в лопнувшем подоле,
а стыд горит на скулах и в юдоли,
и обжигает лоб и небосвод.


Что ж, акушер, о виденном молчок,
в зелёной жиже блещущие клещи,
сестры промежность выглядит зловеще
и жутко стиснут синий кулачок.



Soundtrack: David Benoit, Breadline Blues.Неизбежное...
Юрий Большаков
Но криминологи правы,
в конце всегда убийство,
три оголтелых головы,
хвостатое витийство.


Ты полагаешь: “Избегу,
на мне зубцы сцепились...”,
таких на мёртвом берегу –
со счёта счёты сбились.


Готовят с детства к топору,
всего лишь образ, тише,
примёрзла ржавчина к перу,
корой покрыты мыши.


Спит муж совета, обглодав
все тезисы нахальным,
скользит рассудочный удав
по беззаботным спальням.


Наутро обернуться вспять
захочется до дрожи,
но стынет сыростью кровать
и синева под кожей.


Углы всплывают из глубин
над зеркалом овальным
и мерно бьётся: “Возлюби!”
по хладным наковальням.


Шуршит под мышкою петля,
пальто грудину сжало,
и пестует гордыню тля,
и формирует жало.


Всё мерно движется к концу,
финал металлом сдавлен,
а тонкошеему птенцу
рассвет впервые явлен.



Soundtrack: Pierre-Yves Plat, Bach/Haendel/Daniel/Hightower, R. Mineur.
Готский альманах, скотский альбумин...
Юрий Большаков
“Благородный муж безмятежен и свободен,
а низкий человек разочарован и скорбен.”
Конфуций.


Не заикаются, губя,
ведь кровь людская не водица,
она могла бы пригодиться,
но клюква выдала себя


за терпкий соляной раствор,
в котором дремлет наше море
и нелюдимостью в растворе
всё погребает. Время – вор,


как утверждает сын осла,
с экранов плоских проливаясь
и той копытной не стесняясь,
что за кустом его снесла.


В конвульсиях рукомесла
задорно недомерок бьётся,
над ним ни плачет, ни смеётся
муж благородных из числа.


О натуральном ряде вдруг,
корпя над числами, не скажешь,
душа колышется плюмажем
и льнёт к пожарному ведру.


Я б записался в легион,
представ сплошным легионером
и пацифистам став примером,
воткнувши в дульный срез пион.


Меня лошадка завезла
так далеко, что дальше нету
и умоляет дать минету
последний шанс в чертогах зла.


Ну как не помянуть козла,
затем и на подхвате рифма,
замысловатость логарифма –
родня гордеева узла.


Нет рукояти у весла,
гортань гребцова тонет в мате,
берёзки кудри заломати
пришлют туземного посла.


Свободен благородный муж,
спокоен он и безмятежен,
а низкого приемлет Нежин,
так нежно взявшийся за гуж.


Слепцы, о, этот тусклый взгляд,
где взгляда, собственно, и нету;
из мрака медную монету
на кой-то ляд, сдаём на склад.


От Брейгеля озноб во лбу
и дрожь в зобу и под коленом;
так красками о сокровенном
в обыкновенную толпу.


Кто топал, войлок не щадя,
тот станет мучиться мениском;
зато хана всем обелискам
из облысевшего вождя.


Несвежими вкушают рыб
осатаневшие медведи;
так сталось, что они соседи,
скорей острите топоры.


Кем нечем голод утолять,
худы империи задворки,
что ж, отобьём поклоны хлорке
и станем Лорочку валять.



Soundtrack: Pierre-Yves Plat, Endlessly, Slow Bolero.Запах чепухи...
Юрий Большаков
Плывут рыбёшки кучно прямо в сети,
ни кроль, ни брасс;
мадам, не мастурбируйте при свете,
не в этот раз.


На третий день, о да, запреты снимут,
дары дворам,
чего ещё покойницы не имут
иль только срам.


Из драм ничем не извлекаем корень
и не вершок;
сквозь бортик рампы продеваем шкворень,
а щук в мешок.


Какой там шок, жизнь негигиенична,
грязна, влажна,
нежна, публична, взбита хаотично
божком рожна.


Как в луже дна не достигает лучик,
темна вода,
так светом всех воспламенённых случек
горит звезда.


Скажи мне “да”, подарочный наборчик,
подай меха,
сквозь карамель вовне проступят корчи
конца стиха.


Все потроха, что временно активны,
в ночи урчат,
не защитить от лиха креативным
своих внучат.


Пока журчат (ландшафт холмист, вестимо)
по дну ручьи,
мальки со мхом и илом совместимы,
зане ничьи.


На запах ветер навострит детектор,
где дух ухи;
мой стих живой беспечности проектор
и чепухи.



Soundtrack: Eldar Djangirov, Impromptu.В поте тельца...
Юрий Большаков
I.


Пишу пером, недорого беру,
на скрипок лак напяливаю скрепки,
двух вялых лье не отойдя от репки,
не обнаружив поприща перу,


совру, что день испортил топору,
не дав иссечь написанное честно
при том, что лжив и это всем известно,
как то, что обух варят на пару


лишь олухи и сказочники. Смех,
любых проказ маркёр и генератор,
щекочет своды, горло трёт оратор
недоумённо, нервно. Выпал снег,


грунт остудив, окраинам депо
в дар предлагает едкость креозота,
мычат тельцы над закисью азота,
на их телах подрагивает пот.


Ухмылки трут песком и чесноком,
наждак изношен, воздух разрежённый
теснит дыханье, волооки жёны,
тучны волы, Юпитер был быком


по случаю, под хохотом менад
металла лязг и клацанье костяшек,
как долог день, когда нам жребий тяжек,
как потен у телятниц променад...


II.


Последний свет слабеющей души –
холодный взгляд худой и ненаглядной.
Я ненавидим. Свет тускнеет. Ладно.
Мы все в поту и мыле хороши.


III.


Гюльчатай, Гюльчатай,
вслух де Сада почитай.
Пьёт в алькове гренадин
твой галантный господин.
Это страсть, а не понты:
скальпель, иглы, спирт, бинты.



Soundtrack: Eldar Djangirov, Cantaloupe Island.
Что гибелью грозит...
Юрий Большаков
I.


Задолго знаки подаёт весна
у крепом охмурённого порога,
а между строк чадящая тревога
и под строфой ярлык нехватки сна.


Как будто знать заранее дано
внутри весны таимую зевоту,
на свежесть чувств старинную охоту,
икотою осклабленное дно.


Не дрогнет клапан, сердцу всё равно,
едва трепещет, стука не считая,
стремится вглубь дремотного Китая,
собой самим давно утомлено.


Крупицы страха красит кошениль,
со скрежетом слова ползут по кромке,
солонка сонно посулила ломки,
но нервам соль, что сахару ваниль.


Сквозь плотный слой опухшей от росы,
из фобий дна произведённой ваты,
сочится: “Все влюблённые крылаты,
не только люди – кошки, зайцы, псы”.


Мои шесть строф, стандарт, клише, тупик,
стереотип, себя хранящий цепко,
меня удержит на ветру прищепка
до трудного вступленья в касту пик.


II.


Предчувствиям не веря отродясь,
я это, тем не менее, отметил,
есть нечто обречённое в комете,
когда она, мерцая и светясь,


висит недвижно, в то же время мчась
стремглав сквозь ночь, где старики и дети
при распылённом и неверном свете
её следят, молясь, томясь, мечась...


III.


Меня машина укусила,
за нею наглость, мощь и сила,
а я лишь вянущий старик
с давно утраченной сноровкой,
мне разве с божьею коровкой
гулять, подклеив свой парик.



Soundtrack: Houston Person, My Foolish Heart.Ускоренный курс...
Юрий Большаков
Когда меня ногой ударили в лицо,
я понял, что земля не больше апельсина,
но мне достался плод не от отца и сына,
а от купивших сад плюгавых подлецов.


Почётная нога, почтенное лицо,
на лбу моём цветёт твой алый след, конечность;
укутанный бинтом, я шествую сквозь вечность,
которая опять свивается в кольцо.


Не рвётся из колец изгрызенный Сатурн,
вращающийся прах, что дал, как видно, маху,
я помещаю торс в последнюю рубаху,
чтоб уберечь от глаз такую красоту.


Когда на высоту Афина поднялась,
настало для овец критическое время,
три стрёмных овчара продели ноги в стремя
и смертные в корчме доделались дела.


Прекрасен как Нарцисс, красив как идеал,
ко мне вбежал Парис и плакал от бессилья;
“Кто вынудил тебя?” – его, смеясь, спросил я,
но он, трясясь как лист, намордник надевал.


Под гнётом красоты в убежищах земли
сокрыв свои анфас, три четверти и профиль,
на факеле варю шестнадцать чашек кофе –
за то, что для меня пещеру подмели


уместный гонорар, я ускоряю курс,
ведь тихий вечер мой в семи шагах наступит,
пока вокруг толкут, потея, воду в ступе,
со вкусом доживу на фрахте и боку.



Soundtrack: Brian Bromberg, Mr. Miller.Лазейка изобретателя...
Юрий Большаков
Когда составил ликвидин
один капризный господин,
мы осознали – бог один
и дно мгновенно;
намерен твёрдо не мешать,
когда бесчинствует душа
и мальчуган, едва дыша,
вскрывает вену.


Кто лапкой трогает сукно,
завесив очи и окно,
бормочет чинно: “Всё равно,
но я равнее”?
Не аудитор, не сосед,
не мореплаватель, не швед,
первоисточник наших бед,
печник Линнея.


Линейный график – злобный вздор,
кривыми вспархивает двор,
угрюмо скалятся: забор,
ворота, фланги;
живуч положенный предел,
но тёрт чепец и поредел
под ним подшёрсток, углядел
две плеши ангел.


Мы копим сор и носим вздор,
опять зашёлся прокурор,
уже не делая фурор,
в шестом припадке;
его преследует кошмар,
всю кровь вобравшая кошма
и он, исследующий шмар
рукой в перчатке.


Шестнадцать обнулённых душ,
ну что, Шарко, давай свой душ,
сурово право, зрелый муж
почти что спятил;
плюя на мнение коллег,
блудниц равняет и калек
с тем, кто приличный человек,
углом распятий.


Сей геометрии плоды
оставят странные следы
и бреши кадровой беды
в прокуратуре;
всем эта правда пополам,
ведь жертвы – человечий хлам,
а прокурора ждёт бедлам
и яд в тинктуре.


Изнанкой крику служит глушь,
чудак по имени Колюш
под каждый коклюш стелит плюш
и ждёт приплода;
оплёл стенные камни плющ,
сосед восточный нищ и злющ,
к нему давно подобран ключ
вождём удодов.


Мне ночью повредили нос
за то, что слишком гордо нёс
и задирал, и альбинос,
к тому ж ехидный;
теперь наперсник мой компресс.
Vous comprenez? Но дух воскрес,
слежу переполненье чресл,
пульс нитевидный.


Так профиль изменил себе,
сосредоточившись в губе,
размер усадьбы на судьбе
сказался явно;
изобретательный как плут,
звоню туда, где руки трут,
пусть не сочтут за скорбный труд
отшлёпать фавна.



Soundtrack: Vladimir Ashkenazi, Beethoven, Piano Sonata No.16 in G-dur, Op.31 No.1 – II. Adagio grazioso.
Autumn Toma...
Юрий Большаков
I.


Дворы завалены листвою,
приникнув к полнолунью, вою
над шёрсткой взявшимся бочком;
разрывы туч тревожат разум,
лиловый глаз охватит разом
весь окоём, зрачком-сачком


уловит кровли, переулки,
двух лесбиянок на прогулке,
трёх мачо с пивом, вопль “Убей!”;
район вервольфов и фланёров,
альфонсов, офеней, фрондёров
и воркованья голубей.


Любой плебей, взрыхливши почву,
идёт за пенсией на почту,
уже издохшую почти;
ни бандеролей, ни подписки,
до Типперери путь неблизкий,
с ладони будущность прочти,


почти минутою молчанья
звериный запах одичанья
и по ночам пещерный рык,
дверным металлом приглушённый;
учёный кот грызёт сушёный
плавник, на коврик у норы


садятся плоские чешуйки,
к нам возвращаются буржуйки,
когда б мы слушали кликуш,
свои надсаживая души,
но я приберегаю уши
для “Мадемуазель Нитуш”.


Сезон осенний, водевили
моих соседей удивили
глиссадой лёгкой бытия;
по вечерам облеплен ящик
густыми гроздьями скользящих
от бед и винопития.


Но где же я, инициатор
альтернатив, гудит локатор,
но втуне, чахнет интернет;
был дом и маму звали Тома,
теперь она ушла из дома
и дома нет. И жизни нет.
II.


Тятя, тятя, мы забьёмся в щели,
чтобы нас сограждане не съели;
ты ведь знаешь, что в голодном теле
притаился злобный каннибал;
за стеной толкутся людоеды
и ведут об отбивных беседы,
обгрызают ногти мне соседы
и зовут на мясоедный бал.


Я эбал такие развлеченья,
ведь люблю миндальное печенье,
а у этих к печени влеченье
и, как видно, именно во мне;
чтоб вы, падлы, подавились кровью,
не свиную пьёте иль коровью,
есть лекарство вашему здоровью –
кол, осина, лёжа на спине...


III.


Хочу отдать концы красотам стиля
и заняться вторым дыханьем билля
о всеми нарушаемых правах;
сначала этот, чахший под бровями
над златом зла, теперь рождённый в яме
моральной, практикующий во рвах


чужой страны захоронений ужас,
сочась косноязычием и тужась
за человека как-нибудь сойти;
кто завтра, из экранов и окраин,
какой ещё злом выкованный Каин,
скрививший окончательно пути,


хрустя обломком острым биссектрисы,
равняя кулуары и кулисы
под выгнутость гребёнки роговой,
войдёт в умы и обнулит остатки,
обтянет обруч обречённых, шатких,
хромающих к финалу головой


по половой доске с уклоном вправо,
в приёмных приживается орава
ораторов на случай злобы дня;
как мама презирала власти низость,
какую с ней я ощущаю близость,
хранящую от гибели меня.


Какая осень, пурпур, синь, упадок,
прекрасен увядания порядок,
томителен, прельстителен, щемящ;
я выхожу, нет сил дождаться мая,
на стенке фотография немая,
на вешалке халат её. И плащ.


IV.


Как много, братья, вскрытий скудных
сулит нам дяденька рябой,
сам плод подспудностей подсудных
с постыдной заячьей губой.


Soundtrack: David Benoit, The Beatles, She's Leaving Home.
The main difficulty...
Юрий Большаков
I.


Итак, она звалась Татьяна,
её любили два смутьяна,
ортодоксальный конформист
и просто цыган – гибкий гений;
из Ливий, Клавдий, Ифигений
прицельно выбрал гармонист


живое воплощенье Кали,
мы сорок восемь дней икали,
когда увидели ея
в венке из проволоки острой,
корсаж лежал подкладкой пёстрой
на бюсте, жаба и змея,


ему сюжетец сообщая,
консоль изящный вымещая
в пространство спешенных и ниш,
шипели заклинанья слитно,
всё это было б колоритно,
когда б не сальности афиш,


где нищ щипок и тела нищих
не достигает, вскочит прыщик
и выскочит, а смерть течёт,
себя успешно выдавая
за жизнь земную, видовая
за нечет склока, то ль за чёт;


да всё в зачёт – плохие мины,
гримасы грустной синьорины,
когда отчаянный синьор,
набросив ногу на перила,
даёт понять, что не горилла
и обещания – враньё.


Альков не сотрясётся страстью,
глубоких чувств усталый мастер
взмахнёт рукой, рукав в пыли
заплатой плотною упрочен,
длиннее дни, короче ночи,
свеча, не чая, опалит


двум мотылькам тельца и крылья,
а тень метафорой бессилья
метнётся кверху, но падёт
в привычный сумрак, помраченье
мучения столоверченья
всех обречённых доведёт


до ручки, сок мясной и сучки,
дожди и жажда, мех и тучки
как будто даже не в родстве,
но, помянув под рюмку Дублин,
припомнишь дуб, который срублен
по обвиненью в колдовстве.


Труба прободевает небо,
из дыма не составишь хлеба,
но образуешь хлебный дух;
сипит удушенно баллада:
“Спасите кто-нибудь от хлада
хотя бы этих глупых двух”.


II.


Снова ели консоме из стали,
но любить устали, перестали;
и живём уныло как креветки,
мир пеняя из-за прутьев клетки.


III.


Мы приходим в упадок и камни ветшают в бойницах,
ров осокой порос и прорыты ходы барсуком;
чьи-то лица вбирают весь свет в медно-красных темницах,
нам придётся учиться ходить по камням босиком.


IV.


Два козла в обозе
блеяли о Бозе:
“Дал козлам в уделе,
чтоб они смердели,
ведь в здоровом теле
дух всегда при деле”.


V.


Но здесь вползли в разор стиха
козлы, золовка и сноха,
держась поближе от греха
в часы прилива;
тут тёрт народ, а калачи,
не покидая зев печи,
“Пред нами бисер не мечи!” –
пищат смешливо.


VI.


Воля слаще мёду, я писал об этом оду,
но узнали в школе и намяли мне бока,
не входя в детали, дали в нос, изъяли модус,
пусть хоть атрибут пылится в валенке пока.



Soundtrack: Glenn Gould, J. S. Bach, Concerto No. 3 in D Major, BWV 1054 II – Adagio e piano sempre.


reundschaft транквилизаторов литот...
Юрий Большаков
Мой спелый друг, мой первый друг, мой друг унылый
висит в петле канатной, ставленник Манилы,
могилы баловень и плут, батуту верный лилипут,
из пыльных пут неизвлекаем грубой силой.


В переплетениях искрясь сухих волокон,
пенька уверена, что цел карьерный локон,
к тем апеллируя, треща, кто в щах конечность полоща,
ждёт безнадежно зов грядущего из окон.


Таким же образом вползают в гнёзда штоки,
на всякий вызов дышит вязкость на востоке,
окостенения желе не растворяет божоле,
сведеньем влаги распирает водостоки.


Лишился друга я, истёк шестой десяток,
теперь один, как перст, до отрезвленья святок
от сизых вяжущих паров, на весь квартал лишь я здоров,
не просыхают пять дворов от глав до пяток.


Иного способа не знают веселиться,
румянец лиц пунцовых ввек не истощится;
мой друг был выродком в семье и выл со мною на скамье,
счёт ожидая от незрячей весовщицы.


Не по себе мне, оттого растут пустоты,
в себя включая тоты, поглощая йоты,
опять пленяют простотой системы кастовой литой,
предпочитая всем метафорам литоты.


Что после дружбы остаётся? Разве вера
в то, что “Аль-Каида” слабее бундесвера;
но мой влагатель вял и мал, от сластолюбия менял
спасаясь бегством, углубляюсь в кущи сквера.


Хлопочут клапаны, белок сгребает лопасть,
в пещерах явственно дыхание циклопа;
как при рожденье, сир и гол, приобретя один глагол,
вбираю сырость, водорода в мире пропасть...



Soundtrack: Danny Malando, El Choclo.


Таньга на щит...
Юрий Большаков
I.


Цыплят по осени, ну да,
ноябрь всегда – ни дать, ни в зубы;
прекрасны заводские трубы,
беж барж и ржавая вода.


Как гений сбывшихся молитв
и возвышения шумовок,
гляжу, как обрусевший молот
громит насыщенность палитр.


Тогда, отточенности бритв
предпочитая тупость леди,
я Марью привожу в беседе
туда, где ждёт погонный литр.


Погонщик выправил крючок,
кого поздравить с новой дыркой;
мы шли три года за пробиркой
и взяли силой весь пучок.


О, Марья, ариев хоругвь
трещит под ветром на проспекте,
пектин нашепчет о респекте,
которым пользуется рубль.


За три рубля отдамся сам
и томик Надсона впридачу,
тебя, судача, озадачу,
суп поглощая по часам.


Мари, безумствует метель,
но на баланс возьмёт нюансы,
могильщики хоронят стансы,
им помогает коростель.


Мы, ассистенствуя, снуём
как оверлок, по чётным вправо,
орава восклицает: “Браво!”
и разбавляет водоём


то скипидаром, то мочой,
всё ищут жидкость подороже,
ни кожи, стало быть, ни рожи,
ожог, рогожа, жар, плечо.


Ты знаешь, Маша, не напасть,
когда напасть решают сзади;
собачий стиль избрали дяди,
ведь тёти жаждут ниже пасть.


Сенека женщин полагал
животными, стыда не имут
которые, я вижу “Plymouth”,
в нём чья-то ветхая нога


скользит по юному плечу
и содрогается от пальцев
до парика, а что же Вяльцев,
незряч подобно калачу,


кого хочу, того встречать
не даст судьба, она ведь баба
и под обильем баобаба
даёт печатать и рычать.


II.


С Пяти Углов возьми на градус влево
и так гряди,
сим победишь амбре и затхлость хлева;
ни боль в груди,


ни резь в глазах, ни хрипы за грудиной,
ни шум в ушах,
не помешают слиться с серединой,
монарху шах.


Доносит мат сквозняк из чрева града,
там тьма и сок
из пор живых, как влажная награда,
звезды кусок


фрагментом “киски” выступает кстати,
ой, не могу,
нежна хозяйка, зайку мнёт в кровати
и гнёт в дугу.


Когда врагу не предлагают денег,
в сервизе он
ответов ищет, трезвый неврастеник
дивизион
пехоты синей гонит вдруг в окопы,
ну что за блажь;
за снегирями наблюдают копы,
висит мираж


над перекрёстком, светофор моргает,
а толку чуть;
с косою смерть старушке помогает,
я луч лечу;


как станет прям, влечу конём на сцену,
каков пегас,
тогда соседка мне узнает цену
и в среду даст.


Как свет погас, все стали молчаливы,
робеют, ну,
хоть мира нет, но всё же есть оливы,
стань на кону,


изобразив жетонов столбик, ставки
отставших блажь,
устал болтаться в мировой удавке,
вали на пляж.


Я утомлён, приполз как раз с работы,
ещё не спал,
на рубеже заботы и субботы
мне снится Спа.


Смотри, грибок, твоим подошвам Sotheby's,
пора кончать;
таньга бросают тень на пса и подпись,
число, печать...


Soundtrack: Corelli Chamber Orchestra, A. Vivaldi, Concerto in B minor Op.3 No.10.Tempus fugit...
Юрий Большаков
“...а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только
остаться на том же месте! Ну, а если хочешь попасть в другое
место, тогда нужно бежать, по крайней мере, вдвое быстрее!”
Алиса в Зазеркалье. Льюис Кэрролл.


Отнимем у жука хитиновый покров
и, если он рогач, рогам дадим поблажку.
Изъял заклятый друг последнюю рубашку?
Примкни на третий день к сообществу воров.


На стенке календарь, под глазом рыхлый флюс,
орудуют в углах колеблемые тени;
растений толчея в чаду произведений
скрывает скудость уст и грубость руста плюс


видений анархизм грозит разрушить шлюз
и хлынуть массой сна и тоннами в долину;
платили мы налог наглейшему поплину,
а ситец между тем осуществил аншлюс.


За суженым – ужом сужаемая рать,
Кастору не Поллукс, но полукровка нужен;
что ж, нужно настрогать растительность на ужин,
а ссуды и кредит до древа ободрать.


Попробуй зазови, когда опасно звать,
превратностей любви и веры избегая;
надеждою живу, что всё ж от попугая
соседка отличит, роняя корм в кровать.


Единожды один под ножнами набряк,
в полёте шесть секунд и шесть тысячелетий;
чуланов затхлый дух, запасливые клети
клинками рассекут, клешнями тронет рак.


Наличие чулок поблизости филе
диспетчер тут учтёт, а там на вид поставит;
соседствует лицо твоё в простой оправе
с картофельным пюре на праздничном столе.


Лети, сей час, лети, картонен циферблат,
понтонен старый мост и звёзд искристость тонет
в безверии реки, критериях, притоне,
готовности солгать о низких свойствах лба.


Они твердят: “Летит!”, я думаю – течёт,
как максимум – ползёт, как минимум – толчётся
на тесном пятачке. Да кто о нас печётся?
Никто. Но пирожки из печени печёт


спесивый повар рва, из душ остывших фарш
мешая под шумок и окружая тестом;
успешно держит тест на завладенье местом
и подаёт десерт под темпоральный марш.



Soundtrack: Orpheus Chamber Orchestra, J. S. Bach, Air.
Истома омута...
Юрий Большаков
Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.


Бреду в гробах, ограбленный, согбенный,
в раю для рыб вздымая кубок пенный
за здравие тритонов и медуз;
плыву над мелью, окружён планктоном,
над твёрдым дном под липким илом донным,
как будто в переброженном меду,


в саду из влаги, соли, клейковины,
морские звёзды в чём-то неповинны,
а кое в чём виновней окуней;
карась премудр и дрожь его тактична,
стратег дурной, но речь зело прилична
и просвещает щуку, пусть за ней


порядок дней из чешуи и пятен,
рецепт цветист, зато натуропатен
и апатичней сходу не найти;
поставим флегме не в вину, но в анус
свечу из ости, остывай, осанну-с
твердя сквозь жабры до любых шести


подряд стоящих очередью в прорубь,
топор пловец и всякий омут впору
для топорища, взявшего девиз
у сундука, врастающего в яму,
кто пожалеет плачущую маму,
родившую четырнадцать девиц.


Я ламу знал, он был сухим и пыльным,
но, лишь уткнулся в грудь ему напильник,
враз отсырел, откуда что взялось;
не верь песку, безводному, как пламя,
оракулам, иссушенному ламе,
пророкам, горбоносым словно лось.


Дела забрось отсюда и до грани,
где горизонт зовёт прижаться к ране
заката, проливающего кровь
на кровли, башни, истощённость пашен,
кто утонул, тому сам чёрт не страшен,
тем более петля, топор, любовь...



Soundtrack: Eldar Djangirov, Insensitive.


Кадровый перикард...
Юрий Большаков
Когда б не сердце, мой прохладный разум
топорщил иглы вздорным дикобразом
и, раздражаясь, щёлкал и шипел;
но перикард, не свойственный мужчинам,
по маме лишь открывшимся причинам
влаготочивой клюквой на шипе,


солёным соком увлажняя мякоть
и научая без нужды не плакать,
следит за дельным выделеньем слёз;
шиповник буен, ягоды в морщинах,
а волосы напомнят о мужчинах,
погрязших днесь в растительности грёз.


Теперь войдём под кров детерминиста,
бесцветна кровь, но алое монисто,
как следствие, гемоглобин причин
тут претворяет в хладнокровный вывод
и бусин ряд твердит о том, что живо
под льстивым двоемыслием личин.


Окорока свисают, как кулисы,
лисы фокстрот повадкою Алисы
припрыжку па за пафос выдаёт;
апатия почти что патетична,
почтенно асфиксия герметична,
детерминизма древнее копьё


собою пьяно; зев фортепиано
являет нам засилие бурьяна,
ключом скрипичным замкнутого в такт;
так нота ноте подставляет плечи,
арпеджиато холит тихий вечер,
и грудь в крестах, и голову в кустах


равняя под сердечную гребёнку,
даря любому лбу, рабу, ребёнку
на шаг из ряда вон любезный шанс;
плывёт напев, диминуэндо плавит
гранит сердец, уверенных, что вправе
присвоить vox vulgaris у мещан.


Мой перикард не призван из запаса,
февральским днём, одушевляя мясо,
его творец в конструкцию включил;
с тех пор я жив, по пустякам не плача,
о палачах нисколько не судача,
лишь сердцу делегируя ключи.


*


Simple reason...


My life goes right between the breath and prison.
What makes me dance? Тhe very simple reason,
that moves my soul to the slow expanse.
Life is a game and any kind of profit
no more, than silly price of empty trophy.
How much I cost? Oh, very much – sixpence.



Soundtrack: Eldar Djangirov, Watermelon Island.
Слова на ветер...
Юрий Большаков
Вот гусь, с него вода, горох, щелчки об стену,
мелодий ручейки стрекочут на камнях,
под полостью дыша в заброшенных санях,
в местах смыканья губ гость запекает пену.


Поношенный сюртук о плоскость поясницы
стирает между тем свой изначальный ворс,
заботливый француз представил миру торс,
у эллина в плену, из трепета ресницы,


из мерзости границ и дерзости столичной,
из вздохов под луной и в кладке швов стенных,
яичной скорлупы, страничек костяных
грассируем ресурс для мышцы подъязычной.


Во множестве слова прободевают воздух
и населяют ум, что теплится едва,
напитывают нас прозрачные слова
от первого толчка до растворенья в звёздах.


Листвою желтизна осыпала аллеи,
от пурпура бежит бескварцевый порфир,
есть свежие слова, пожалуйста: “кефир”,
не чавкай, как тапир, произноси смелее.


Белея, одолел мороз порывы звука,
сковала ток воды кристаллов немота,
однако есть язык у зверя и скота,
рычанье, кротость “Му...”, смятение и мука.


Промёрзшая земля при производстве стука
из комьев и камней на крышке гробовой,
как будто говорит: “Ты прежде был живой,
теперь прошу в меня для пополненья тука.”


Последний раз стою, слова швыряя ветру
на празднестве зимы у западных ворот
в его всеядный рот, от ветреных щедрот
меня не упасти ни войлоку, ни фетру.


С востока новый свет и свежих слов пакеты
для влажных юных ртов, их жребий впереди,
что ж, север, огрубев, гряди, кради, вреди,
не в турникетах юг, редки его пикеты;


крутясь на турниках, он вроде бы беспечен,
но знает, что, вертясь, земля ему вернёт
изъятое тобой, а фен тебя сомнёт,
растопит, испарит, он говорит: “Я вечен!”


Увечен твой мороз, собою искалечен,
ты мучаешь других и в муках тонешь сам,
притронувшись к весам, прислушайся к часам,
мне вечер шалью слов укутывает плечи.


Я мёрзну, но стою, почти изнемогая,
ногою утвердясь на старом словаре,
я вижу смерть твою, очнувшись в январе,
она тебя вернёт в границы попугая,


твердящего: “Дурак!”, свистками и щелчками
надеясь заменить осмысленную речь;
средь марта не сберечь твой порох ни картечь,
карт ветошь, в трюмах течь, спиральными волчками


упрямый ход вещей тебя морочит едко,
пророча тёплый фронт и звонкую капель,
две цапли в феврале оставят канапе
и холод доклюют, и вышвырнут объедки.



Soundtrack: Eldar Djangirov, Etude Op. 2 No. 1.Мёд и дёготь...
Юрий Большаков
Всё чаще слышу рёв и лай эриний,
конец распространенью по перине,
займёмся изучением счетов;
час смуты, подведения итогов,
оценки неоплаченных налогов,
возврата оружейнику щитов –


ведь без толку, атака не снаружи,
никто вокруг периметра не кружит,
ища голодным взглядом в рейках брешь;
от центра ропот движется волною
и сотрясает место за стеною,
в котором ты свой скудный жребий ешь,


снуёшь, смеёшься, грезишь, существуешь,
себя, шутя как будто бы, вербуешь
и свой удел устало предаёшь;
идёшь на зов, сочащийся из щели,
забросив пчельник, заглушив качели
и всё сильней и явственней гниёшь.


Сколь ни готовься к ослабленью плоти
и выбросам метана на болоте,
но застают средь зарослей врасплох;
попав впросак, скрои получше мину,
гони из дома сына и фемину,
где дышит бог, там соучастник плох.


Подбей остатки, подверстай активы,
ввиду людской банальной перспективы
отдай блаженству вожжи и права;
когда ты, к счастью, не питомец долга,
не размышляй мучительно и долго,
из сущих трав всех пуще трын-трава.


Не промахнись. Когда ты здрав и стоек
и жаждешь жить до распыленья стоек
и нитей истлевания в бинтах,
иди к врачам и замечай аптеки,
твоя родня не майя и ацтеки.
И слава богу. Кости на штифтах,


у изголовья капли и микстуры,
руководят в халатах белых дуры,
прекрасный жребий – жабий и сырой;
рабы не мы, но навсегда соседи,
переходя от капельниц к беседе
о простатите, сдохни как герой


заметки “Тело очень жить хотело”,
тряслось, болело, крючилось, потело
и потеряло между делом смысл;
о чём блажить, опубликован ценник,
есть нечто слаще почестей и денег,
видений дна и льда горячих числ.


Ну что, менады, надгрызайте вены,
что кружева, когда не клочья пены
и дерзновенно схлопыванье их;
а я, меж тем, соединившись шприцем
с грядущим, воспретив вползать мокрицам,
останусь при насущнейших своих.



Soundtrack: Brian Bromberg, J. Hendrix, Foxy Lady.
Карильон клумбы...
Юрий Большаков
Киргизия и джаз, ирландцы и порядок,
прервалась связь времён и модус изменён,
не вижу грядок я за беспорядком прядок,
но слышу – мой миньон пленяет Авиньон.


Мишель, сними шиньон и отступись хитрить,
у луковиц волос, как и у стен, есть уши,
как вечный твой супруг, я обиваю груши,
грущу, но на ветру не щурюсь, посмотри.


Вглядись в мой тёплый взгляд, позолоти ладони,
campanula звонит на клумбе за спиной
о в каменный капкан себя заведшем доне;
когда пугали нас ногою костяной,


нам даже не пришлось головки претворить
в палаты, где испуг взывает притвориться,
пусть взрослый поскорей с детьми наговорится
и, спину показав, бредёт овёс варить.


Мы слушаем, застыв, как ветер, стебли тронув,
выводит первый такт на наш тактичный суд,
созвучий серебро обворожает крону
и тает у цветов, обволокав осу.


Мы судим карильон, зане осуждены
из сада ни на шаг и заточенье тяжко,
но завтра облекут в последнюю рубашку
и срежут воротник, так освобождены


ключица и плечо из ключникова лона
случатся, на помост из коды и досок
взнеся себя кусок и загустевший сок,
аорту растворив под звуки карильона.



Soundtrack: Эльдар Джангиров, Nature Boy.Швыряя камушками в угол...
Юрий Большаков
“...мы плоть, которая умирает, и дух,
который слеп во веки веков, аминь...”
Макс Фриш, Homo Faber.


Мы напитывались гневом,
из углов тянуло хлевом,
отрок белый спелым девам
предпочтенье отдавал;
корпулентность не помеха
ни для страсти, ни для смеха,
не тушуйся, неумеха,
вылей выварку в подвал.


Вязких слов густое эхо
склеит ухо; где прореха,
о предчувствии успеха
помышляет ли швея;
льнут адепты теормеха
к шестерёнкам, в недрах цеха
точат цапфы, имярека
у реки лизнёт змея


и отступится, механик
в отложеньях донных нянек
не сумел припрятать пряник,
но, вертляво исхитрясь,
кнут с присущим кнутовищем
завещал мещанам нищим,
мы с тех пор упорно свищем,
устанавливая связь.


За свищом таит флегмона
загноенье время она,
искушеньям фараона
предпочтя сухой песок;
“Вне вопросов нет ответов...” –
объявил магистр советов,
обострён и фиолетов
пред рассветом колосок.


По каналам тянут тени
ветви сомкнутых растений,
мох растят из сновидений
купно сырость и роса;
глади вод колонна света
синкванонна для расцвета
влажной оптики, от лета
ос желтеет полоса.


Что ж ты, бежевый, изнежил
дщерь свою, она в манеже
направляет маршем нежить
в свежеслаженный корраль;
нрав у нечисти неистов
фиброй сук и коммунистов,
нежно нижется монисто,
спешно вяжется мораль.


У спиралей дуги гнуты,
мановением минуты
мы смещаемся от смуты
до нашествия макак;
вермут травами насыщен,
то ли он, чего мы ищем
иль глумления козлищем
к нам проник незнамо как.


Я брожу по тротуарам,
где ломают ноги парам
оперённым, по бульварам
совершавшим променад;
скобки из стручков акаций
налагают аппликаций
вязь на изверженья наций
и санации менад.


Я номад, но всё же модник,
по нужде чревоугодник,
носит медник томной сводне
гормональный пенсион;
холодна вода в каналах,
ярок вопль тюльпанов алых,
что останется в анналах –
пенной воли торсион.


Талой влагой холю скулы,
страсть бурлит в душе Вакулы,
распри, bel esprit акулы,
генераций череда;
камнем курд стучится к турку,
угол грёз сдирает шкурку,
не смешать ли мне микстурку
причинения вреда.


Скажем “да”, коварство тракта
поглощает катаракта,
акт второй, четыре такта
и гобой грядёт в овраг;
захлебнутся ли форшлаги,
станет глади у бумаги,
мимо склер, на скользком лаге
не живут ни герб, ни флаг.


Враг мой нежный, щёк отёки
подставляй, щелчки жестоки,
знают даже диплодоки –
одесную длань жестка;
не примащивай ошую
тушу рыхлую большую,
я пространство растушую –
ни насеста, ни шестка.


Хрипы сипов беспощадных,
черви перечных и жадных,
чад речений непечатных,
окрылённого стрелка
поглощает бог двуличный
и дрожит желток яичный,
облекая мозаичный
облик хляби и белка.


Из глоссария пеоны
извлекают лампионы,
освещаются пионы,
освящается вода;
посвящаю камень в угол
Редмонд выбравшему другу,
где от Рембрандта до пугал
тянут думы провода.


Да...


P. S.
Меня ли привлекать к суду,
ведь я работаю в саду
и грядок ряд, как блюд порядок, соблюдаю.
К чему я, собственно, веду
и что имею я в виду?
В бедламе бед я виадуком обладаю.



Soundtrack: Vladimir Ashkenazy, Beethoven, Piano Sonata No.15 in D-dur, Op.28 “Pastoral” – II. Andante.
Бросая кости наугад...
Юрий Большаков
Тянусь к листу, кладу на стол, пустыня
под чистым лбом, в Чарджоу вянет дыня,
её почти что внятен аромат
пустующему втуне обонянью,
грудастую мне подарите няню,
освоим мы соматосопромат,


длань приложив к броженью полусферы,
глядишь и разъяснится символ веры,
и разуверят злаков закрома
в надёжности хранимого замками
под низким сводом, зыбко всё, веками
крушимы замки, мызы, терема,


а тут зима и хрупким брешам окон
дрожать и, ёжась, мниться свиться в кокон
и свитком от простуды уцелеть,
каких ребячеств не простим мы стёклам,
они младенцы, ртом с рожденья блёклым
приникшие к пространству, на челе


залеченных на пчельник Персефона
путёвку чертит, пустота сифона
на фоне фрески видится ясней,
где пузырьки посеял сатуратор,
от кислых углей чахнет декоратор,
не проклиная пустотелость дней.


Всего сильней тоска по ясным смыслам,
по окислам, по прочным коромыслам,
баланса сервам, равенства пажам,
у сёл, нафаршированных по горло
пейзанами, терзающими гордо
проросший ноготь лезвием ножа.


Что ж, госпожа увядших и болезных,
танцуй и пой, паря над зрящей бездной
ослепшей Терпсихорой в лепестках,
потворствуя притворству иммортелей
на ломких стеблях, расселяя в теле
из очагов созвездия, доска


уже рубанку отдаётся кротко,
напившись крови, разбухает плётка
и хлопотно на глади верстака
снуёт гробовщика инструментарий,
пришёл нагим, ушёл в сосновой таре,
последнего приюта простака


на глади почвы не заметит филин
чрез тридцать лет, исчадия коптилен
пахучим дымом отвлекают ум
от грозных знаков на пределе зренья,
тем временем меч размыкает звенья,
прозренья говор обращая в шум.



Soundtrack: Pierre-Yves Plat, Prelude en do diese mineur.
Увертюра парвеню...
Юрий Большаков
I.


Стара брюнетка, вздорна, такта чуть,
сказал бы “ноль”, но цифра в обороте
статистики в бездействующем флоте
по солью опылённому плечу.


Итак, она звалась, но зеркала
елозивших в смятении по парте
Татьянин профиль в отражённой Спарте
разбрызгали, Тарпейская скала


в тумане спит, октябрь, сосен шум,
пропитанный смолистым ароматом,
нашёптывает ментором приматам:
“Нишкни, прошу, ведь ушки прокушу...”


Ушатов штат и кадок персонал,
онегинским напитываясь вздором,
на лабиринт похожим коридором
грохочут с грациозностью слона.


Посудных лавок сумерки и корм
как раз материал для хрестоматий,
циновок пятна оттеняют скатерть,
пренебрегая варикозом норм.


Осколками усеяны луга,
угроза зреет в обмороке кромок,
дрожат размыто в наслоеньях хрома
венчающие выскочек рога.


Меж тем темнеет, сумерек часы
растянуты, о камни запинаясь,
подслеповатость топчется, иная
планида ждёт зелёные усы;


вьюнки формуют нехотя спираль,
увы, вотще, зане упущен случай,
девица Флора, отступись, не мучай
меня с утра скрипением пера.


Не вырезать избыточного груз
из пелерины, пусть стенают плечи
ещё вчера, уже вчера, из речи
что дать багру? Монеток на игру.


Из выскочек сколотят батальон,
а он огня, как водится, попросит,
у осени на каждой пряди проседь
и всякий кот танцует котильон.


Брожу второй декадой жёлтых врат,
журча последним тактом увертюры;
из всех доступных опций фурнитуры
мне достаётся лиственность ковра.


В реестре трат фиксируя одну,
что изваяла, вынесла, вскормила,
я всё, что было, претворил в чернила,
идя звучащим выскочкой ко дну.


II.


Почти достиг семидесяти Блейк,
так тигр, отигр, утигр, горящий в чаще,
вмещается в китайский плоский ящик,
пылая ярко, хоть водой залей.


Пусть липок клей, но в космосе аллей
под липами, от жизни отлипая,
стенает дева: “Как была слепа я,
незрячих шлейф влача поводырей!”


Для волдырей потёртости – ресурс,
исток для лимфы, кожу распирая,
она ликует, не внесу пера я
чернильнице с отверстием в носу.


Моя надменность тлеет в пустоте,
бог знает чем питаясь бессистемно,
для парвеню темна вода, тотемна,
не в облацех – в кувшине на плите.


Опять не те, петардами грозя
всей тишине, копившейся годами,
не пиковой, но от pick-up’а даме
толкуют, что отказывать нельзя.


Так съем язя, вбирая рыбий жир
мембранами оголодавших клеток,
к порядочным всегда уходит лето,
а я, самоуверенный транжир,


вторую ночь валяя дурака,
куплет последний наполняю сором
и дёргаюсь бессовестным курсором,
уф, voila, последняя строка.



Soundtrack: Tommy Flannagan, Angel Eyes.
Погрешность гироскопа...
Юрий Большаков
Инспектируя аллею
по заказу ЦРУ,
я заведомо болею
и, наверное, умру.


Вся разнузданность филея,
приглашённого в нору,
не спасёт – я век болею
и стремительно умру.


Злясь, лилейную лелея,
приходясь не ко двору,
тем не менее болею,
знаю более – умру.


Я при приступах белею,
спектр меняя на миру,
стой, палач, ведь я болею
и без обуха умру.


Смерть красна, но жизнь милее,
хоть мелеет на ветру,
сорок лет, как я болею
и в конце концов умру.


Неожиданно хмелея,
ожидаемо совру,
что в кандальниках болею
и в скандальниках умру.


Ходят слухи: “Околею”,
ждут старухи – знать, к утру,
я старательно болею
так летально, что умру.


Не робей, гляди смелее,
текст под занавес сотру,
станет сил, хоть я болею
и к нашествию умру.


Льнут к стеклу гонцы Борея,
время окна протереть,
как хотелось, не болея,
средь здоровья умереть.



Soundtrack: Dave McKenna, Scott Hamilton, Jake Hanna, But Not for Me.
La femme fatale...
Юрий Большаков
Так здравствуй, ёб*ная, прыгнувшая на х*й,
зачем приходишь ты, не поклониться праху,
но проспрягаться за халвы кусок просроченной, увы,
идя на “Вы”, как на игрушечную плаху.


Так липни, ссученная за три евро в Каннах,
твой вздорный нрав явил наш древний принтер в сканах,
кого сегодня ты сдала за покровительство стола
под вязкий запах свежесъеденных буханок.


Так сдохни в муках под забором, Мата Хари,
пусть над тобой нависнут розовые хари,
ты для позора рождена и за три пригоршни пшена
покорно ноги раздвигаешь не в Сахаре.


Я проскользну наружу задними дворами,
во всей вселенной гул пульсаций, под парами
металлом сдавленный пирог, торчит вовне бараний рог
и говорит на эсперанто с якорями.


Но дикарями ты сыта не под завязку,
пускаясь в пляску, получить готовься встряску,
над изобилием равнин хлопки мятущихся рванин,
гиперболоид вырождается в указку.


Черна фата над бровью девушки фатальной,
луч света тихо меркнет в тёмном царстве спальной
подвальной комнаты, в ногах толчётся пудель, а в слогах
вот-вот столкнётся мягкий молот с наковальней.


Ещё совсем чуть-чуть, томительна минута,
сыпь висмут в вермут, всё равно в программе смута,
ты покидаешь двор родной, за турникетом проходной
тебя заждался сын Скуратова Малюта.


Пиз*уй подале, наших ларов и пенатов
восторг так искренен, а членство в блоке НАТО
нас от регресса упасёт, от хокку тащится Басё,
эпиталаму воет девка DiDonato.


Ты в койку валишься в регалиях по пояс,
терзаешь дилдо, ни о чём не беспокоясь,
на полюс наш сползает тьма, за ней культурная зима,
твоя фатальность фарисействует, утроясь.


От простоты теплее стало Яну Гусу,
дубовый брус отнюдь не родственник Эльбрусу,
рот не смущается ничуть, ты нашей бранже по плечу
и по зубам, и по ноге да и по вкусу.


На спорный берег выбираются трофеи,
у фей заводятся туземные Михеи,
мудреет медленно народ, но до тебя дойдёт черёд,
не избежать тебе допроса у Психеи.


Ты не потянешь диалог без адвоката,
гортань замкнёт, хрустя фалангами, Геката,
стаккато бесится в висках, хрипит предсмертная тоска,
икает грудь, гряди в нору, ведь твердь поката.


Опять тринадцать строф, проказы Саваофа,
мы распустили свой кушак у лимитрофа
надёжных западных границ, так не спеши повергнуть ниц
своих юниц пред разграфленьем Петергофа.


У нас страна пиратских копий, Джимми Хоффа
(как объяснили нам – отнюдь не катастрофа)
покроет угольный профком, бормочет страстно интерком,
фатальных шлюх эпоха, всё не так уж плохо.


Я ем свой опиум, почти неуязвимый,
по крайней мере, в перспективе обозримой,
твои зловонны потроха, ведь ты вместилище греха,
запомнит мозг, что ты была невыносимой.


Меридиан, я завершаю предложенье
и закрываю и глаза, и приложенье,
не в силах вечно длиться стих, соси последнее “Прости...”,
твоё грядущее – ни джема, ни движенья.


Сдыхайте, шлюхи, пусть земля вам будет пухом,
ведь вы хвораете желтухою по слухам,
за изведённый сомбревин ответят нивы и раввин,
пусть всем известно, что они ни сном, ни духом.



Soundtrack: Danny Malando, El Choclo.
Статика касты...
Юрий Большаков
А Маша тараторит в безлюдном коридоре, вещая щукам общие места; ржавеют канделябры, подрагивают жабры,
гризетка тысяч вторит даме ста.
Меж первых и последних
семь миллиардов средних
в недоуменье вертят головой;
ушедший от конвоя
днесь был бы старше вдвое
и опроверг: “Спасибо, что живой...”


Парад вершит в сервизе
свободу от ревизий,
не может обесцениться фарфор;
мы газами бряцаем,
но он непроницаем,
хоть полицаем вытеснился вор.


Палитру Прендергаста
отождествляет каста
со снохожденьем вычурных манер;
прозрачны акварели,
пусть невесомых съели,
одушевляя мертвенный пленэр.


Статистик вычел боль, но
занёс непроизвольно
подёргиванье евнухов в графу;
для семяизверженья
достаточно сложенья
двух сущностей, присевших на софу.


Я отдаю трещоткам
всё то, что должен чёткам,
от чёткости спасаясь без очков;
неважно, кто там в двери
ворвался, звери в вере
преуспевают с помощью сачков.


Вербует мясо статик,
средь рекрутов кастратик,
но это не смутило зубья вил;
среди адептов пасты
не паства всхлипнет: “Basta!”,
паслён в дурмане истину явил.



Soundtrack: G. Gould, W. A. Mozart, Sonate pour piano en la - rondo. Alla turca.


© Copyright: Флоренс Александра, 2017.
Список читателей

Другие статьи в литературном дневнике:

  • 10.07.2017. ***
Полный список статей
Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   Магазин   Кабинет   Ваша страница   О портале       Стихи.ру   Проза.ру
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2024     Портал работает под эгидой Российского союза писателей   18+