Сольфеджио ОлдосаОправдание любви - в духовной и телесной близости, в теплоте, в наслаждении, которые она порождает. Если она нуждается в оправданиях извне, значит, она не имеет оправданий. Представляю избранные отрывки "Контрапункта" 1. Критика одухотворенной поэзии от Рэмпиона: - Что ж, возьмем поэтов, - сказал Спэндрелл. - Вы ведь не скажете, что Шелли - труп. - Шелли? - воскликнул Рэмпион. - Не говорите мне о Шелли. - Он выразительно покачал головой. - Нет, нет! В Шелли есть что-то ужасно гнусное. Он не человек, не мужчина. Помесь эльфа и слизняка. - Полегче, полегче, - запротестовал Спэндрелл. - Ах да, утонченный и так далее! А внутри такая, знаете ли, бескровная слякоть. Ни крови, ни костей, ни кишок. Слизь и белый сок - и больше ничего. И с какой гнусной ложью в душе! Как он всегда убеждал себя и других, что земля - это вовсе не земля, а либо небо, либо ад. А когда он спал с женщинами, так вы не подумайте, пожалуйста, что он спал с ними - как можно! Просто двое ангелов брались за ручки. Фу! Вспомните, как он обращался с женщинами. Возмутительно, просто возмутительно! Конечно, женщинам это нравилось - на первых порах. Они чувствовали себя такими духовными - по крайней мере до тех пор, пока у них не появлялось желание покончить с собой. Ужасно духовными! А на самом деле он был всегда только школьник: мальчику не терпится, вот он и уверяет сам себя и всех других, что он - это Данте и Беатриче в одном лице. Какая гнусность! Единственное оправдание - что это была не его вина. Он родился не мужчиной: он был эльфом из породы слизняков и с половыми потребностями школьника. А потом вспомните его полную неспособность назвать лопату лопатой. Ему непременно нужно было делать вид, что это ангельская арфа либо платоновская идея. Помните оду "К жаворонку"? "Здравствуй, легкое творенье! Ты не птица, светлый дух!" - Рэмпион декламировал с преувеличенным "выражением", пародируя профессионального чтеца. - Он, как всегда, делает вид, как всегда лжет. Разве можно допустить, что жаворонок - это только птица, с кровью, перьями, которая вьет себе гнездо и кушает гусениц? Ах, что вы! Это недостаточно поэтично, это слишком грубо. Нужно, чтобы жаворонок стал бесплотным духом. Без крови, без костей. Так, какой-то эфирный, летучий слизняк. Как и следовало ожидать, Шелли сам был своего рода летучим слизняком; а в конце концов писать можно только о самом себе. Если человек слизняк, он будет писать о слизняках, даже тогда, когда он воображает, будто пишет о жаворонках. Надеюсь только, - добавил Рэмпион со взрывом комически преувеличенного бешенства, - надеюсь, что у этой птицы хватило ума, как у воробьев, наложить ему как следует в глаза. Это проучило бы его за то, что он говорил, будто жаворонок - не птица. Светлый дух, действительно! Светлый дух! Именно поэтому, - добавил Рэмпион, - я теперь почти отказался от литературы. Она не годится для выражения тех мыслей, которые я хочу высказать. А какое счастье избавиться от слов! Слова, слова, слова. Они отгораживают нас от мира. Почти все время мы соприкасаемся не с вещами, а с заменяющими их словами. И часто это даже не слова, а мерзкая метафорическая болтовня какого-нибудь поэтишки. Например: "Но среди волн душистой темноты угадываю каждый аромат..." Или: "При каждом падении смягчалось воронье крыло темноты, и оно улыбалось". Или вот: "Тогда коснусь я легким поцелуем долины лилий и блаженства лона". - Он с усмешкой посмотрел на Барлепа. - Даже лоно блаженства они превращают в метафорическую абстракцию. Долина лилий! Действительно! Ох, уж эти мне слова! С какой радостью я распростился с ними! Я словно вырвался из тюрьмы - конечно, очень изящной, фантастической тюрьмы, в которой есть фрески и гобелены и чего-чего только нет. Но все-таки внешний мир лучше. Живопись позволяет мне соприкасаться с ним. Я могу сказать то, что хочу. (Позиция экстраверта, очевидно!)
В заключительной части главы он приходил к выводу, что корень зла - это деньги, вернее - та роковая неизбежность, которая заставляет человека работать и жить ради денег, а не ради реальных вещей. "Современному человеку идеал св. нищенства представляется фантастическим, совершенно безумным. Современные условия низвели Даму Нищету до уровня поденщицы в холщовом переднике и рваных башмаках... Ни один разумный человек не подумает следовать за ней. Идеализировать столь отталкивающую Дульсинею значило бы быть еще безумней, чем сам Дон Кихот. В современном обществе идеал недостижим. Мы сделали нищету ненавистной. Наша цель - создать новое общество, в котором Дама Нищета из грязной поденщицы превратится в прекрасную женщину, всю сотканную из света и красоты. О Нищета, Нищета, Прекрасная Дама Нищета!" Целыми днями не переставая лил дождь. Спэндреллу казалось, что сама его душа покрылась плесенью. Целыми днями он лежал в постели, или сидел в своей мрачной комнате, или стоял у стойки в пивной, ощущая, как растет в нем плесень, и созерцал ее своим внутренним взором. - Почему ты не займешься чем-нибудь? - не раз умоляла его мать. - Все равно - чем. То же говорили все его друзья, твердили это уже много лет. Но он упорно не хотел ничего делать. Труд, евангелие труда, святость труда, - все это чепуха и вздор. - Работа! - презрительно отозвался он однажды на разумные доводы - работа ничуть не почтенней, чем пьянство, и преследует она совершенно ту же цель: она отвлекает человека, заставляет его забыть о самом себе. Работа - это наркотик, и больше ничего. Унизительно, что люди не способны жить трезво, без наркотиков; унизительно, что у них не хватает мужества видеть мир и самих себя такими, каковы они есть. Им приходится опьянять себя работой. Это глупо. Евангелие работы - это евангелие глупости и трусости. Возможно, что работа - это молитва, но это также страусиное прятание головы в песок, это способ поднять вокруг себя такой шум и такую пыль, что человек перестает слышать самого себя и видеть собственную руку перед глазами. Он прячется от самого себя. Неудивительно, что крупные дельцы с энтузиазмом относятся к работе. Она дает им утешительную иллюзию, будто они существуют реально и даже преисполнены значительности. А если бы они перестали работать, они поняли бы, что они, попросту говоря, не существуют. Дырки в воздухе - и больше ничего. Будь я менее смелым, я давно пристрастился бы к работе или к морфию.
Стыд возникает вовсе не самопроизвольно. Нам его прививают. Можно заставить людей стыдиться чего угодно. Стыдиться желтых ботинок при черном сюртуке, неподобающего акцента, капли, висящей на носу. Решительно всего, и в том числе тела и его функций. Но этот вид стыда ничуть не менее искусствен, чем все остальные. Его выдумали христиане, раньше его попросту не существовало. Цивилизация - это гармония и полнота. У Блейка есть все: разум, чувство, инстинкт, плоть, - и все это развито гармонично. Варварство - это однобокость. Можно быть варваром интеллектуально и телесно. Варваром в отношении чувств или в отношении инстинкта. Христианство сделало варварской нашу душу, а теперь наука делает варварским наш интеллект. Блейк был последний цивилизованный человек. А если вы будете обращаться с вашим телом так, как велит природа, вы испытаете такие состояния, которые и не снились занимающимся аскетам. - Но состояния, доступные им, лучше, чем состояния те, кто потворствует своим страстям. - Иными словами, сумасшедшие лучше, чем нормальные люди? С этим я никогда не соглашусь. Здоровому, гармоническому человеку доступны и те состояния, и другие. Он не такой дурак, чтобы убивать часть самого себя. Он умеет сохранять равновесие. Конечно, это не легко; больше того, это дьявольски трудно. Нужно примирить от природы враждебные силы. Сознание стремится подавить работу бессознательной, физической, инстинктивной части человеческого существа. Жизнь для одного означает смерть для другого, и наоборот. Но нормальный человек по крайней мере пытается сохранить равновесие. А христиане, люди ненормальные, уговаривают человека выбросить половину самого себя в мусорный ящик. А потом приходят ученые и дельцы и говорят нам, что мы должны выбросить еще половину из того, что оставили христиане. Но я не хочу быть на три четверти мертвым: я предпочитаю быть живым, целиком живым. Пора восстать на защиту жизни и цельности.
Джону Бидлэйку исполнилось сорок семь, и он был в расцвете сил и в зените своей славы как художник, он умел смеяться, умел работать, умел есть, пить и лишать невинности. Он никогда не встречал женщины, обладавшей чем-нибудь достойным внимания, если не считать ног и фигуры. "А некоторые женщины, - добавил он многозначительно, - не обладают даже этими необходимыми качествами". Конечно, у многих женщин интересные лица; но это ничего не значит. У ищеек, напомнил он, вид такой, точно они ученые юристы; быки, пережевывающие жвачку, производят такое впечатление, точно они размышляют над философскими проблемами; богомол выглядит так, точно он молится. Но наружность во всех этих случаях обманчива. Он решил написать купальщиц не только без одежд, но и без масок; наделить их лицами, являющимися продолжением их прекрасных тел, а не лживыми символами несуществующей духовности. © Copyright: Джинн Толик, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
