Владимир Строчков

ОБЩЕВОЙСКОВОЕ

Один отдельно взятый отделенный,
тем паче взводный, может быть вселенной,
светить и расширяться без конца.
У каждого в душе свои сверхструны,
возникшие, пока мы были юны,
и первовзрыв от первого лица.

В любом простом ефрейторе так грозны
галактики и самой разной звезды
светимости и тож величины,
у каждого из нас свои квазары,
и каждый отвечает за базары,
свои, от рядовых до старшины.

Взрываются сверхновые, пульсары
пульсируют, как будто комиссары,
сигналы подают, как командир,
а после взрыва в каждом мертвом танке
мы четырех вселенных зрим останки
с большим числом огромных черных дыр.

И каждый тепловую смерть вселенной
в себе несет, грядущий незабвенный —
и генерал, и маршал, и солдат,
ведь умирая — зазубри, дубина —
монады мы, нам целый мир чужбина,
будь мы хоть кто, хоть ротный, хоть комбат.

* * *

Кто любви возжелает, пусть тот
на радар ловит волны Амура.
На границе литот и пустот
рифмы ходят попарные хмуро.
В эту ночь молодой лейтенант,
помкомвзвода нелёгкого жанра,
на дежурстве в тоске лепетал,
что любови высокой возжаждал.
Перед ночью закат был в дыму,
на востоке темнело раскосо,
и отъехало солнце в дыру,
как в дыру отъезжают колёса.
Тьма густая на сопки легла,
укрывая фигуры и тропы,
но таила тревожная мгла
азиатскую жажду Европы.
Лейтенант, поглядев на радар,
обнаружил японские танки
и от счастья почти зарыдал
в предвкушении жаркой атаки.
Но в ту ночь не фартило ему,
знать, судьба подшутила жестоко:
он вгляделся в раскосую тьму —
это были японские хокку.
Его жанр углядев на лету,
распознав его тумбалалайку,
с нежным звоном ушли в темноту
трёхколёсные лёгкие хайку.
Ночь тепла, как кувшинчик сакэ,
протекала, с востока алея,
лейтенант отыскал в вещмешке
и хлебнул, понемногу шалея,
и, радар отодвинувши прочь,
он глазные смежил перепонки,
и под плач сямисена всю ночь
ему лёгкие снились японки.

* * *

Вот мы пишем, пишем письмена свои на воде,
чтоб они уплывали к народам с течением вод,
но становятся воды, цветут и гниют. И в беде
опускаем мы руки тогда и бормочем: — Ну, вот!

А потом мы пишем свои письмена на песке,
чтоб они на века здесь остались, окаменев,
но приходит ветер и сдувает их, и в тоске
мы не в силах скрыть разочарованье и гнев.

И тогда на бумаге мы пишем свои письмена,
знак за знаком плотно их располагая в ряд,
чтоб они сохранились на вечные времена
потому что рукописи, говорят, не горят.

Но приходит огонь, и бумага горит в огне
с письменами ли, без, и опять мы бубним: — Беда!
Неужели такого места на свете нет,
чтобы можно было писать письмена навсегда?

Мы обманный и грешный, гречневый, манный люд
с той далёкой поры, как сидели ещё на горшке.
Кто из нас, доказавши всем, что он не верблюд,
всё равно головой не застрянет в игольном ушке?

Но нельзя ли хоть руку просунуть, хотя б одну,
чтобы там, у порога, вписать на входную скрижаль
письмена наши многострадальные? Ну,
может, можно?..

Другие статьи в литературном дневнике:

• 06.10.2015. Владимир Строчков