Ханна Кралль Гипноз

Ханна Кралль.
Г И П Н О З.

…БЫЛ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК

родом из земли Полин, из-за «народных волнений» он оказался в Праге. У него были родственники, которые остались в земле Полин и, наверно, пострадали во время этих волнений. То ли в связи с юношей, то ли в связи с ущербом – в точности неизвестно – родственники обратились к раввину. Ответ раввина семье, неизвестно по какому делу и неизвестно откуда эта семья была родом ( из Прмт - написано на иврите, может быть это Пржемысль, а может быть и Пржемент), эта запись раввината, датированная 1029 годом, является самым ранним свидетельством присутствия евреев на польских землях.
Очень важно. что обозначает название Прмт. Если Пжемысль, то это подтвердило бы теорию, по которой евреи пришли в Польшу через Червонную Русь из Византии. Если же Пжемент, то евреи шли через Великопольшу, а туда из чешской Праги, а в Прагу из Ратысбоны, в Ратысбону из Южной Германии, в южную Германию из Северной Италии… и так далее.
Очень важно определить откуда они шли, поскольку евреи создали на земле Полин самое большое, наиболее значительное во всей еврейской диаспоре сообщество. Поэтому вопрос откуда они взялись, является вопросом основополагающим.*
Музей диаспоры в Телль-Авиве. Евреи в Месопотамии, евреи в Персии, евреи в Оттоманской империи, евреи в Толедо, Алекесандрии, Венеции и Амстердаме… Евреи с преисполненными достоинства лицами, в богатой одежде, в окружении искусных литургических предметов из золота и серебра, в мире достатка. И польские евреи: в чёрных халатах, с печальными глазами, у лавки на грязной уличке, в мире малом и нищем.
Голос в наушниках, на избранном вами европейском языке сообщает, что они занимались торговлей и ремеслами, учились в религиозных школах, которые назывались ешивами, молились - если были хасидами – в домах молитвы, которые назывались «штибл», а во время Второй Мировой войны с тысяча девятьсот тридцать девятого по тысяча девятьсот сорок пятый… и так далее.

Профессор Мататиягу Минц, историк из тельавивского университета был недавно в Кракове, в Казимеже. В пятничный вечер он ходил по тихим и пустым уличкам. И думал, что наверно все уже собрались по домам, на субботний ужин, сейчас встанут из-за стола и выйдут на прогулку. Он ходил и ходил, уже стало светать, уже молочники стали разносить бутылки, но ни из одного дома, ни один еврей не вышел.

Вечер пятницы в Меа Шеарим, хасидском районе Иерусалима. Тишина – но не та, что во время ужина. Более ранняя тишина, когда ужин уже готов, на столе горят свечи, чулент в глубокой чугунной кастрюле с одной ручкой давно отнесён в пекарню Файнзильбера, а вся семья ушла молиться в «штибл».
_(Нет, Файнзильбер не принимал чулента. Чулент носили на Рыбную или на Городецкую. И не в каком-то там Меа Шеарим, а только в Люблине. И ещё носили локшн кугель – макароны с яйцами, изюмом, мёдом и корицей, обязательно в глиняном горшке.
И не в каком-то там Меа Шеарим….)

*Хенрик Самсонович: «Возникновение еврейских общин на польскаих землях в Средневековье». Реферат, зачитанный на Международной конференции «История и культура польских евреев», Иерусалим, 1988 г.

Профессор М. показывает иерусалимские переулки и дворики, построенные по образцу тех давних местечек: одноэтажные дома, тесные лавчонки, еврейские вывески, «штибл» с одним окошком, через которое видна освещённая комната с длинными столами. На столах лежит книга, в кресле сидит, подрёмывая, бородатый старец, двое юношей жестикулируют, словно спорят о чём-то – о строке из Талмуда? О Маймониде?
Профессор М. просит, чтобы мы не расстраивались. С ними, этими, вечные хлопоты. Они реакционные, они отсталые. Они получают отсрочку от службы в армии на время учёбы, но они изучают Талмуд всю жизнь, поэтому вообще не служат в армии. Пока их было пятьсот – это ерунда, но теперь… Они хотят, чтобы им принадлежал весь Иерусалим, потому, что сюда явится Мессия. Мы все сюда явимся, когда восстанем из могил в Судный день, но они теперь скупают Иерусалим по частям и хотят, чтобы и х хоронили на Оливной горе, чтобы потом не брести к Мессии со всего мира. Чтобы сразу быть на месте и ближе всех.
Они пишут странные вещи.
Их духовный вожак рабби Иоэль Тейтельбаум, патрон движения «Стражники Города» писал, что Холокост был справедливой карой за попытку нарушения Божьей воли. Решением Бога евреи были лишены родины и государства, рассеяны по миру и подвержены преследованиям. Только Бог вправе изменить свои решения и отменить приговор. Люди, которые сами пытаются вырваться из диаспоры, поднимают на Него руку.
Что ещё хуже – люди закостенели в грехе. Несмотря на предостережение, которым был Холокост, они погрязли в грехе – строят еврейское государство.
Кара неизбежна. В этой катастрофе уцелеют немногие, и только они будут свидетелями истинного спасения.
Так учит рабби Тейтельбаум,* но вот окончилась молитва и толпа из синагоги заливает тихие и пустые до этого улицы. Мужчины в черных сюртуках, белых чулках и меховых шапках на голове, маленькие мальчики с заплетённые в косички пейсами, женщины в длинных платьях и платках так тесно охватывающих голову, что не выбивается ни одна прядка…Шумная весёлая толпа заполняет тротуары и всю ширину проезжей части, и спешит на субботний ужин домой.
(А крышка на сковороде с чулентом должна быть обёрнута бумагой и обвязана шнурком. Бумага не загорится, разве что пожелтеет от жара. А если крышка лежит неплотно, то нужно сначала облепить её тестом из муки и воды. И не в каком-то там Меа Шеарим…)

…БЫЛА СЕМЬЯ
Кушмова, Нахум и их дети. Развелись. Нахум был богачом и вскоре женился снова.
И Кушмова вышла замуж – а ведь разводки в еврейских семьях были отверженными: уродливые, бесплодные, вероломные, или выделяющие вонючую слизь. Кушмова не была ни уродливой, ни вонючей раз уж вышла замуж за Шимона, и это было к лучшему, потому что вскоре после женитьбы Нахум отдал душу Богу…. Его вторая жена, Мунха, снова вышла замуж за Давида, таможенника – а ведь еврейская вдова по обычаю должна была выйти замуж за брата своего умершего мужа ( разве что если бы выкупилась, и то в присутствии судьи галица и с обрядом снимания башмака с ноги деверя).

Амос Функельштейн «Theological Interpretations of the Holocaust. The Tel Aviv Reviev Vol. 1,
1988 г.

Мунха сделала широкий жест: в связи с новым браком она освободила от обязательств всех своих должников. После свадьбы она снова давала деньги в долг, но уже не на процент, а за уход за волами, и охотнее всего женщинам.
Мунха поспевала за модой: в каждом из своих домов в Перемышле и Львове она велела вставить в окна цветные стёкла.
Мунха вела весьма оживлённую светскую жизнь, а её муж дружил с самим старостой. Когда – к сожалению – Давида обвинили в растрате пятисот гривен (злотых?) польский староста лично помог своему другу выпутаться из этой передряги.
Вся эта многочисленная и энергичная семья жила в полном согласии друг с другом: Кушмова, её второй муж, вторая жена Нахума, Давид, сыновья Нахума от первого брака. Вместе что-то покупали, продавали, давали деньги в долг, строили, крутились по делам между Львовом и Перемышлем. А строили именно здесь потому, что именно здесь – сообщит историк через пятьсот лет - привилегии, данные евреям Литвы и Польши Витольдом и Ягеллой… и так далее.* Всё, что мы знаем о семье Нахума, записано в книгах суда лавников*города Перемышля. И о браках, и о волах, и о цветных стёклах… Записано в пятнадцатом веке, впервые в 1423 году, а в 1460 – в последний раз.*

Пока ещё пятница. Субботнее торжество отмечается позднее обычного. Ждут детей – может быть, в последнюю минуту они получат увольнительную и успеют к субботнему ужину?
В пятницу до полудня «дети, которые в армии» проходят по извилистым уличкам старого Иерусалима. За спиной у них автоматы, на грудь свисают маски, у пояса длинные деревянные палки. У идущих к Стене Плача они проверяют сумки, тех, кто идёт по Виа Долороса, уверяют, что они в безопасности. Чувствуется, что они озабочены.
Арабские магазинчики на Виа Долороса закрыты из-за забастовки, В немногочисленных палатках торгуют перекупщики. Крестный путь тянется не среди лугов и холмов, как в Кальварии Зебжидовской, а только вдоль него стоят магазинчики, ларьки и снуют прохожие. У Второй станции (где Иисус взвалил крест на плечи) стоит ларёк с текстилем из хлопка, на Четвёртой (где Иисус встретился с Матерью) – лавка с котлом, в котором жарится на оливковом масле перемеленное мясо, на Пятой (где Шимон из Кирены помогает ему нести крест) продают огромные баранки, которые ломают на куски и посыпают приправой.
Наверно, так могло быть и тогда: ларьки, перекупщики, гам и толкотня. Сквозь толпу идёт человек с крестом на плечах… Кто-то издевается, кто-то сочувствует, но большинство, занятое своими важными делами, равнодушно проходят мимо. Разве что вечером, на субботнем ужине, кто-нибудь скажет: «А знаете, что я нынче видел?»
Последние остановки - Голгофа и Гроб, находятся в Базилике.
В пещеру Гроба Господня входят через Часовню Ангела. Это здесь, в день Воскресения, ангел присел на плиту, сдвинутую с гробницы – « а лицо его было аки молния, а одежды его были белы как снег» - и возвестил набожным женщинам радостную весть. Обломки этого камня вмурованы в четырехугольный мраморный постамент у входа
в пещеру. Через определённое время монах, опираясь на этот мрамор, останавливает посетителей – наступает пора воскурения ладана над Гробом. Из глубины храма появляются священники. Сначала католик с кадилом – он, минуя монаха, исчезает в пещере, возвращается и уходит. За ним – армянин со своим кадилом. За ним – грек, со своим. Эти три религиозные общины являются хозяевами Базилики, и каждая из них строго следит за соблюдением своего права на воскурение.

*Ханна Венгжинек: «Семейные отношения в еврейской среде Пшемысля (Перемышля)в 15 веке». Реферат, зачитанный на Международной конференции… и тд.

Каждая из них является владельцем отдельных помещений этого древнего памятника и имеет право использовать
определённые предметы: иконы, лампы, литургические сосуды. Ремонт части стены или крыши даёт право на исключительное использование их тем, кто делает это, и если обновляется икона, исправляется канделябр или вбивается гвоздь, то приобретается право на стену, на которой этот канделябр или эта икона висит. Это усложняет реставрационные работы и грозит обветшанием Базилики Гроба Господнего, но зато не нарушаются ничьи права.
А вот как происходит торжественное отпирание святыни: «Община, которая просит отворить храм, стучит в окошко в воротах. Церковный сторож, грек у которого находятся единственные ключ, зовёт мусульманских привратников и подаёт им через это окошко лестницу, чтобы они могли добраться до замка. Три колокольчика висящие за воротами, звонят при отмыкании ворот. Первый относится к общине, которая открывает, два следующих к общинам, которые этим выражают своё согласие. Таким образом, попрежнему осуществляется мусульманский контроль над Гробом Христовым.*
Буря над Иерусалимом жёлтого цвета. Собственно это не буря, а та минута, когда при порыве ветра небо вдруг темнеет и должно стать синесерым.
А иерусалимское небо, воздух и ветер становятся жёлтыми.
Кажется, что ветер несёт песок из пустыни, но это не цвет сухого песка с дюн на Лабе или мокрого песка с колодца над Нарвей. Художники называют такие цвета охрами или умбрами: желтизна, отсвечивающая золотом? огнём? серой? апельсиновым цветом?
Неспокойный, грозный мир, в котором возникают желтые бури…
Все оттенки желтизны различаешь потом в Иудейской пустыне и на скалах Масады.
Масада, горная крепость возле Мёртвого моря, где зелоты в течение семи лет противостояли осаде римлян, являются для евреев символом гордости и мужества. В 73 году, (через три года после падения Иерусалима) повстанцы предпочли сообща покончить жизнь самоубийством, чем претерпеть позор рабства.
Теперь каждый год молодые солдаты израильской армии в стенах Масады принимают присягу быть верными, как защитники Масады.
Римляне захватили крепость с западной стороны – путь к вершине отсюда был в несколько раз короче, чем со стороны моря. Был насыпан широкий холм высотой в триста футов, его укрепили платформой из каменных глыб, на которую втащили баллисты - катапульты, которые метали камни внутрь Масады.
Этот холм насыпали евреи: пленники, захваченные в Иерусалиме после того как был разрушен Храм.
Защитники смотрели на них со стен крепости. (Говорили ли они что-нибудь? Может быть: «Нет, нет, они не сделают это. Еврей не выступит против еврея»…) А еврейские пленники терпеливо, мешками, день за днём, продолжали носить землю, покуда высота холма не стала достаточной, чтобы на ней установить катапульты.
Стены крепости сохранились и доныне, сохранились и ритуальные бани-миквы, склады для провианта. Сохранился и западный холм.
Обвинитель на процессе Эйхмана хотел знать, почему не восставали: ни евреи, которых гнали в газовые камеры, ни те евреи, которые в печах сжигали их тела. Ханна Арендт хотела знать, почему юденраты сотрудничали с немцами, уничтожавшими евреев.

* Донато Бальди: На Родине Христа… Краков – Ассиз, 1982 г.

Немецкий военный врач, воспоминания которого приводит Ханна Арендт, объясняет, почему он не протестовал, зная правду об истреблении людей: он знал, что сам бы исчез без следа, что это была бы анонимная смерть. Если бы ему гарантировали славную, великолепную смерть мученика может быть, он и решился на протест, но анонимная смерть становилась бессмысленной жертвой.
Ханна Арендт считает, что невозможно полное забвение. «Хотя бы один человек останется в живых и сообщит об этом».*
О самоубийственной смерти девятисот героев рассказали две женщины, которые выжили – жёны или матери. И о бунте обречённых кто-нибудь сообщил бы, но они не взбунтовались.
Для бунта необходимо сохранить хотя бы каплю человеческого достоинства. Очевидно, у пленников под Масадой этой капли не осталось. Как не осталось её и у людей, которые шли в газовые камеры.
Сравнивать события, которые разделяют 1870 лет не совсем уместно, но ведь современные израильские солдаты присягают повстанцам Масады. « Масада не падёт никогда!» - так звучат слова присяги. Но ведь можно было бы добавить ещё одну фразу,
Не столь торжественную: «Никогда больше не будем насыпать холм».
Ури Орлев живёт в эксклюзивном квартале писателей и художников. Построил его Мозес Монтефиоре, английский миллионер и филантроп в середине 19 века, и это были первые иерусалимские дома, построенные за стенами старого города. И хотя за стенами было тесно, люди сначала боялись селиться в домах Монтефиоре – на пустыре, где бесчинствовали банды грабителей. Люди находились там днём, а ночью возвращались за стены старого города. Однако сэр Монтефиоре очень хотел застроить Иерусалим, поэтому он создал ещё и ткацкие мастерские, чтобы у людей была работа, и мельницу, чтобы у них было что есть, и к тому же платил им за то, чтобы они жили в его квартале круглосуточно.
Ури Орлев говорит, что в прошлом году американцы предлагали ему за эту квартиру четыреста тысяч долларов, а ведь это всего три скромных комнаты, правда с красивым деревянным потолком в кухне, с арочными сводами в салоне, с видом на гору Сион, Вечерник, храм Успения Богородицы и на знаменитый канат.
Ури Орлеву было пятнадцать лет, когда в августе 1945 года он приехал в Палестину. Через четыре месяца после того, как американцы перехватили поезд, в котором немцы везли его с братом, тёткой, дядей и транспортом венгерских евреев из Берген-Бельзена, чтобы прикончить.
В Берген-Бельзен он в свою очередь, попал после Польского отеля. К этому времени у него за спиной были гетто и арийская сторона; и когда немцы объявили, что лица, имеющие заграничные паспорта могут явиться в Отель на Длугей, чтобы оттуда уехать заграницу, тётка Ури, в то время звавшегося Юреком, тотчас послала дядю Френкеля, чтобы он раздобыл всё, что нужно.
Документы покупали у еврейских агентов гестапо – однако были документы хорошие и плохие. Хорошими считались паспорта стран Южной Америки. Плохими –
промессы виз в Палестину.
Дядя пошёл и принёс четыре комплекта документов. Два, за большие деньги, в Палестину, и два, за ещё большие деньги, в Гондурас.
Увидев эти документы, тётка пришла в бешенство. – Ты идиот, - кричала она на дядю. – Ты что, не знаешь, что я обещала моей сестре Зосе, что никогда не расстанусь с её сыновьями? (Мать мальчиков умерла, а каждый, кроме этого идиота дядьки, знает, что обещания, которые даются мёртвым, надо выполнять). Дядя пошёл снова и вернулся с четырьмя плохими визами – в Палестину.

Ханна Арендт: «Эйхман в Иерусалиме», Краков, 1987 г.

13 июля 1943 года транспорт с евреями, заграничными гражданами, отправился в Берген-Бельзен. В нём было три тысячи человек. «Палестинцев» - 250, остальные – «Южноамериканцы».
21 октября 1943 года южноамериканцев вывезли в Освенцим. Все они погибли.
Войну пережили только те, кто имел визы в Палестину.
Другие сведения о хороших и плохих документах в книге «Hasidic Tales of the Holocaust» * Среди евреев с заграничными паспортами была невестка цадика Альтера с ребёнком. Её тесть, Мордехай Абрахам Альтер, последний цадик из Гуры Кальварии и её муж, Израиль Альтер находились в Палестине. Узники лагеря знали об этом, и то, что среди них есть внук цадика и его мать укрепляло их дух. Раз уж обоим святым мужам удалось добраться до Святой Земли, то наверняка с помощью небес и Британской Империи им удастся спасти и этих двух, а вместе с ними, кто знает, может быть, и всех евреев из Берген-Бельзена.
На седьмой день праздника Суккот людей собрали на лагерном плацу и стали составлять списки. Каждый подходил к коменданту лагеря и показывал документы. Американский список становился всё длиннее. У невестки цадика были оба документа –и хороший и плохой. Когда стала приближаться её очередь, она приняла решение: проглотила тоненький белый листок палестинской визы и подала коменданту американский паспорт.
Из архивов музея в Освенциме известно, что транспорт из Берген-Бельзен
Появился на рампе в Бжезинке 24 октября. Известно, что перед входом в газовую камеру одна из женщин вырвала у эсэсовца Шиллингера револьвер и застрелила его, а другого эсэсовца, Эммериха, ранила. Остальные женщины бросились на охрану с голыми руками.
Эсэсовцы вызвали подмогу, когда она пришла, часть женщин убили на месте гранатами и выстрелами из карабинов, остальных забросили в газовую камеру. Все останки были сожжены в крематориях номер 2 и 3.
Мы не знаем, кто была женщина, которая убила эсэсовца. Может быть, это была невестка цадика из Гуры Кальварии? А может быть, она не стреляла, а только молилась?
Что ждал бы от неё её тесть, Абрахам Мордехай Альтер, стрельбы или молитвы?
«По крайней мере, хотя бы один человек выживет и расскажет»…
Ни одна из этих женщин не спаслась, но остался в живых эсэсовец Броад из охраны Освенцима и это он после войны сообщил об этом.**
Ури Орлев провёл в лагере Берген-Бельзен около двух лет. В апреле 1945 года их вместе с парой тысяч венгерских евреев погрузили в вагоны. В дороге 9 американская армия захватила поезд. Капитан американской армии занял ближайший городок, в котором жили офицерские семьи, и приказал жителям в течение пяти минут покинуть дома. Затем передал эти дома в распоряжение узников.
Сильные узники ворвались первыми. Они оттеснили слабых и стали грабить виллы, хватая одежду, меха и драгоценности. Когда все эти ценности они перенесли в те помещения, которые выбрали для себя, они разрешили слабым войти в опустошённые дома.
- Тётка Стефа была сильной женщиной – говорит Ури Орлев. – Могла бы, если нужно, врезать по морде любому мужику, но она стояла неподвижно, и нам приказала стоять спокойно
. – Для нас война закончилась – сказала тётка Стефа. – Мы не будем драться
из-за тряпок.

Яффа Элиах: «Hasidic Tales of the Holocaust” New-Jork 1985.
Ежи Равич «Освенцим глазами СС…» Варшава, 1985г.

Ури Орлев теперь пишет книги для детей и молодёжи, переводит также с польского, в том числе и книги Корчака.
Писать он начал в Берген-Бельзен в возрасте 14 лет.
Начал со стихов.
Одно из его первых поэтических произведений звучит так
Радостно встал,
Ходил, переживал,
Порой было ничего
Наконец лёг
Сдох, вот и всё.
Выходя из дома Ури Орлева, я гляжу на светящиеся во мраке стены старого города, и на более тёмный, чем небо, канат. Горизонтальная, отчётливая черта скользит в воздухе от горы Сион, через Вечерник, храм Успения Богородицы и дальше в сторону Башни Давида.
Канат оставили как памятник. Когда во время войны 1948 года позиции евреев были разъединены иорданцами, евреи переправляли по канату над головами иорданцев оружие и боеприпасы.
В прошлом году какой-то человек, кажется француз, прошёл по канату без страховки. В середине пути сбросил башмаки и пошёл босиком, а люди из толпы забрали башмаки на память.
Этот переход должен был стать символом мира между евреями и арабами.
Ури Орлев сидел в садике со своим пятилетним сыном и объяснял ему: - Смотри, какой смелый человек, и ради какой важной цели он идёт… Но сын ответил: - А, подумаешь, папа, я иду домой. И ушёл.

…БЫЛ ЦАДИК,

для жительства он выбрал местечко маленькое и бедное. Он был учеником других великих цадиков из маленьких и бедных местечек: Магида из Козениц, Симхи Бунама из Присухи и Менделя из Коцка. Когда в 1839 году Мендель из Коцка изолировал себя от мира, (он закрыл двойные двери своей комнаты и не выходил оттуда в течение двадцати
лет до самой смерти) Ицхака Меира Альтера избрали его преемником. После смерти цадика он перебрался в Гуру Кальварию, где основал свою династию и двор*
Здешние евреи были трудолюбивы и набожны. Они построили Ратушу, бойню, навесы для пожарных инструментов, городские фонари, водостоки, а также три большиефабрики – талесов, уксуса и мыла.
Они были набожны, поэтому славили своего цадика во всём Королевстве Польском. В 1898 году была проложена узкоколейка из Варшавы в Гуру Кальварию.
Её называли реббес-колейке, по ней съезжались в Гуру Кальварию тысячи хасидов.
Каждую субботу после полудня цадик являлся им на балконе.

*Элеонора Бергман: «Гура Кальвария:(Ger): еврейское поселенчество и двор цадиков» Реферат на Международной конференции…( Автор реферата продвигает предложение о том, чтобы в реестр памятников Министерства Культуры и Искусства был внесён двор цадика и божницы ( дома молитвы) в Гуре Кальварии. Автор предлгает создать там музей польского хасидизма.

Когда он выезжал на воды, польская полиция должна была оберегать от наплыва провожающих.. Если кто-нибудь пытался его фотографировать, полиции приходилось спасать фотографа от толпы.
В 1940 году последний цадик Гуры Кальварии вместе с двумя сыновьями перебрался в Палестину. В 1941 три тысячи евреев из Гуры Кальварии вывезли в гетто по реббес-колейке.

Остальных евреев немцы расстреляли перед молельней, сожгли огромную библиотеку цадика, а в молельне он\и оборудовали мастерскую по ремонту танков.
После войны в бывшей синагоге находилось кино, проводились собрания и танцы.
Сейчас здесь расположились магазины и жильё. В 1967 году были устранены последние следы прежнего предназначения здания и на его фронтоне видна надпись: «Да здравствует дружба между народами».
В прежней молельне находится склад мебели. Сохранилась только на чердаке печь для выпечки мацы, да на неиспользуемых дверях – мезуза.*

…БЫЛИ ЦАДИКИ
которые очень заботились о благе Польши. Рабби Пинхас из Корца считал, что о ней нужно заботиться потому, что « здесь изгнание не так горько, чем где бы то ни было».
Поэтому они всегда молились о благе Польши, особенно в тяжкие для неё времена. Рабби Пинхас из Корца был, между прочим, уверен, что именно благодаря молитвам его друга, рабби Нахмана из Городенки, русским не удалось победить поляков. К сожалению, в 1764 году рабби Нахман из Городенки выехал в Палестину, и во время его отсутствия произошёл первый раздел Польши. Со своей стороны рабби Пинхас усиленно молился о том, чтобы последствия этого раздела были ограниченными. Только после смерти рабби Пинхаса из Корца (он умер в 1790 году) завоевателям удалось захватить страну при втором и третьем разделе Польши*
В двадцать один час вечера в Израиле прерываются всякие разговоры. По радио и телевидению передают новости: - сообщают о том, кому и кого удалось сегодня убить. Потом передают сообщения менее важные, например, о забастовке врачей или процессе Демьянюка, и тогда возвращаются к прерванному ужину и разговорам. Постоянные текущие события не обсуждают и не комментируют. Говорят об общих вещах. Например:
Снова мы одни. Или: весь мир ненавидит евреев. Или: нас перебьют и весь мир будет равнодушно на это смотреть.
Именно в этом суть дела, и почему человечество притворяется, что не понимает это.
Может быть арабы и правы. Может быть, евреи бьют и убивают их. Но, в конце концов – евреев уничтожат, и весь мир будет равнодушно на это смотреть.
Потом говорят о вещах менее важных.
- Хуже всех были украинцы ( это в связи с процессом Демьянюка). Ещё хуже поляков. А поляки были хуже, чем немцы, а хуже поляков были только украинцы.
Человек, который говорит об украинцах, во время оккупации не был в Польше, но знает. Он приехал в Палестину ещё до войны, а те, что приехали перед войной, знают лучше всех.
Сюда евреи приезжали в разное время: перед войной, после оккупации, после марта 1968 года.* С ненавистью говорят о Польше только довоенные, нормально о ней говорят только те, кто приехал после мартовских событий.
Особенно послемартовская молодёжь, те, кто уже в Израиле окончил университеты и колледжи. Они не провинциалы. Они здешние, и, одновременно, всемирные. У них есть деньги на поездки, время на чтение книг, определённое положение в своей профессии и у них остались прежние польские друзья, которых они приглашают в Израиль и у которых бывают сами. Это первое нормальное поколение польских евреев.
Это последнее поколение польских евреев.

Человек, который говорил об украинцах присаживается поближе и рассказывает о Плоцке. Скарпа, Висла, фабрика жнеек, приречный район Рыбаки. Старый седой человек. Он оставляет листок со своим адресом; надо будет ещё поговорить о Плоцке. Адрес, который он написал на листке: «Коллегиальная 8».

Представитель Израиля в большой международной организации:
прибыл в Палестину с армией Андерса. Однажды он с коллегой пошёл в кафе, с соседнего столика им заметили: как они могут говорить по-польски, ведь там погибли миллионы евреев.
Люди, которые их укоряли, говорили по-немецки.
Он считает, что евреи ещё не справились со своей польской проблемой. С немецкой справились, но это было проще. Легче простить убийство, чем унижение. Проблема с поляками это память об унижениях и отвергнутых чувствах. Ничто не порождает большей агрессии и стойкой ненависти, чем отвергнутая, ненужная любовь.
Он родился в местечке Большие Стжембошицы. Был единственным евреем в гимназии и ни один из польских соучеников ни разу не пригласил его к себе домой.
Потом он был в армии Андерса, потом окончил Сорбонну, вернулся в Израиль и стал представителем Израиля в большой, международной организации. Потом вышел на пенсию и поселился в Париже.
– Всю жизнь я чего-то ждал, и всё было временным. Ожиданием были и Сорбонна, и Израиль, и Париж. Настоящими и постоянными были во всей моей жизни четырнадцать лет. Жизнь в Больших Стжембошицах.

Коллега из послевоенного приюта, профессор геологии в Иерусалиме, гостил в Кракове на международной конференции. Как только он хоть на минуту оставался один в помещении к нему приходили польские студенты, закрывали за собой двери и спрашивали: - А действительно, пан профессор, какими были поляки для вас во время оккупации?
Тогда коллега из послевоенного приюта рассказывал им о Седльцах. Они скрывались на арийской стороне – мать, бабушка и он – и какая-то женщина выдала их полиции. Сделала это совершенно бескорыстно, даже не требовала выкупа. Допрашивал их полицейский, о котором весь город знал, что он зверь, что однажды он сам расстрелял двадцать евреев. Коллега из приюта был обрезан, дело было ясным. Их заперли в подвале полицейского участка. Вечером пришёл этот полицейский, открыл окно и помог им бежать. Перед этим взял на руки коллегу из детского дома, перекрестил его и сказал: «Храни тебя Бог, хлопче».
- Теперь вы знаете, какими были поляки во время оккупации? – закончил он, но при переходе в другое помещение студенты шли за ним и снова закрывали двери. Тогда он рассказывал им о своём друге, который бежал из гетто в лес, к Армии Крайовой. Аковцы хотели его шлёпнуть, но он сказал:
«Хорошо, только знайте, кто моя тётя. Муж моей тёти это Моргентау. (Моргентау, министр финансов в администрации Рузвельта, был самым известным евреем во время оккупации, к тому же это была единственная фамилия, которая пришла ему в голову).
«Если так –сказал офицер – тогда пойдём к начальству», но на его счастье в это время на отряд напали немцы и в заварухе другу удалось бежать. Какие-то другие поляки помогли ему найти укрытие, в которой он и пробыл до конца оккупации.
- Теперь вы знаете, какими были тогда поляки? – спрашивал студентов коллега из приюта.

На Иерусалимских аллеях –
(с 1774 года это дорога к поселению Новый Иерусалим: Новый Иерусалим заложен при фольварке Чистое для еврейского населения, выселенного из Варшавы; Иерусалимская дорога позднее преобразовалась в городскую артерию.*
итак: на Иерусалимских аллеях –
(почему именно евреев выселили из Варшавы? Ведь Пинхас из Корца и Нахман из Городенки молились о благополучии Польши, а евреев выселили. Справедливо ли это?)
На Иерусалимских аллеях между детской больницей и вокзалом находился полицейский комиссариат.
В комиссариат доставили с Главного вокзала женщину с девочкой. Девочка выглядела неважно. Женщина же выглядела хорошо, и у неё были хорошие документы.
Звали её Эмилия Островская, она была родной сестрой Марии Островской, католички, проживающей на Сенной, 90. Полицейский, который держал эти документы в руке, знал, что они настоящие и всё присматривался к глазам и кудряшкам девочки. - Как тебя зовут? – спросил он. Она ответила. – Сколько тебе лет? – Ответила. – Это твоя мама? Она кивнула. Он положил кенкарту* на стол, вынул папиросу и пальцами стал её разминать.
Это была папироса с гильзой. Девочка, считавшая себя специалистом по части набивки папиросных гильз табаком, заметила, что полицейский делал это неплохо.
- Вы знаете молитву «Божий ангел», правда? – обратился к женщине полицейский.
- Скажите её нам.
Было раннее утро, только начинало светать, второй полицейский потянулся и выпрямил ноги. Полицейские были небриты, дежурили, наверно, ещё со вчерашнего дня.
Оба они смотрели на молчавшую женщину.
- Значит, вы не прочтёте нам эту молитву? – усмехнулся с печалью полицейский. Конечно – подумала девочка. Не выучила. Такую простую молитву не смогла выучить. - Попадёмся из-за неё.
– А ты? – теперь полицейский усмехнулся девочке.
Она заговорила сразу, старательно, во весь дух:
-" Ангел Божий принёс Деве Марии благую весть и зачала Она от Святого духа, будь здорова Мария, преисполненная милостью, Господь с Тобою…
Девочка смотрела на вытянутые ноги полицейского, но обращалась
прямо к Ней: «Вот я, раба Божья, пусть со мной будет…»
- Хватит – сказал полицейский. – Ну, и что же с вами теперь делать? Одна похожа на еврейку, но умеет молиться, другая не похожа, но не умеет… Знаете, что? Лучше сам разберитесь, кто из вас католичка, а кто еврейка. Еврейка останется, а католичка уйдёт Подумайте, и скажите мне, что вы решили.
Камера была без окна, её освещала только слабая лампочка в маленькой нише.
- Ты выйдешь, я останусь. Ты ещё мала, ты должна жить. А я своё пожила.
- Жить должна ты – сказала девочка. – Ты можешь спасти бабушку. Я не спасусь, не
справлюсь, мне не стоит выходить.
- Ты уже большая девочка – сказала мать – тебе уже шесть лет. Подойдёшь к кому-нибудь на улице… Ты хорошо знаешь, к кому можно подойти.
И действительно, всегда, когда надо было обратиться к кому-то чужому, мать
спрашивала: « К ней можно, как ты думаешь? и девочка иногда позволяла, а иногда
говорила: «Нет, к этой нет.» - Она разбирается в людях – с гордостью рассказывала мать.Она невоспитанная, но две вещи умеет делать безошибочно: вкусно заправляет красный борщ и разбирается в людях.
Девочке хотелось спать. Она положила голову матери на колени. – Жалко, что ты не выучила такую простую молитву – сказала она с упрёком. – Но не переживай, я знаю, что мы сделаем. Останемся тут обе.

Грот Благовещения в Назарете. Дорогу внутрь преграждает шнур и грот
осматривают из верхнего храма. Виден освещённый алтарь, цветы, крест. Это здесь БожийАнгел принёс Деве Марии Благую Весть… Подходящее место, чтобы Ей напомнить эти события. Это была хорошая идея: прислать Марию Островскую в полицейский комиссариат. («Моя сестра еврейка?! Кричала она так, что слышно было даже в камере, «Эмилька, где ты, уж я сейчас поговорю с этими господами!»),заставить полицейских
поверить в этот крик, и ещё привести пролётку, которая подъехала под самый участоктогда когда они выходили, чтобы им не пришлось, в ясный день, и шагу ступить на улице…
Это было великолепно задумано, но храм, дышащий двухсотвековойсвежестью со шнуром, отделяющим грот, неподходящееместо для таких
воспоминаний. Скорее Капернаум, или Галилейское озеро. Там человечество ещё не
успело построить святыни, есть только холмы, вода, Гора Благославений над озером
и оливковые деревья, корни которых живут тысячи лет, значит эти деревья из ТЕХ
корней.
Да, Галилейское озеро было бы самым подходящим местом, чтобы возблагодарить
за то, что была услышана молитва, с поспешным усердием обращенная к вытянутым
ногам скучающего полицейского, но израильский гид начинает объяснять, что мы видим
справа. Итак, мы видим Голанские высоты. Раньше здесь стояла сирийская артиллерия,
и её снаряды долетали аж до другого берега озера, и эти снаряды были советские, и
поэтому мы должны были занять эти высоты, и поэтому мы, и поэтому они… и так далее.

В храме Святого Иосифа, в подземельях, показывают место, где находился его
верстак. Над этим местом висит картина с изображением Святого Семейства. И семья,
изображенная на картине, присутствует тут, в плотницкой мастерской Святого Иосифа.
Молодой Иисус укладывает планки, Иосиф присматривает, хорошо ли он это делает.
Мария сидит на лавочке с моточком пряжи – оторвалась на минутку от веретена и пришла
поговорить. Все ходят босиком, хотя на земле много щепок, но что удивительнее всего,
так это то, что Святой Иосиф держит в руках пилу пана Лалака. Без всякого сомнения: -
это пила нашего соседа из Дзбендза. Зубчатое полотно пилы посажено в деревянную
раму и натягивается верёвкой, которая закручивается поворотами короткой планки. Даже
величина и пропорции те же самые, только художник нарисовал полотно пилы
бирюзовым цветом, под цвет платья Марии и пояса Иосифа. Как похоже. Так далеко от
Нарева и так близко от Галилейского озера – и пила пана Метека. И сразу чувствуешь себя
иначе в этом Назарете, по-свойски.

Коллега из приюта приехал в Палестину в сорок шестом году и учился в школе-
интернате. Тогда Палестина ещё была под мандатом Англии, а в Англии учёба в школе-
интернате считалась признаком хорошего тона, поэтому и школа, в которую он ходил,
считалась эксклюзивной.
Коллега из приюта был единственным на всю школу учеником из Польши, но
никто никаких вопросов ему не задавал. Впрочем, он не знал иврита и прибыл из того
мира, где евреи без сопротивления дали себя уничтожить. В хорошем интернате,
созданном по английскому образцу, это вызывало неприятный осадок, и коллегу не
беспокоили излишним любопытством. Да и о чём он мог рассказать этим ребятам?
О полицейском, который помог ему бежать через окно? Или о том, что его узнавали по
печальным глазам? Коллега не соглашается, что еврейские глаза узнавали только потому,
что они были чёрными. У поляков тоже бывают чёрные глаза. Еврейские же глаза были
небезопасно печальными, и коллеге, например, постоянно говорили, чтобы он не грустил.
Его специально водили в зоопарк – вон, посмотри, какая жирафа – говорили ему – ведь
это очень смешная жирафа, тебе должно быть смешно. Разве ты не понимаешь, что ты
должен веселиться?
Ребята из интерната не спрашивали, он не рассказывал и всё было хорошо.
По-настоящему – говорит коллега из приюта – местные стали задавать вопросы только
После процесса Эйхмана. После 1961 года.

Миттатиягу Минца расспрашивали, когда он прибыл, о Польше. Это были первые
недели сорока первого года, уже после того, как евреев согнали в гетто, но ещё до начала
немецко-советской войны. Мататиягу – тогда его звали Матыс – говорил о гетто, о казнях,
об облавах, но его прерывали, требовали прекратить пропагандистские трюки и
выслуживаться перед английским империализмом. Ведь Матыс Линц имел дело с очень
прогрессивной молодёжью из Гашомер Гацаир, а деятели этой организации очень хорошо
знали, что в Европе идёт империалистическая война, и что немецкий империализм лучше
империализма английского.
В Гашомер Гацаир вовлёк Матыса старший товарищ по школе, Мордехай
Анелевич. Анелевич был сначала командиром дружины, потом отряда. Гашомер Гацаир,
организованная по скаутской системе, готовила молодёжь к выезду в Палестину. Это была
самая левая организация в сионизме, с большим уклоном в коммунизм, который, как
известно, разрешить все еврейские проблемы и, главным образом, проблему
антисемитизма.
В последний раз Матыс встретился с Анелевичем в Ровно, когда они оба бежали
в Вильно. Спали в какой-то комнате на полу, на рассвете попрощались и договорились
встретиться в Вильно, но Анелевича вернули в Варшаву для организации подпольной
работы и больше они не встретились. В Вильно он получал от Анелевича письма.
«Нельзя тебе терять время и бездельничать – писал бывший командир дружины –
Помощь и поддержка Джойнта, общины – это замечательно. Но возникающая на этой
основе психология беженца, который считает, что ему всё положено, что каждый
обязан опекать его и заботиться о нём – это проклятое дело, которое убивает в
человеке творческую инициативу и способность трудиться. Обратитесь с проектами
организации профессиональных курсов, курсов усовершенствования, не бездельничайте…
Читай побольше. Учись. И не только ивриту… (Отправитель: Анелевич, Варшава, Солец
113 / 15.)
Вместе с Матысом Минцем в Палестину приехали около тысячи евреев. До сих
пор точно неизвестно, почему их выпустили из Советского Союза. Может быть, потому,
что Джойнт платил за каждого еврея 850 долларов…
Из Вильно в Москаву они ехали в вагонах люкс, бабушка-проводница приносила
ему еду в купе высшего класса и только удивлялась, что у гостя Советского Союза нет
никакого багажа. Таков был их статус: гости Советского Союза.
В Москве они жили в гостинице «Новомосковская». Во время завтрака играл
оркестр, пела певица и никто не говорил о войне.
Минц приехал в Палестину из Константинополя через Сирию. Был в кибуце
Гашомер Гацаир. Вышел из кибуца в 1955 году в связи с так называемым расколом
Снэ, деятеля, который стремился ускорить движение организации к коммунизму. К
счастью, через год был созван Двадцатый Съезд, который угробил коммунизм Снэ и
Мататиягу Минца, а потом и весь социализм в Израиле. Следующее поколение
киббуцников заботилось больше о высоких надоях молока у коров, которые и в
действительности стали очень высокими, а третье поколение ездит на экскурсии в США,
где старается развлекаться подольше.

В сорок втором году, то-есть , примерно, тогда, когда девочка читала молитву
«Ангел Божий», а коллега из приюта пытался улыбаться, когда ему показывали жирафа,
а Габриэль Мокед сидел на арийской стороне за шкафом,место за которым было неплохо
освещено – в это же время тётя Габриэля сбивала гоголь-моголь.
Габриэль показывает на бульваре Бен-Гуриона дом тёти. К сожалению, войти туда
мы не можем, там музей, а в это время он закрыт. Музей Бен-Гуриона, женой которого
была Поля Мунвес, тётя Габриэля.
- Евреи обижаются на поляков из-за того, что Армия Крайова дала им только
пятьдесят револьверов – говорит Габриэль. – А Бен-Гурион? Он послал пятьдесят
револьверов в гетто? А хотя бы десять револьверов он послал? Знаю, это было бы очень
трудно, но курьера, который разведал бы, что там происходит – мог послать. Ни одного
курьера, ни одного револьвера, ни одного письма не прислали палестинские евреи евреям
гетто. Они сновали между Нью-Йорком и Лондоном, и для них важным было только одно:
будущее еврейское государство и война, которая разразится здесь и для которой они
собирали оружие. Я понимаю – говорит Габриэль – это было очень важное дело, создание
еврейского государства, но один, хотя бы один револьвер послали, для моего отца,
доктора Якуба Мунвеса из больницы на Генсей…
В перерывах между поездками в Нью-Йорк и Лондон Бен-Гурион был занят
ситуацией, создавшейся в рабочем движении. От партии Мапай тогда отделилась фракция
Б, эта фракция была очень сильной, и нужно было решить, кто влиятельней – фракция В
или партия Мапай. На это у них ушёл весь 1942 год в Телль-Авиве – на споры о том, кто
важнее. Часами сидели в доме Бен-Гуриона и вели дискуссии, могли высиживать по
пятнадцать, по двадцать часов - это были социал-демократы, всем известно, сколько социал-демократы могут болтать – и когда у них от этой болтовни пересыхало горло, тётя Поля сбивала им гоголь-моголь.
После войны Габриэль Мокед узнал, как умер его отец, доктор Мунвес из больницы на Генсей.
Пациент доктора, сержант «синей полиции»*, предложил ему убежище в своём доме, но доктор отказался – он хотел дождаться восстания в гетто.
После восстания группу из персонала больницы загнали на Умшлагплац, в здание бывшей школы, в зал на первом этаже.
«Кто-то, сидевший у окна, встаёт… В эту самую минуту раздаётся выстрел; пуля просвистев у его головы, пробивает верхнюю часть двери и делает дыру в потолке коридора. В зал заскакивают два эсэсовца.
- Ферфлюхте! Кто стрелял?! У кого есть оружие?!
Топчут людей, лежащих на полу, задерживаются возле доктора Мунвеса, ординатора терапевтического отделения.
- Это ты стрелял?!
Мувнвес не может выдавить из себя ни слова.
- Комм мит!
Хватают его за шиворот и волокут в коридор: - Сейчас скажешь!
Обыскивают его. Конечно, никакого оружия не находят.
- Куда делся револьвер?! Не скажешь?!
Бандит бьёт его железной палкой по голове. Мунвес падает, обливаясь кровью…»*
Габриэль Мунвес, которого теперь зовут Мокед, пережил оккупацию в пространстве за шкафом. Там было достаточно хорошее освещение, и он целыми днями читал книги. Когда он вышепл из-за шкафа ему было двенадцать лет. С тех пор он – эрудит. Докторскую диссертацию он защитил в Оксфорде, написал рефераты об эстетике,
Кафке и Беркли, преподаёт в университете имени Бен Гуриона.

Образцом для местных евреев были сабры. Сабаром на иврите называется плод пустынного кактуса. Сабр это был палестинский еврей, сильный, отважный, знающий каждую тропку в горах, орошающий пустыню и привязанный к земле.
Прибывшие из Польши были, к сожалению, не похожи на гордых сабров. Наоборот. Они были символом беззащитности и унижения. Они были из мира, о котором сабры хотели забыть как можно скорее. Израильское государство строилось именно как отрицание этой жалкой традиции: ешив, халатов, маленьких бедных местечек и Холокоста.
Перед тем, как сойти с корабля, прибывших посыпали порошком ДДТ или обливали керосиновым раствором – только хорошо продизенфицированными они могли ступить на израильскую землю.
Затем они меняли свои имена на древнееврейские, шли в кибуцы и мечтали стать сабрами.
Несколько лет тому назад бывшие воспитанники приюта организовали встречу.
(Приют был создан в Отвоцке, сразу после войны, для детей, спасённых на «арийской»
стороне; за исключением пары случаев все они позднее выехали из Польши.). В газетах разместили сообщения - и стали появляться люди. Позвонила женщина, во время войны она была ребёнком, и не знает, как по настоящему её зовут, сколько ей лет и кто она. У неё был брат Юрек и она спрашивала, не находился ли он тогда в Отвоцке. Эта женщина никогда ни о чём не рассказывала своим детям, но недавно доверилась одной своей подруге. Тогда и подруга призналась, что и она не знает о себе кто она такая. Они дружили много лет, но никогда не признавались встоль по стыдной вещи: что пережили Холокост.
Потом объявился мужчина из Греции. Он потерял в Польше троих детей и спрашивал, не было ли их в Отвоцке.
Появлялись люди, которых не было в приюте, но они захотели прийти на эту встречу.
В конце встречи появилась студентка психологического факультета, которая писала магистерскую работу и задавала два вопроса: плакали ли еврейские дети во время войны и держали ли в руках какие-нибудь талисманы.
Студентка сказала, что ей отвечали не только пожилые люди. Их дети, родившиеся уже после войны, пишут в своих биографиях: «Я являюсь вторым поколением Холокоста». Это второе поколение даже объединилось в какую-то свою организацию и издаёт бюллетень. Быть «их детьми» порождает столь серьёзные проблемы, что это требует обмена опытом.
(Знакомая из известного дома:
- Евреи предъявляют претензии к полякам за то, что они спасли слишком мало людей. А если они спасать должны были бы сами с опасностью для своей жизни и жизни своих семей – сколько бы они спасли арабских детей?
А сколько спасли бы польских?
А сколько – еврейских…?)

Писатель Амос Оз сказал, что когда-то евреи были загипнотизированы будущим.
Теперь их загипнотизировало прошлое. И то и другое – фатально. – сказал писатель. Евреи должны жить сегодняшним днём, таким, каков он есть.

В кибуце имени « Героев гетто» тысяча коров, двести пятьдесят гектаров хлопковых полей, шестьдесят гектаров под цитрусовыми, рыбные пруды, куроводческие фермы, и две фабрики. На одной фабрике делают конденсаторы, на другой производят из сои пищевые продукты со вкусом мяса, без холестерина. Их экспортируют в США и в Западную Европу. Это кошерные продукты . Управляет производством компьютер, а представитель раввината следит за тем, чтобы люди на конвейерных линиях не были бы трефными: не ест ли кто-нибудь во время перерыва трефное, нет ли в это время у женщин месячных и т. д.
Коровы кибуца дают ежегодно по 9000 литров молока. Это выше мирового рекорда. Как известно, молочность израильских коров самая высокая в мире, (восемь с половиной тысяч литров на одну корову), но кибуц имени «Героев гетто» добился ещё более высокой производительности. В коровнике имеется компьютер, который всё знает о
каждой корове: какой бык был её отцом, чем она болела и какой корм она должна получать
В кибуце живут пятьсот человек, работают триста, остальные это дети студенты и пенсионеры. Эти триста человек обслуживают обе фабрики, коров, сады, пруды, фермы,
поля и так далее. Для сезонных работ приходится, к сожалению, нанимать на работу немного людей со стороны. К сожалению – ибо как социалисты, члены кибуца против наёмного труда, который порождает прибавочную стоимость и эксплуатацию человека человеком. Однако, в свою очередь, как производители они включены в систему рыночной экономики, у которой есть свои положительные свойства.
Вот уже несколько лет родители живут вместе со своими детьми. У них красивые просторные дома. За работу денег не платят, все потребности обеспечивает кибуц, в том числе образование и туристические поездки. Кибуц определяет обязанности и привилегии своих сообщников. Художнику Моше Купферману разрешалось один день в неделю полностью посвятить живописи, в остальные дни он работал в поле. Потом он мог работать два дня. Сейчас его картины находятся в крупнейших музеях мира, у него была авторская выставка в центре Помпиду. Кибуц освободил его от работы в поле и разрешил ему заниматься исключительно живописью.
Кибуц имени «Героев гетто» был основан после войны группой выходцев из Польши, между прочим, заместителем коменданта Еврейской Боевой Организации Ицхаком Цукерманом и его женой Цивой Любеткин. Тут находится музей гетто. На стенах висят фотографии, на витринах - «костюмы эпохи»: пасяк - полосатая лагерная куртка и мундир эсэсовца, под стеклом лежат следы материальной культуры: ложки, миски, пвязки со звездой Давида… В одном из залов стоит самый интересный экспонат: стеклянная клетка, в которой сидел во время своего процесса Эйхман. На макете гетто зажигают разноцветные лампочки. Как положено в музее.

Здание Музея Археологии в Яффе построено англичанами во время мандата.
Оно стоит на развалинах турецкой крепости шестнадцатого века (которую, кстати,
Не смог взять Наполеон).
Турки поставили свою крепость на руинах крепости мамелюков 13 века.
Мамелюки построили свою крепость на развалинах строений, возведённых крестоносцами.
Крестоносцы возвели свои фортификации на месте византийских, относящихся к шестому веку.
Византийцы – на эллинистической (древнегреческой) крепости третьего века до нашей эры.
Греки – на персидской крепости, которую поставил Камбиз, сын Кира в седьмом веке до нашей эры.
Персы – на египетских руинах на рубеже тринадцатого и четырнадцатого веков
до нашей эры.
Египетские руины стоят на том, что было построено неизвестно кем.
Потому, что в Израиле есть всё, и здесь можно обнаружить все миры, которые
когда-либо существовали.
Нет только одного мира. В котором была пекарня Файнзильбера, и был чугунный горшок, облеплённый тестом, и была семья, которая в субботний полдень собиралась за чулентом.
Да и откуда здесь взяться этому миру, если он находился за три тысячи километров отсюда, Если он был в Люблине, на улице Злотей, (собственно, не на Злотей, ведь Файнзильбер вообще не принимал чулент; его носили на Рыбную или Градскую, вместе с
локшн-кугель – обязательно в глиняном сосуде…)

…БЫЛИ УЧЁНЫЕ
(были писатели, поэты, музыканты, художники, врачи, математики, физики, историки, философы, языковеды…Многие из них были родом из малых местечек. Например, почти все великие языковеды происходили из нищих галицийских местечек, из
бедных набожных семей.
Моисей Шорр из Перемышля: был не только знатоком вавилонского и ассирийского права и профессором Львовского университета; он стал главным раввином Варшавы и сенатором Жечи Посполитей. Как раввина и бывшего сенатора его во время последней войны вывезли из Львова в Узбекистан, где он и умер.
Герш Исаак Остеррейхер из Перемышля: в 1920 году во время польско-советской войны он пошёл добровольцем на фронт и был ранен осколками шрапнели. Как член Польской Академии Наук осуществил реформу орфографии, актуальную по сей день; автор широко известной монографии об (imieslowie biernym); несмотря на высокое давление под триста он был человеком добрым: старый холостяк, в возрасте 60 лет он
женился на польке и принял католицизм; его крестным отцом был профессор Игнацы Хжановский; в гетто он носил повязку со звездой Давида; профессор Лер-Плавиньский вывез его в имение своей жены, где Остеррейхер и умер от уремии.
Соломон Яшуньский из Лодзи: мог бы стать самым талантливым из польских языковедов, если бы не был коммунистом; секретарь КПП (Коммунистической партии Польши) в Кракове, приговорён к 4 годам тюрьмы и вычеркнут из списка студентов; ему передавали в тюрьму книги из университетской библиотеки; из очередных тюрем он писал письма профессору Нитчу – то о староцерковнословянском памятнике «Кодекс супраски», то о состоянии современного польского языка; профессор Нитч обращался к прокурору, Яшуньского освобождали, он выйдя снова принимался за своё и снова попадал в тюрьму. Погиб под Эбро во время гражданской войны в Испании.
Альфред Фей из Минска: вошёл в историю языкознания как автор двух научных исследований – «Простонародные и галантные обороты Яна Кохановского» и «Из студий над осадой Ясной Гуры»; погиб в гетто.*

…БЫЛИ ЕВРЕИ В ПОЛЬШЕ,

в пятнадцатом веке их было тридцать тысяч,
в семнадцатом веке – четыреста тысяч,
в девятнадцатом веке – два миллиона,
во второй половине двадцатого века – двадцать тысяч.
«Число жертв еврейского народа во время последней войны (как во время войн
1648 – 1657годов было меньше, чем польских – сказал профессор, специалист по исторической демографии – но в процентном отношении евреев, в действительности, погибло больше». **

* Станислав Урбанчик: «Евреи в польском языкознании», реферат на Международной конференции.
** Зыгмунт Силовский: «Еврейское население на польских землях за время последнего тысячелетия». Реферат, зачитанный на Международной конференции «История
и культура польских евреев», Иерусалим, 1988 г.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.10.2009. Бродский
• 25.10.2009. Ханна Кралль Гипноз