И мы где-то жили на этой земле…
(Размышления о поэзии Олега Чухонцева)
Восьмого марта 2008 года исполняется 70 лет поэту, лауреату Государственной премии России Олегу Григорьевичу Чухонцеву. В мае
2007 года он стал обладателем национальной премии «ПОЭТ».
Лирика Олега Чухонцева пронизана двойным светом: евангельским и инфернальным.
Стихи его порою обретают форму притчи. «Пасха на Клязьме», «Пусть те, кого оставил
Бог...»,
«Фрески», «Илья»... Напевы былинные, исконно русские, исповедальные. В них и
причащение
к радости бытия, и глубоко осознанное поэтом чув-
ство вины за все, что происходит в мире, за то зло, которое поэт не в силах пре-
дотвратить... и все-таки боль за происходящее вокруг неутолима. Константин
Случевский,
прекрасный русский поэт, писал:
«Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией – нелепости оне;
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене».
Плач Ярославны красной нитью проходит через всю лирику Чухонцева. Действительно,
очень сложно понять эпоху вне своего времени... «За семь веков не разглядеть, как же
за жизнь разберешь?» И эти строки поэта – разве все они не «затмение разума, свет
страдальчества и искупленья»? Религиозный философ Николай Бердяев говорил о том,
что «русским не свойственен культ чистой красоты. Русский правдолюбец хочет не
меньше,
чем полного преображения жизни, спасения мира». Его же строчки: «Совесть есть
глубина
личности, где человек соприкасается с Богом», – могут служить способом осмысления
таких
прекрасных лирических пьес поэта, как «...и дверь впотьмах привычную толкнул», где
тема
больной совести раскрывается во всем своем трагизме:
«И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял – а рядом никого,
Ни матери с отцом, ни поминанья,
Лишь я один, да жизнь моя при мне,
Да острый холодок на самом дне –
Сознанье смерти или смерть сознанья...»
Я вспомнил эти строки, и в моей памяти возникла одна сцена: мы с Олегом Чухонцевым
идем по
городу, входим на кладбище, стоим у надгробия, здесь, на город-
ском кладбище, похоронены его мать, отец, сестра... Какой болью и горечью отозвались
эти утраты
в сердце и в лирической исповеди поэта:
«Отца и мать двойным ударом
Свалила смерть. Их сон глубок.
Теперь они в подлеске старом
Лежат ногами на восток.
Лежат, а сбоку стынет лужа,
А сверху воронье кружит,
И шелестит венок: от мужа,
А муж в земле сырой лежит...»
«И поглотила одна могила вас друг за другом – и холм сровняла. И то, что жизнью
недавно было,
теперь землею и снегом стало». Помню, что после нашего паломничества к
дорогим могилам
(у меня на кладбище Покровско-Васильевского монастыря похороненыдед, бабушка,
отец и близкий
человек, погибший в возрасте Христа), я написал стихотворение «На кладбище»
с посвящением
Олегу. Да, тема родных и близких – тема особая в творчестве поэта и еще ждет
своего
кропотливого исследования. Вспомним хотя бы только прекрасную поэму «Свои»
– и все станет
ясно. Боль утраты – чувство вины – тема совести – исповедальность – дорогие сердцу
могилы –
вечная память – вещи, не подлежащие обыденному сознанию. Сквозь призму личной
трагедии поэт
осмысляет все происходящее вокруг:
«А за Клязьмой бор стеною.
Хорошо гулять весною.
Хорошо глядеть на свет,
Всюду жизнь живая бродит.
Веселитесь, все проходит,
Как сказал один поэт.»
Олег Чухонцев – взыскательный к себе, требовательный художник. В одном из писем
ко мне он писал:
«Только развив в себе чувство слова, когда слово в строке един-
ственно и неповторимо, можно, наверное, ощутить ту поэтическую свободу, о которой
Борис
Пастернак сказал в одном из своих переводов: «Не я пишу стихи. Они, как повесть,
пишут меня.
И жизни ход сопровождает их...»
Здесь все предельно ясно. Когда-то Олег говорил мне, что ему нравится апухтинское
стихотворение
«С курьерским поездом» – интимно-психологический рассказ в стихах, любовная драма...
Может быть,
он пережил то же самое, иначе бы не появились на свет такие шедевры, как «Бывшим
маршрутом», «Черемуха в овраге. Соловей...» и «Велосипеды». Любовная лирика поэта
требует
опять-таки особого разговора, но эти строки искушенному читателю могут сказать о многом:
«Не может быть, чтоб я тебя любил.
Не может быть. Я ничего не помню.
Но отчего же так не по себе,
Как будто в чем виновен? Нет, довольно,
Довольно с нас и собственных забот!
И мне они дороже тех кошмарных
Счастливых снов, какие только раз
Сбываются, когда мы не готовы
Для счастья...
А она еще летит,
Как бабочка, еще летит, мелькая,
Непойманная, легкая такая...
А иногда мне хочется шепнуть
Как на духу, всего два слова:
время-убийца...»
Что же, традиции русской классической поэзии XIX века, темы и вариации Афанасия Фета
и Алексея
Апухтина живы в русской поэзии. Современный и самый яркий пример тому – лирика Олега
Чухонцева:
«Душа чему-то противостоит –
Безверью ли, тоске
иль вырожденью,
Но ей, как одинокому растенью,
В чужую тень склониться предстоит...»
Каждый поэт переживает любовную драму по-своему (порою трагично: вспомним судьбу
Ф.И. Тютчева),
но ведь любовь – страшная сила, преобразующая мир и наше духовное бытие. Помню один
из наших
разговоров с Юнной Мориц (в 70-х годах мы виделись очень часто и помногу беседовали),
так, однажды
она мне сказала: «Николай, вы пишете в тысячу раз талантливей тех, кого у нас печатают...
Но вас сейчас не напечатают...».
На мой недоуменный вопрос: «Почему же?» – она ответила: «Вы слишком искренний человек,
а
исповедальности у нас не любят». Именно в ту пору мы говорили о Чухонцеве, о Павловском
Посаде...
Помню, беседуя об Олеге Чухонцеве, мы заговорили о своеобразии его поэтического гения...
«Вы понимаете,
– говорила Юнна, – он пишет о черемухе так, что возникает ощущение, как будто тебя обдает ароматом черемухи». В середине 70-х мне довелось один раз с друзьями навестить Арсения Тарковского. Я знал, что Арсений Тарковский встречался с Цветаевой, Ахматовой, Заболоцким. В ту пору он находился в зените своей славы. Мы заговорили о современной поэзии. Я спросил, знает ли он Олега Чухонцева, знаком ли с его творчеством? «Нет, – сказал он, подумав, – вот Юнну Мориц знаю». «А вы все-таки почитайте», – посоветовал я. Отрадно было потом узнать, что незадолго до своей смерти А.Тарковский сказал: «Чухонцев – это моя надежда». А наши встречи с Чухонцевым здесь, в Посаде, и в Москве были всегда радостным событием для меня.
В 1973 году он прислал мне первое письмо, в котором подчеркнул: «Мы с Вами земляки, а когда один
человек на родине понимает другого – это уже очень много». Более 30 лет прошло с тех пор, как
написаны
эти строки, но как они созвучны нашему времени в эпоху «инфляции душ», девальвации
поэтического
слова, в эпоху, когда мы теряем самое драгоценное, что может быть на свете – духовное
общение. Не
оттого ли катастрофически падает духовный потенциал русской нации, не оттого ли
прозападно
настроенная пятая колонна лишает нас возможности быть услышанными своими
современниками?
Я вспоминаю еще одну нашу беседу с Олегом Чухонцевым. Он говорил о том, что
надо перечитать
всю философию, психологию, психиатрию, прекрасно знать филологию и лингвистику,
чтобы стать
настоящим поэтом. И это его высказывание актуально. Во что сейчас превращается
поэзия в России?
В обслуживающий персонал политических партий и течений! Мне кажется, сейчас
мы сталкиваемся
не только с духовной и нравственной деградацией общества, что наше общество
больно паранойей –
этого факта никто уже не скрывает.
Лирика Олега Чухонцева исповедальна, она постоянно будет напоминать нам
о том, что
«раздвоенность, психоневроз, с самим собой несовпаденья» (поэма «Однофамилец»)
заканчиваются
маниакальным синдромом, где «всего один сдвиг – и запахнет бедой»:
«О, как хочется жить!
Вот уж поднят высоко
Михаила Архангела меч золотой.
Не убий. Дай отсрочку.
Помедли. Постой.
Нету выбора. О, как душа одинока!»
Через какие катаклизмы надо пройти поэту, чтобы написать эти строки!»
«Какие мы видели сны! Какие мы лжи претерпели» («За строкой исторической хроники»), –
чтобы русские люди через духовное просветление и нравственное очищение вступили на
путь познания Истины и Красоты!
