Прощай Егорушка
Константин Кедров
(Егор Радов, «Якутия», М., «Зебра Е», 2001)
Настоящая литература всегда загадочна. Есть какая-то тайна в прозе Егора Радова. Он всегда кого-нибудь пародирует, но чаще всего самого себя. Вообще-то перед нами пародия на вычурный стиль Ницше и ницшеанцев, но какая-то очень близкая и родная. «О, мое солнце, река и небо! Когда я люблю тебя, то горы перестают сиять и просторы перестают цвести. Когда я с тобой, то реки выходят сами из себя и планеты перестают вращаться вокруг оси».
Якутия для Радова – наиболее полный образ России. Множество придуманных слов типа «заелдыз» придают роману о холодной Якутии особую теплоту. «Пришло якутское время, и древняя тайна открывает свое лицо». Черты реальной Якутии и Якутска в романе, конечно же, есть. Но это все обман, речь идет о чем-то своем, личном и сокровенном. «Хочу быть юкагиром», – восклицает Радов. Юкагир, мчащийся по ледяной бесконечности в собачьей упряжке, – это он, писатель, а, может, даже поэт. Ведь и Пушкин в своем «Памятнике» вспомнил почему-то тунгуса «и ныне дикого».
Тунгус у Пушкина есть некая крайняя точка отсчета до начала цивилизации. Такой точкой для Радова стала его литературная Якутия. «Он встал напротив, раскрыл глаза и увидел прозрачную луну, которая лежала на блюде, как отрубленная голова или срезанная дыня». Тут все намного сложнее, чем, скажем, у того же Пелевина. Там точка отсчета – Чапай, которого все смотрели или даже читали. Здесь вроде тоже все знакомо до боли, но как-то уж очень неожиданно. «Софрон резко допил жиздру и налил себе чучу». Ну кто же не знает Жиздру? Сообщение ТАСС: «Наши войска в районе Жиздры…» А вот что такое чуча? И почему жиздру (в данном случае с маленькой буквы) пьют, как самогон, да еще запивают какой-то чучей. Однако через несколько строк Софрон выпьет чучу и запьет ее жиздрой. Иногда вспоминается еще и проза Платонова с его революционерами, охваченными пламенной мечтой. «Однажды он шел через мост и желал свободу своему народу, который был присоединен перешейком к полюсу». Есть и совсем загадочные фразы: «Хорватия существовала под землей, как истинный остров говна Бога».
Радов, пожалуй, единственный в России прозаик-философ. Он философствует не мыслями, а самой речью. «Тот, кто существует второй раз внутри описываемого момента нынешнего мира, имеет имя, состоящее из звуков, и его имя звучит «Жукаускас», и оно похоже на все». Главный герой романа Софрон Жукаускас в финале повествования узнает о себе страшную ницшеанскую тайну: он и есть Верховная Личность Бога. Узнав эту тайну, «он тут же превратился в жужелицу». Чем-то он похож на Унгерна и Чапая Пелевина, но «Якутия» была написана и даже издана однажды задолго до «Чапаева и Пустоты». То издание как-то затерялось в вихре перестройки, будем надеяться, что это не затеряется. Тут дело не в сюжете, конечно, достаточно банальном и давно отработанном, а в языке. «Вездеход и вездеход, рыча и рыча, подъехал и подъехал к белому и белому, чуму и чуму». Хорошо сказано! «Это двоичный стиль! – крикнул человек, стоящий возле белого чума». Одним словом, автор прав: «Мир есть мое развлеченье». Радов играет во все. В данном случае он поиграл в Якутию, ледяную страну поэзии. География и политика тут почти не при чем. Радов играет во что-то страшное, ледяное и бесконечное, как Якутия и Россия. Все разговоры в романе проваливаются в эти бездны. Однажды герой достигает 23-го дна. Не буду описывать остальные 22 слоя. Один из них был Богов и оказался влажной женской подмышкой.
Литература это еще и способ освобождения от языка. Лингвистическая философия давно открыла, что язык диктует нам все. Мы становимся рабами собственной речи на сознательном и подсознательном уровне. Проза Радова – путь к лингвистической свободе, еще никем не провозглашенной и не обозначенной в конституциях и декларациях самых свободных обществ и государств.
Другие статьи в литературном дневнике:
