Latet anguis in herba

Сафонов Владимир ---- Страна чудес
.
В стране чудес торговля и дебаты,
По зомбоящику - в ночь болтовня.
Электорат уныло, до зарплаты
Не доживает, лажа и фигня.

Упал закат, сражённый небом мглистым
В пирогу Ра, измучен и побит.
На постамент погибшим коммунистам
Надела ночь расстрельный реквизит.

Черно в душе, на сердце тяжесть вала
Злоискажённых бытовых проблем.
Малышка Нати прикурив сказала -
Вали придурок в баню, насовсем.

Ты - неудачник, старый и горбатый,
Кредитом банк тебя не одарит.
В округе есть фартовые ребята,
А ты прыщав и моджо не стоит.

Дав разворот, матёрая Друзилла
Шагнула в темень, в мир бычков и дна.
Сказать по правде - морде крокодила
Равнялся профиль леди Дель Бана.

Ну что ж, валю маркизом Карабасом
До павильона, в поисках актрис,
На полторашку есть - привет чикАсы,
Всецело с вами милый Арамис.

,
Допрос (Ночь третья)

Раскройтесь, сударь! Сбросьте груз с души,
Залейте трусость жаждой примиренья.
Мы здесь одни (пока). В кладбищенской тиши
Случайности хоронят совпаденья.

Роскошен ваш охотничий азарт -
Желание пронзить и обездвижить.
Вам мало сладких вин, краплёных карт?
А ведьм бодрит сама возможность выжить.

Вы целились осиновым копьём
В мишень усопшую, очерченную страхом,
И знали - чувство долга ни при чём,
Когда глумятся над девичьим прахом.

Тепло под невидимкой-клобуком?
Я слышу мыслей ваших бормотанье
(О том), как радостно летать на мне верхом.
Меняю жизнь и утро на признанье!

Так что же, Брут, развяжете язык?
Нет? На пол плюнув, злобно зашипите?
Волк на цепи, но лаять не привык...
Эй, вурдалаки! Вия приведите.
.

Спасение
.
"... обращайтесь благоразумно с жёнами, как с немощнейшим сосудом". Новый Завет. Первое Соборное Послание Петра, 3.7......
.
Та ночь темным-темна была, а месяц молодой -
Как лезвие кривого ятагана.
Бесплотным духом в воздухе носился козодой,
Кругом казалось дико всё и странно.

Шептали "Берегись!" зловеще травы и кусты,
Вой ветра доходил порой до визга...
Из хаоса и тьмы передо мной возникла ты,
Почудилось, что призрак коммунизма.

Заверещав по-заячьи, я боком сиганул,
Кювет не различая и дорогу,
И в куст терновый плюхнулся, и ногу подвернул,
Взывая хоть к какому-нибудь богу!

Вот каблучки стремительно топочут за спиной
Встревоженный знакомый голос слышно:
- Постой, постой, любимый! Ну куда же ты, родной?
А я тебя встречать с работы вышла...

Повис на шее радостно - идёшь, а я вишу,
И нипочём ни урки, ни ухабы.
Ох, милая, как славно, что ты мастер по ушу,
Нет в мире стража лучше русской бабы!
.

.
Не лечи меня время…
.
Не лечи меня время. Не надо.
Не пристало мне кем-то болеть.
Я знакома с ценой листопада,
что скрывает за золотом медь.

Разбросало по лужам улики
нашей яркой, но горькой любви.
Словно солнца последние блики
разжигаются в листьях огни.

Ржавых листьев сжимая охапку,
я пытаюсь их как-то согреть...
На меня смотрит осень украдкой,
заставляя рябины краснеть.

Забываясь, брожу по аллеям,
между тёплых, уютных домов.
Наши чувства как чашку не склеить,
не построить друг к другу мостов...

Не лечи меня время, не надо.
Этот бред, как простуда пройдёт.
Просто осень во всём виновата.
Просто осень. А листья - не в счёт...
.

.
Золото Инков ------ Буквая
.
Я впускаю в себя - ничего, пустоту,
Время древних царей, их свободную кровь,
Я открою тетрадь и пойду по листу,
Забывая то место, где скарб мой и гроб.

Отрекаясь от смысла - я правлю Землей,
Как в песочнице дети - творю города,
В это вечер я буду опять молодой,
Ведь в чернильнице снова - живая вода.

Снова вспомню то время, когда был влюблён,
Когда осень творила венчальный обряд,
Когда золото Инков разбрасывал клён
Под ботинки и туфли вельмож сентября.

Ах, как был я в ту осень настойчив и глуп,
Клялся даме своей на мече и кресте,
Ну а ты отвечала - конечно, люблю!
Отвечала не мне, а своей красоте.

А потом вышла замуж, чтоб дети и быт,
Муж твой очень хороший - не пьёт и не бьёт,
А красивая девочка в осень глядит
И ночует в тетрадях, бессмертна, как Бог.

Ну а мне, всё мерещится сказка - "вдвоём",
Хоть и знаю, что глупо щептать - обернись,
Ну и что, что пропахла любовь сентябрём,
Ну и что, что без сердца бесмысленна жизнь.
.

.
Улов ------ Автор: Вольдык
.
Поеду к морю утопить усталость
От постоянного нашествия тревог,
От имени, что в детстве мне досталось
И от желающих прочесть мой некролог.

Мы воскресим с волной союз забытый,
Глотком воды солёной закрепим его.
Коктейль морской оставим недопитым,
Ведь плыть и выпивать обычно нелегко.

Как прежде по лунным ориентирам
Начну я в первый раз заплыв очередной,
И буду ждать, когда над водным миром
Появится звезда, обманутая мной.

И может быть ей в небе станет тесно,
В кругу родных сестёр, в созвездиях ночных.
Блистать, среди своих не интересно,
Как яркую гирлянду вешать для слепых.

Лететь и плыть - но главное движенье,
А если падать то с величья высоты.
Так сладостно земное притяженье,
Как ночь любви в убранстве сброшенной фаты.

В моих мечтаниях ни капли блефа,
Но теплится надежда – может упадёт
Бездомная звезда в рыбатский невод,
В коллекции моих светил пополнит счёт.
.

.
Уверовать бы в Кто не без греха? ---- Виталий Мещеряков
.
Уверовать бы в "Кто не без греха..."
Душа пребудет в неге и покое.
Взять Магдалену - в прежние века
Слыла блудницей... А ведь чтим Святою!

Ни Богом не прощенный, ни людьми.
Не верится ни в Господа, ни в черта...
Как будто вместо ЛЯ взял только МИ
И бездной фальши вся душа растерта.

Пойти ли в Храм, не рвя душевных жил,
Где все прощают оптом, да и розно?
Но так безверьем разум иссушил,
Что, покачав главой, Бог хмыкнет:"Поздно!"

А может к людям, если Храм закрыт,
По сути ведь перед людьми грехи-то?
Но те дрожат вокруг своих корыт,
Что боль твоя в сравненьи с их корытом?!

Простить себя? Тогда ты просто плут,
Больные струпья прячешь в бант из шелка.
Вопросы и кусаются, и жгут...
Но, если нет ответов, что в них толку?!
.

.
Космическая связь ---- Автор: Шаня Помазов
.
Вчера я видел в лучезарной высоте
Стальными гранями мне посланный сигнал
И сразу понял прилетел сигнал ко мне
Ведь я мучительно, годами его ждал

Мне сообщили - человек произошёл,
Из замутнённого, простого оргстекла
Я это чётко и внимательно прочёл,
И эта новость меня очень потрясла

Я просветлился как какой-то Лао-цзы,
В глазах укор и даже как бы хитрица
Моей предстательной коснулось железы,
Разряд пронзил прям от яиц и до лица

Ну а сегодня я нашёл за гаражом
Большой кусок, ну что-то типа плексиглас
Находкой этой я был страшно поражён,
Его я тщательно исследую сейчас

Мне кто-то скажет, это глупо и смешно -
Как из стекла?! Произошли от обезьян!
А я отвечу: Ну и ладно, хорошо..
Не буду плевла отделять я от семян

Да просто-напросто, во мне есть человек
Есть в нём глаза, и подбородок, даже х*й!
Тот человек - меж загогулин и сусек,
Запутан накрепко среди венозных струй

Пришел черёд и мне подать какой-то знак
Чтоб понимали, у меня всё хорошо
Я написал одно лишь слово им "МУДАК",
Другого слова так вот сразу не нашёл.
.

.
Из брани вышла я, теперь - живу,
С собою не борясь и с внешним миром:
То - тихо по течению плыву,
А то - водоворот, спасает лира.

Я не тону (уже), могу нырнуть,
Дыханье задержав, в пучину горя...
На берег выйду и продолжу путь,
Чтобы однажды вновь вернуться к морю...

Все небо звездное покоится в руках,
Хотя покой в движеньи - невозможен!
Страданий преодолеваю страх,
Но снова он - мурашками по коже...

Но если б не было такого слова – «страх»,
То как найти другое слово – «радость»?
Не хочется остаться в дураках,
Когда мечта в наследство мне досталась…

Со мной любовь и горечь от потерь,
И многих знаний вкус - он тоже горький.
И камни собираю я теперь,
И зерна с плевелами есть - огромной горкой...
.

.
Лидия Алексеева

«Здесь, в этом мире многосменном…»

Здесь, в этом мире многосменном,
Не забывай о небе звездном.
Со всех сторон объявшем нас,
О тайне, веющей оттуда
На жизни длящееся чудо,
На каждый день, на каждый час.

Будь тайне этой чуткой чашей, —
Пойми, нет будней в жизни нашей,
Дня мудрых в жизни будней нет, —
Сквозь боль, и гнев, и нетерпенье —
Свет изумленья и прозренья —
Неотвратимый звездный свет.

«Смотря альбом в осенней полумгле…»

Смотря альбом в осенней полумгле:
«Как хорошо мы жили на земле!» —
Подумала с улыбкой, забывая,
Что я случайно всё еще живая.

Но там, на снимках старого альбома,
С ушедшими давно, я больше дома.
О, память, память! Плача и любя,
Как мне за них благодарить тебя!

«В наш стройный мир, в его чудесный лад…»

В наш стройный мир, в его чудесный лад,
Мы принесли разбой, пожар и яд.

И ширится земных пожарищ дым,
Обуглен сук, где всё еще сидим.

Пока дышу, пока еще жива —
Прости мне, лес, прости меня, трава!

Хочу упасть на эту землю ниц,
Просить прощенья у зверей и птиц…

Последней жизни обрывая нить,
Прости нам, Боже! — Хоть нельзя простить.

«На людьми затоптанной полянке…»

На людьми затоптанной полянке,
Где окурком прожжена трава
И лежит, мерцающий едва,
Плоский перстень от пивной жестянки, –

Я тройчатку желудей нашла,
Гладких, плотных, буровато-ржавых,
Тесно севших в чашечках шершавых, –
И домой в кармане привезла.

Пальцы их бездумно извлекли,
Бросили – случайная причуда –
Трех дубов несбывшееся чудо,
Отнятое мною у земли.

«Двадцать лет — их как не бывало!..»

Двадцать лет — их как не бывало!
Снова я в любимом лесу,
И в ладони тепло-усталой
Смоляную шишку несу.

Пробираюсь знакомым бором,
Улыбаюсь. Грущу. Молчу.
Больше нет уже тех, которым
Я о нем рассказать хочу.

«Много желтых листьев попадало…»

Много желтых листьев попадало,
В их сухом сугробе стою…
Милый друг, прощай — пусть ненадолго, –
До свиданья в ином краю.

Где под вечным солнцем, как водится,
Нерушимо цветет весна…
Я не знаю, где он находится,
Но дорога к нему одна.

«Прощаясь мирно с радостью земной…»

Прощаясь мирно с радостью земной,
Я оставляю всю ее в наследство:
И солнцем позолоченное детство,
И молодость с лирической луной.

И зрелости свободной тишину,
И бледную прохладу увяданья,
И с тихой музой редкие свиданья –
Всё в малой го рсти бережно сомкну.

И брошу в мир, как на последний суд,
В бутылке запечатанное слово, –
И, может быть, у берега родного
Она пристанет, и ее найдут.

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Закипает каплями круглый водоем.
Каменная девушка мокнет под дождем.

В сумрак влаги шепчущей, в запах мокрых роз,
Раздвигая облако, солнце прорвалось.

Побежало искрами, остро и светло,
По воде, по девушке блеском потекло.

А в ладони каменной, вогнутой у ней
Пьет и озирается бодро воробей.

Я с веселой нежностью перед ней стою –
Словно я от свежести из ладони пью.

«Прикрыв глаза, сидеть в лесу на пне…»

Прикрыв глаза, сидеть в лесу на пне
И радоваться мшистой тишине,
Где только шорох млеющий один
Безудержного трепета осин,
Где солнце греет сеткой вырезной,
А на опушке ежевичный зной,
И, сенным духом сладостно полна,
Вплывает в лес горячая волна.
Прикрыв глаза, сидеть в лесу на пне
В бездумной и блаженной тишине,
Где, как осина легкая, шурша,
Без слов и мыслей молится душа.

«Огневой подобны парче…»

Огневой подобны парче
Облаков закатных хоромы.
В золотом вечернем луче
Пляшет мошек рой невесомый.

Свет последний — как он хорош,
Как с ним мошек движенья слиты!
Скоро луч погаснет — и что ж:
Нет от ночи у них защиты.

Где он спрячется, робкий рой,
Звездной выслеженный могилой?
Если слышишь — спаси, укрой,
Защити, сбереги, помилуй!

«В этом есть и своя услада…»

В этом есть и своя услада,
Если в жизни идешь одна, —
Мне спешить никуда не надо,
Никому всерьез не нужна.

И ничьей не связана властью,
Проживу, пожалуй, и так:
Улыбаясь чужому счастью
И гладя чужих собак.

«Ни к чьему не примыкая стану…»

Ни к чьему не примыкая стану
И ничьей не покорясь звезде,
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.

Сквозь земные горькие обиды
Чужестранкой призрачной бреду,
Как печальный житель Атлантиды,
Уцелевший на свою беду.

ПОЛДЕНЬ

Медово-зелен спелый виноград
На деревянном остове беседки:
На грузных гроздьях капельки горят,
К ним осы льнут, настойчивы и едки.

Так пьян и нежен летний аромат,
Так сонно-сухи солнечные ветки,
Что первых строк ликующий отряд
Летит в пылу лирической разведки —

И вот запнулся в жаркой тишине
И тайным эхом плещется во мне.

Неспешный день так ясен и отраден,
Что говорят не строфы, не слова,
Но вырезная крупная листва
И запах перегретых виноградин.

«В садах, где прохладные астры цветут…»

В садах, где прохладные астры цветут,
Где яркий отдельный листок подбираем,
Опавшие листья сгребают и жгут,
И пахнет дымок их разлукой и раем.

Последние солнцем прогретые дни,
Последняя в книге зеленой страница…
Но чем-то прощальная горечь пьянит
И радостью тайной по жилам струится.

«В прозрачном небе вещий холодок…»

В прозрачном небе вещий холодок.
Подсохшие деревья посветлели —
И вот плывут осенние недели,
Один шуршащий золотой поток.

Гоняет ветер пурпурный листок.
Упругие заброшены качели.
Забиты ставни. Птицы улетели.
И дом нахохлен, стар и одинок.

А я тропинкой медленно бреду,
Мне так просторно дышится в саду,
Отцветшем, отзвеневшем, отлюбившем.
От всех земных забот отрешена,
В усталый мир нисходит тишина,
Смиряя боль о бывшем и небывшем.

НА СТАРОМ КЛАДБИЩЕ

Плывет сияньем полдень мирный
Над жарким камнем стертых плит.
Жук синеватый, ювелирный
В огромной мягкой розе спит.

Подходит смерть, не скрипнув дверью,
Но жизнь рождается опять —
В сиянье, в горе, в благодать, —
И нет конца ее доверью.

«Дрожащим отливает серебром…»

Дрожащим отливает серебром
На берегу осиновая рощица
Над гладким непоседливым бобром,
Что деловито в озере полощется.

Стволы и ветки носит для запруд,
Сплетает их с неутомимым рвением,
И смотрит солнце на бобровый труд
Светло и тихо, с полным одобрением.

Но человек, упорный лиходей,
Разрушил дом и отнял жизнь звериную…
Ах, если б в мире не было людей,
А только теплый берег под осиною!

«Спасибо жизнь, за то, что ты была…»

Спасибо жизнь, за то, что ты была,
За все сиянья, сумраки и зори,
За мшистый бок тяжелого ствола
И легкий парус в лиловатом море,

За всё богатство дружбы и любви
И тонкий холод одиноких бдений,
И за броженье светлое в крови
Готовых зазвучать стихотворений, –

Со всем прощаясь – и не помня зла –
Спасибо, жизнь, за то, что ты была!
.

.
Из каких четвертых измерений,
Из каких чудесных кладовых
Льется запах краденой сирени
С неуклюжей лаской слов твоих?

Та сирень поникла и увяла
Через день — но вот который год
Я над ней склоняюсь все сначала —
И она цветет, цветет, цветет...

* * *
Свежий луг и теплый ветер
И шмели на стебельках.
Что мне делать в утра эти
С книгой пасмурной в руках?
Что бумажные страницы,
Если нынче я могу
Божьей грамоте учиться
На нескошенном лугу?

Тайной азбукой цветенья
Раскрывается трава...
Вот еще, еще мгновенье —
И пойму ее слова!

* * *
Где круто бьет и пенится
Поток над крутизной,
Мой стих растет поленницей
На вырубке лесной, —

Пахучей, неотеcанной,
Увянувшей во мхи;
Крест-накрест в ней набросаны
Смолистые стихи, —

А под корой древесною
До срока залегло
Для очага безвестного
Таимое тепло.

* * *
Крепчают синие снега,
Мороз каленым паром дышит.
Дымок чужого очага
Витой колонкой стал на крыше.

А под стрехой сосульки меч
Висит прозрачный и огромный,
Чтоб дом вечерний уберечь
От нищеты моей бездомной.

* * *
Вся жизнь прошла, как на вокзале, —
Толпа, сквозняк, нечистый пол.
А тот состав, что поджидали,
Так никогда и не пришел.

Уже крошиться стали шпалы,
Покрылись ржавчиной пути, —
Но я не ухожу с вокзала,
Мне больше некуда идти.

В углу скамьи под расписаньем,
Просроченным который год,
Я в безнадежном ожиданьи
Грызу последний бутерброд.

* * *
Истаял дождь в сыром угаре,
В тумане дымные дома,
И яркий свет на тротуаре
Обводит влажная кайма.

То смерть, прервав земную пляску,
Склонилась, и тиха, чиста —
Снимает траурную маску
С еще прекрасного листа.

* * *
Ни к чьему не примыкая стану
И ничьей не покорясь звезде,
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.

Сквозь земные горькие обиды
Чужестранкой призрачной бреду,
Как печальный житель Атлантиды,
Уцелевший на свою беду.

* * *
Холод, ветер... А у нас в Крыму-то
У кустов — фиалок бледных племя,
И миндаль, как облако раздутый,
Отцветает даже в это время,
Там, над морем. А у нас в Стамбуле
По террасам над Босфором синим
На припеке солнечном уснули
Плети распущенные глициний, —
Разленилось. А у нас в Белграде,
Хоть ледок еще по лужам прочен,
Но вороны с криком гнезды ладят,
И трава пробилась у обочин
Тех тропинок... А у нас в Тироле
Мутный Инн шумит в весеннем блеске,
И в горах, где дышится до боли,
Зацветает вереск и пролески.
И стоит сквозной зеленый конус
Лиственницы нежной на пригорке.
До нее я больше не дотронусь.
Не поглажу. А у нас в Нью-Йорке...

* * *
На склоне лес крутой и стройный
Еще стоит, еще живой,
Верхушки шепчутся покойно
Бегущей по ветру листвой.

И бестревожен щебет птичий,
И гнезда крепки и теплы...
Но тронул краскою лесничий
Приговоренные стволы.

* * *
...Я тройчатку желудей нашла,
Гладких, плотных, буровато-ржавых,
Тесно севших в чашечках шершавых, -
И домой в кармане привезла.

Пальцы их бездумно извлекли,
Бросили - случайная причуда -
Трех дубов несбывшееся чудо,
Отнятое мною у земли.

* * *
Старый кот с отрубленным хвостом,
С рваным ухом, сажей перемазан,
Возвратился в свой разбитый дом,
Посветил во мрак зеленым глазом.

И, спустясь в продавленный подвал,
Из которого ушли и мыши,
Он сидел и недоумевал,
И на зов прохожего не вышел.

Захрустело битое стекло,
Человек ушел, и тихо стало.
Кот следил внимательно и зло,
А потом зажмурился устало.

И спиной к сырому сквозняку
Он свернулся, вольный и надменный,
Доживать звериную тоску,
Ждать конца - и не принять измены.

* * *
От родников Твоих ни капли нет во мне,
Питают кровь мою давно другие страны, -
И Ты - лишь быстрый вздох в передрассветном сне,
Лишь тонкий белый шрам переболевшей раны.
Но, может быть, не так? И это Ты зовешь
И под ноги бежишь, как вечная дорога,
И мне перешагнуть ревниво не даешь
Чужого, равнодушного порога?..

Лидия Алексеева
(1909-1989)
.

.
Двухфакторная идентификация

Просвечивают шторы, как физалис,
фиалки загибаются, ничьи,
и некого спросить куда девались
от ящика почтового ключи,

за окнами весна идёт курсивом,
сирень из каждой щели пролита,
и некому крестить затылок сына,
расчёсывать безмозглого кота,

без устали в груди воркуют гули,
в горячем горле плещется минтай,
болтай ногами, ёрзая на стуле,
и, лёжа, до полуночи читай,

скачи глубокой осенью по льдинам,
не отступай от плана своего,
когда родные люди двуедины
и виноваты все до одного,

быть бодрячком на финише неловко,
сбивать стрекоз, в салаты резать сныть,
пора бы пионерской газировкой
все косточки у смерти перемыть,

чтоб, раздвигая сумерки упрямо,
пока Вселенной катится трамвай,
шептать не в пустоту: ты слышишь, мама,
живи и там, меня не забывай.

Алексей Остудин

.

.
* * *

Класть ли шпалы, копать ли землю
хоть несладко, да не впервые.
Вот и выдалось воскресенье,
о плечистая дева Мария.

В рельсы вмерз аккуратный домик
в стороне от транзитных линий.
Хлопнешь дверью – как на ладони
водокачка да острый иней.

В полушубке, сидящем косо,
в черных чесанках, сбитых набок,
покрасневшая от мороза,
волочишь ты мужичий навык.

Ты приходишь в пару из стужи,
в белом облаке довоенном –
вот он, дом: ни отца, ни мужа,
только снимки – в упор – по стенам.

В жадном взгляде, в святом упрямстве,
в складках рта, где легла забота –
и нелегкое постоянство,
и неженская та работа.

По привычке хоть что-то делать
и пошила, и постирала.
Вот и нечего больше делать.
Постелила... Постояла...

Руку вытянешь – никого там.
Закричала бы что есть мочи!
...Бьет прожектор по синим стеклам.
Мелко вздрагивает вагончик.

Притерпелось – и не изменишь,
под соседний стук засыпаешь
и куда-то все едешь, едешь,
а куда – и сама не знаешь.

1960

* * *

Капуста в Павловом Посаде.
Капуста! – и бело в глазах:
на взбеленившемся базаре,
и на весах, и на возах.

Чуть свет затопит мама печку,
и рукава я засучу,
да наточу на камне сечку,
да сечкой в ящик застучу.

Как никогда легко и ясно,
как будто в первый раз люблю:
чисто-чисто,
часто-часто,
мелко-мелко
изрублю.

О, та капуста из раймага
того гляди сведет с ума:
бела как белая бумага,
бела как ранняя зима.

Уходит боль... Не оттого ли
стоишь как вкопанный в дверях:
горят, горят огнем мозоли,
стучат, стучат во всех дворах.

Под утро иней ляжет густо
на крыши, взбудоражит сны.
Скрипит, скрипит, как снег, капуста,
и снег скрипит, как кочаны...

1961

Попугай

Мой удел невелик. Полагаю,
мне не слышать медовых речей.
Лучше я заведу попугая,
благо стоит он тридцать рублей.

Обучу его разным наукам.
Научу его всяким словам.
На правах человека и друга
из него человека создам.

Корабли от Земли улетают.
Но вселенская бездна мертва,
если здесь, на Земле, не хватает
дорогого для нас существа.

Друг предаст, а невеста разлюбит,
отойдет торжествующий враг,
и тогда среди ночи разбудит
вдохновенное слово:
– Дур-рак!

Что ж, сердись, если можешь сердиться,
да грошовой едой попрекай.
Бог ты мой, да ведь это же птица,
одержимая тварь – попугай!

Близоруко взгляну и увижу:
это он, заведенный с утра,
подарил мне горячую крышу
и четыре холодных угла.

Так кричи над разбуженным бытом,
постигай доброту по складам.
Я тебя, дуралея, не выдам.
Я тебя, дурака, не продам.

1962

Дельвиг

Из трубки я выдул сгоревший табак,
Вздохнул и на брови надвинул колпак.
А. Дельвиг

В табачном дыму, в полуночной тоске
сидит он с погасшею трубкой в руке.

Смиренный пропойца, набитый байбак,
сидит, выдувая сгоревший табак.

Прекрасное время – ни дел, ни забот,
петух, слава Богу, еще не клюет.

Друзья? Им пока не пришел еще срок –
трястись по ухабам казенных дорог.

Любовь? Ей пока не гремел бубенец,
с поминок супруга – опять под венец.

Век минет, и даром его не труди,
ведь страшно подумать, что ждет впереди.

И честь вымирает, как парусный флот,
и рыба в каналах вверх брюхом гниет.

Жизнь канет, и даром себя не морочь.
А ночь повторяется – каждую ночь!

Прекрасное время! Питух и байбак,
я тоже надвину дурацкий колпак,

подсяду с набитою трубкой к окну
и сам не замечу, как тихо вздохну.

1965

* * *

Этот город деревянный на реке
словно палец безымянный на руке;
пусть в поречье каждый взгорок мне знаком
как пять пальцев, – а колечко на одном!

Эко чудо – пахнет лесом тротуар,
пахнет тесом палисадник и амбар;
на болотах, где не выстоит гранит,
деревянное отечество стоит.

И представишь: так же сложится судьба,
как из бревен деревянная изба;
год по году – не пером, так топором –
вот и стены, вот и ставни, вот и дом.

Стой-постой, да слушай стужу из окон,
да поленья знай подбрасывай в огонь;
ну а окна запотеют от тепла –
слава Богу! Лишь бы крыша не текла!

* * *

Я был разбужен третьим петухом,
будильником, гремучими часами,
каким-то чертом, скачущим верхом
на лошади, и всеми голосами –

я был разбужен из небытия
с душою как сумою переметной.
И я услышал: это жизнь моя
меня звала, пока я спал как мертвый.

Была заря, и за рекою луг
сверкал росой, и зыбилось теченье,
и, пробуждаясь, было все вокруг
исполнено иного назначенья.

Я видел: мир себя же самого
ломал и ладил волей своенравной.
И я подумал, глядя на него:
покуда он во мне, я в нем как равный.

Когда он вправду одухотворен
людским умом и разумом звериным,
да будет он не скопищем имен,
но Именем, всеобщим и единым!

1966

* * *

Нет ничего ужасней вырожденья!
Я помню, как вблизи нагроможденья
развалин и пещер Чуфут-Кале,
внизу, на дне гранитного колодца,
темнел приют, похожий на уродца
или на склеп, придавленный к земле.

Была весна, но не было бесплодней
ее дыханья. Словно в преисподней,
в ущелье острый чад стоял столбом.
Был замкнут горизонт: там прел свинарник,
там отцветал кладбищенский кустарник,
а между ними инвалидный дом

дымил окрест. Он был кирпичной кладки,
хотя, казалось, плод иной догадки,
матерьялизовавшийся фантом.
И я подумал: вот изнанка жизни,
какая нам тщета в степной отчизне?
Пройдут года, и мы как дым сойдем.

Как если бы, забвением казнимы,
аланы, печенеги, караимы,
всем миром снявшись, бросили очаг –
так пусто тут... По ком, Иеремия,
твой плач, когда в мозгу лоботомия
и сыплется душа как известняк...

Сказать не скажешь... Встретишь эти лица –
в них, кажется, пустыня шевелится.
О, задержись над каменной тропой.
А срок придет расплачиваться кровью –
не приведи, Господь, под эту кровлю,
под этот кров с дымящейся трубой!

1967

Чаадаев на Басманной

Как червь, разрезанный на части,
ползет – един – по всем углам,
так я под лемехами власти
влачусь, разъятый пополам.

В парах ли винного подвала,
в кругах ли просвещенных дам
влачусь – где наша не бывала!
А между тем – ни тут, ни там.

Да я и сам не знаю, где я,
как будто вправду жизнь моя
загадка Януса – идея
раздвоенности бытия.

Когда бы знать, зачем свободой
я так невольно дорожу,
тогда как самому – ни йотой –
себе же не принадлежу.

Зачем в заносчивом смиренье
я мерюсь будущей судьбой,
тогда как сам я – в раздвоенье –
и не бывал самим собой.

Да что я, не в своем рассудке?
Гляжу в упор – и злость берет:
ползет, как фарш из мясорубки,
по тесной улице народ.

Влачит свое долготерпенье
к иным каким-то временам.
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.

1968

Репетиция парада

Над Кремлевской стеной сыпал снег слюдяной
и кремнисто мерцал на брусчатке.
По кремнистым торцам грохотали войска,
репетируя скорый парад.
Тягачи на катках и орудья в чехлах
проходили в походном порядке.
Я поодаль следил, как на траках катил
многотонный стальной агрегат:
он как ящер ступал, и ходила земля
от его гусеничного хода,
и казалось, народ только часа и ждет,
чтобы чохом отправиться в ад.

О, спектакль даровой, чьей еще головой
ты заплатишь за щедрость народа?
Что стратегам твоим европейский расчет
и лишенный раздолья размах,
если рвется с цепей на разгулье полей
азиатская наша свобода!
Кто играет тобой, современный разбой?
Неужели один только Страх?
Или местью веков и холуй и герой
перемелются в пушечном фарше?
Не на Страшный ли суд все идут и идут
тягачи и орудья в чехлах?

От сарматских времен на один полигон
громыхают колеса на марше.
Нет ни лиц, ни имен. Где друзья? Где враги?
С кем ты сам, соглядатай ночной?
Эка дьявольский труд – все идут и идут
и проходят все дальше и дальше.
Вот и рокот пропал в полуночный провал.
Тишина над Кремлевской стеной.
Тишина-то!.. Такая нашла тишина!..
Эхо слышно из Замоскворечья.
То ли сердце стучит, то ли ветер горчит,
то ли в воздухе пахнет войной.

Что ж, рассудит затвор затянувшийся спор?
Нет, что мне до чужого наречья!
Я люблю свою родину, но только так,
как безрукий слепой инвалид.
О родная страна, твоя слава темна!
Дай хоть слово сказать человечье.
Видит Бог, до сих пор твой имперский позор
у варшавских предместий смердит.
Что ж теперь? Неужели до пражских Градчан
довлачится хромая громада?
Что от бранных щедрот до потомства дойдет?
Неужели один только Стыд?

Ну да что о пустом! Разочтемся потом.
А пока от Охотного ряда
задувает метель, не сутулься впотьмах
и прохожих гуляк не смущай.
Век отбился от рук. – Что насупился, друг?
Все прекрасно, чего еще надо. –
Ничего, – говорю. Не спеша прикурю. –
Ничего. – До свиданья. – Прощай!

1970

Кат в сапогах

По Малой Никитской в отечных снегах
мурлыча расхаживал кат в сапогах.

Пенсне на носу и на пальце рубин,
и двое в папахах как тени за ним.

От черных застолий краснели белки,
он шел и катал за щекой желваки.

Он шел, а в решетах шумела весна,
и песню жевал: – На-ни-на, на-ни-на.

И улица пахла как свежий чанах,
и каждая ветка чирикала: – вах!

И каждая шубка на рыбьем меху
шуршала в ушах, отдаваясь в паху.

Ай, рыжая челка! Духами «Манон»
пахнёт комсомолка – и вроде влюблен.

Актерки, танцорки, строптивый народ,
хотите – на выход, хотите – в расход.

Как зябко, однако, в безлюдной Москве!
Но горный мотивчик журчит в голове.

Какая эпоха! Какая страна!
И сердце поет: – На-ни-на, на-ни-на...

* * *

Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
«Слово о полку Игореве»

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –
кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,
всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна все подняла, все потопила и вздыбила –
бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
чем этот край, где от лугов илом несет за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
за неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,
что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.

1972

Двойник

...А если это символ, то чего?

В тени платана, рядом с «Ореандой»,
сидел он у киоска и курил.
(Не знаю что, наверно, как обычно,
«Герцеговину Флор». Или «Памир».)
Цвели сады, и острый запах шторма
стоял не просыхая на бульваре,
и свежие газеты тяжелели
от йодистых паров и новостей.
Он докурил и развернул газету
так широко, что сделался невидим,
лишь сапоги с защитною фуражкой
обрамили невидимый портрет.
Но по рукам, по напряженной позе
я с ясностью увидел, что он думал
и даже чтo он думал (мысль была
отчетлива, вещественна, подробна
и зрима так, как если бы он был
индуктором, а я реципиентом,
и каждый оттиск на листе сознанья
был впечатляющ): баржи затопить
цыплят разделать и поставить в уксус
разбить оппортунистов из костей
и головы бараньей сделать хаши
сактировать любимчика купить
цицматы и лаваш устроить чистку
напротив бани выселить татар
из Крыма надоели Дон и Волгу
соединить каналом настоять
к женитьбе сына чачу на тархуне
Венеру перед зеркалом продать
поднос пустить по кругу по подаркам
и угощать нацелить микроскоп
на рисовое зернышко отправить
на Темзу бочку паюсной икры
засохший гуталин подскипидарить
примерить в мавзолее саркофаг
с мощами Геловани как нажрутся
так языки развяжут приказать
Лаврентию представить докладную
о языке Марр против Маркса вырвать
кого-чего кому-чему плевать
на хачапури главное цицматы
и чача больше чачи дать отпор
троцкистам вейсманистам морганистам
и раком поползут как луноход
на четвереньки встав от поясницы
достать змеиный яд и растирать
и растирать и чистить чистить чистить
до солнечного глянца – он сложил
газету и зачем-то огляделся,
и мы глазами повстречались. (Так
на парагипнотическом сеансе
посылкой встречной размыкают цепь.)
Он усмехнулся и усы пригладил.
И злость меня взяла – я подошел
и, выставив башмак, сказал: – Почистить! –
Он как-то странно на меня взглянул,
и молча поднял перст, и черным ногтем
мне показал: Закрыто на обед.

Каких нам знамений не посылает
судьба, а мы и явного не ждем!
Стучало море, высекая искры,
и вспыхивала радуга то здесь,
то там на берегу, удар – и брызги!
...Но для чего же этот маскарад?
Тщеславье? Вряд ли. Мелкое позерство?
Едва ли. Это сходство, думал я,
не может быть случайностью. А если
намек, и очевидный? Но на что?

– Волна! – я услыхал у парапета
и загадал. И ухнул водный столб!
Я пробежал, а парочку накрыло.
Ну и прекрасно, вот он и ответ.
Я должен быть лирическим поэтом,
а чистильщик пусть драит башмаки
или сдирает кожу с мирных граждан,
а двое любят. Каждому свое!

Как непосильно быть самим собой.
И он, и я – мы в сущности в подполье,
но ведь нельзя же лепестками внутрь
цвести – или плоды носить в бутоне!
Как непосильно жить. Мы двойники
убийц и жертв. Но мы живем. Кого же
в тени платана тень маньяка ждет
и шевелит знакомыми усами?
Не все ль равно, молчи. И ты был с ним?..
И я, и он – и море нам свидетель.
Ну что ж, еще волна, еще удар –
и радуга соленая, и брызги!..

1973

* * *

On the fairest time of June.
Keats*

Еще помидорной рассаде
большие нужны костыли,
и щели в искрящей ограде
вьюном еще не заросли;

еще предзакатные краски
легки как однажды в году,
и пух одуванчиков майских
не тонет в июньском пруду.

Но так сумасшедше прекрасна
недолгая эта пора
и небо пустое так ясно
с вечерней зари до утра,

что, кажется, мельком, случайно
чего ни коснется рука –
и нет, и останется тайна
на пальцах, как тальк с мотылька.

О, лучше не трогай, не трогай.
Что правды? Иди как идешь
своей легкодумной дорогой
и тайны чужой не тревожь.

Довольно с тебя и окрайны,
и неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
но, к счастью, ее не постиг.
.

.
Рыба счастья
.
В переливах лунного изгиба,
Там, где разветвляется река,
Плавает летающая рыба.
Плавает одна. Без косяка.

Застывает ночь в холодных брызгах.
Рыба не проста. Сияньем форм
Я её ловил четыре жизни,
А на пятой кончился прикорм.

Скоро я, извилины тараща
Серебрищем слов, под звон медья
Отыграю ластами об ящик
Лунную сонату бытия.
.
.
Оранжевый аист
.
Долго ходили с Лоркой, искали адрес.
Вроде бы всё, как раньше, но что-то не так.
Вдруг возле парка подходит оранжевый аист
И говорит: "Не хотите в небо? Цена – пятак".
Вот незадача. А он наседает странно.
Перьями хочет обнять, но клювом шипит:
"Вон же у вас, гражданин, верёвка в кармане.
Вы полетите первым. Ну, чтобы разжечь аппетит".
Делать нечего, думаю. Есть сноровка.
Глядь, а Лорка – то близко, то совсем далеко.
Эх, говорил мне давеча Ёкнутый Вовка –
Если приснится пиво – не пей молоко.
Аист притих. И как будто обижен даже.
Ладно. Привязался к дереву. Тоже молчу.
"Прыгай!" – слышу. "А дальше уже не важно!"
Ну, я и прыгнул. И до сих пор лечу.
.

.
В семьдесят втором ряду

Я здесь давным давно. Хранят мой дом
урчащие и мудрые тотемы.
Напильник жизни тонким остриём
на круг песочный насекает время.

Фигуры, мысли, дни — за годом-год —
меняются на мизансцене Бога.
Лишь в снах не изменилось ничего —
всё та же речка, остров и дорога.

Я там стою солдатом на посту.
Смотрю на облака, они всё выше.
И где-то в семьдесят втором ряду
себя девятилетней крохой вижу:

Беспечный остров вечности иной.
Велосипед оставлен на опушке.
Хрустит песок и дрожью слюдяной
колышутся разбужено ракушки.

За дальним плёсом светит огонёк —
костёр ли, Фата ли Морганы призрак.
А речка — тёплый ласковый щенок —
искрится радостью — куда ни брызни.

Вот также блики на обрывках сна
играют, будто свет лущит горошек.
И вылетают ласточки со дна,
и смыслы все, которых нет дороже.

Яснеет небо, воздух и вода,
косы песчаной плавная кривая.
И хочется до ёканья туда
мне долго-долго плыть не уставая...
.
.
.

.
ОКТЯБРЬ

утопиться бы поэту
да вода так холодна
день осенний дробной стынью
пробирает суть до дна

снова изморозь под утро
вяжет в полумгле узор
каторга моя святая –
ты мой смертный приговор

на крестах и в ризах Спаса
и на Выборгской в «Крестах»
я «распят» во всех и сразу
неприсутственных местах

на ветру качает осень
лист последний поутру
и в залив с собой уносит
эту вечную хандру

утопиться бы поэту
но черна в Неве вода
петроградского осенья –
я блокадник навсегда...


НОЯБРЬ

мой город мрачен в ноябре постылом
в зазубринах дождей стоят дома
среди деревьев голых и унылых
уже не осень, но и не зима

мой город слепнет от сырого ветра
в туманы укрываясь по утрам
и, полусонный, он болеет Летом
и пьёт глинтвейн с тоской по вечерам

мой город словно сумрачный прохожий
под воротом на шее чёрный бант
на Достоевского ЛГ весьма похожий
скользит по мостовым, как нищий франт

мой город вечно ожидает света
как прокаженный средства от Чумы
уже не осень, и осталось где-то
почти полгода каторжной зимы...

.
Из жизни хвостатых ---- Елена Гусельникова
.
Источник вдохновения - вот эти замечательные откровения представителя инфернального мира:

http://stihi.ru/2021/09/16/3831
Оборотень --- Евгений Бесовитов
.
"Жёлто-огненный шар утопает в земле;
Серый призрак в осинах замечен,
Злая ведьма летит на своём помеле"
"Я их жду на заросшей поляне,
Попрощаться хочу, чертовщиною сыт".
"Он нечистый - судачат селяне"
"Проведи же скорее обряд, экзорцист!"

На заросшей бурьяном поляне
Тихо жду окончания этого дня...
До чего ненавидят селяне,
Коль могли, так давно бы убили меня.

Скоро ночь, ведь кончается вечер:
Солнце, так его, шлёпнулось с неба в сортир,
Собираю не зря здесь я нечисть -
Инфернальный навеки покину я мир.

Ступа ведьмы застряла в осинах,
Не туда повернулся, наверное, руль...
Самому вот досталось от псины:
Постарался недавно соседский питбуль.

Мертвецы притащились с погоста,
Не забыли, явились в назначенный час,
Мне советуют старые кости; -
Зомби стань, это круто и модно сейчас.

Нет, не стану, отвергну нечистых,
Лишь раз в месяц я волк, ну а так - человек,
Навещу с утреца экзорциста -
Пошаманит пускай, и свободен навек,

От питбуля спасаться не надо,
На людей не кидается гадостный пёс...
Чёрт посылку доставил из ада:
Ренегату в подарок компьютер принёс; -

Мир не видел подобного лоха!
На фига тебе, шкура, посланник небес?
В интернете нечистым неплохо:
Ты в сети расцветёшь, наш агент, мелкий бес!

Не страшны мне ни псы, ни погода,
И неважно, какой у нас месяц и час,
С парой мелких моральных уродов
По сети, как на ступе, летаю сейчас
.

.
венерины дети ----- Евгений Чепурных-Люкшин
.
это думы мои. это слезы твои -
как проталинки серые в белом покрове.
если все наши дети родились в любви,
отчего они бьются лруг с другом до крови?

и сверкают глазищами ( боль-синева),
выбегают, хромая, из кукольной драмы
и рыдают в подол твой, глотая слова,
и ты мажешь зеленкой их рваные раны.

и целуешь вспотевшее в битвах чело
( не грусти на виду или вновь разревутся),
и глядишь на них долго, тепло и светло:

- из любви родилИсь...
значит, к ней и пробьются
.
.
.

.
Дмитрий Мальянц "Тает в цинке пулемёта..." (https://stihi.ru/2021/11/08/4986)

"...Тает в цинке пулемёта Жемчуг, что с речного дна. Запах липового мёда, Да ущербная Луна.... От заката до рассвета, От Кавказа до Кремля, До чего ж красиво это! До чего ж красиво, б.я! Где-то там моя Итака, Я славянский Одиссей, Докурил и вот атака, Как обычно, ровно в семь..."

Пулеметный рассол

Люблю оладьи жарить в БМП,
Ритм отбивать на цинке пулемета
И думать о высоком — о резьбе,
Ее в стволе без масла маловато.

С рожденья я славянский Одиссей,
На сто процентов русский африканец,
Но чистых греков не было совсем,
Варяги были, черные из Ганы.

Мне выдал Бог немного Пенелоп,
Не дав на содержание их денег
И я чешу в задумчивости лоб,
Покрасив коз из шланга краской венге.

Черпак возьму и в бане пар поддам
По старому обычаю Итаки:
С вождями сесть и выпить океан —
Из листьев ананаса водку саке.

Кавказ и Кремль, Бенин и Кандагар,
И контрабанда из Буркина-Фасо
Идет через меня, я янычар,
Из джунглей африканского Кузбасса.

Перекрещусь, на хрен насыплю соль
И вставлю в речь вульгарно сквернословье,
Без палочки я ровным счетом ноль,
Раз не пишу стихи из раны с кровью.

Другой поэт горбат и неуклюж,
А все ж глашатай своего народа,
Не для того ли взялся он за гуж,
Чтоб бой вести с фальшивым патриотом?

Другие статьи в литературном дневнике:

• 17.09.2021. Latet anguis in herba