Удел зрячих
Овечий шашлык
Я маюсь дурью часто в выходные
И ем шашлык из пойманной овцы,
Животные достаточно тупые,
Но блеют громко аж до хрипотцы.
Ошибка Ноя, так бренчал на лире,
Читая "Отче наш" и "Салават",
Что глупая овца в хребтах Памира
Ему рожала каждый год козлят.
Овц не люблю, противны их копыта,
Вонючее с горчинкой молоко,
Что в голове, что там за шерстью скрыто,
Наверно ровным светом ничего.
Есть овцы говорящие на свете,
Прогресс из эволюции веков,
Как жаль, что не прочтешь у них в анкете,
Что понимают блеянье без слов.
Они проблеют про гадюк болотных,
Про то, как рысь крадется по пятам,
Как бог туристов смелый и голодный
Овец ведет безжалостно к кострам.
Как дух болот с дикарскою гримасой
С них снимет шерсть и вырвет им язык,
И все-таки, как много значит фраза,
Что из овец не сделать и шашлык.
.
.
Рассказывать не надо никогда,
Что ложку ты проносишь мимо рта,
И что жена попалась глупая не та,
И что вокруг обман и суета,
И что металл не тот, и сталь не та,
И что Китай...
Пойди глянь в зеркало и больше не болтай!
.
* * *
Петр Мамонов. Я смотрю на дорогу
.
Меня интересует все:
И запах дыма после бани,
И запотевшее окно,
И крошка хлебная в кармане,
Стакан, забытый на столе,
С заботой заткнутая тряпка,
И сковородка, и в золе,
Как в пепле, серая лопатка.
* * *
Не помешать пытаюсь я
Земли неспешному движенью.
Волшебная планет семья
Подобна дикому растенью.
Ночь освещает и дрожит,
Напоминая нам о смерти.
А жизнь в руках моих лежит,
И снова утро солнцем вертит.
Вечнозеленая любовь
Недолог скучный бег времен,
Тяжелый вздох осин недолог.
Недолгий век мой озарен
Свечением пушистых елок.
Вечнозеленая сестра
Всегда со мной зимой и летом.
Бросаю хвою в жуть костра
И виноват, наверно, в этом…
Зимнее утро
Трудно мне сказать,
Что хорошо, что плохо.
Я раздумал.
Тяжело проснулся, охал-охал.
Но за хлебом ехать передумал.
А потом ходил и размышлял,
Как я жил и почему болею.
А сырой холодный ветер взял
И натряс мне снега за ворот на шею.
Вздрогнул я и как-то встрепенулся,
И с надеждой вышел за ворота.
Стал, слегка поежился, очнулся
И внезапно понял: меня видит Кто-то.
* * *
долго жужжит электробритва
прикасаясь к моему лицу
надел очки смотрюсь в зеркальце
только глаза не изменились
я много лет жизни прожил
скоро придется умирать
электробритва жужжит
и кивает в ответ.
* * *
Сердце чистое, чистое
высоко, высоко.
Мысли быстрые, быстрые,
и снега далеко
простираются внешние,
а внутри по песку
скачут пташечки вешние,
позабыв про тоску.
Скачут крошечки-мушечки,
берега, берега...
Я сижу на опушечке,
за спиною пурга.
Я стою у березоньки,
потихоньку пою.
Кто-то маленький розовый
слышит песню мою.
Хорошо мне по краюшку
проходить босиком.
Если это не рай еще,
то я с ним не знаком.
Я не ведаю Вечности,
да, и как я могу
посреди бесконечности
устоять на бегу?
* * *
Я обыватель.
Широко раскрыв глаза,
Я созерцаю.
За днями дни
Проходят
В памяти моей.
Картин, картинок
Тысячами тыщ,
Не счесть.
А кажется – вчера родился,
Но навсегда.
Нутрия
Меня уже не увлекают
Пустые замыслы потерь.
Собака лает-лает-лает.
Как объяснишь ты ей теперь,
Когда ты сам, как пес промокший,
Под этим мартовским дождем,
Что не унылый, не поблекший,
Блестит, как прежде, водоем?
Что магазин открытой дверью,
Как прежде, увлекает внутрь меня,
Что сейчас пойду я и проверю,
Не появилась ли из норки нутрия?
* * *
Не надо выкидывать мусор
На обочины наших дорог –
Обидятся ягоды-бусы,
Заплачут и елки, и мох,
Грибы задрожат мелкой дрожью,
И ночью во тьме впопыхах
Уйдут от нас лисы и волки,
И в чащах поселится страх.
* * *
сумерки. в доме стоит осень –
белое с тёмно-коричневым.
красная лампа (огонь без отсветов),
просто и необычно.
а мне всё кажется: стынет стужа,
мёрзнет зима светом в окне;
а мне всё чудится хруст по лужам...
что ж, и это возьму себе.
всё возьму. но пока – сумерки,
стеклянный стакан полон и пуст.
воздух вокруг, неужели умер ты?
нет, по-прежнему нежен, густ.
* * *
Он проснётся среди ночи и закурит папиросу
И спокойно пламя спички загорится между пальцев
А потом оно погаснет темнота ещё темнее
И горелый запах спички еле виден среди дыма
И тогда отдёрнет шторы тот который с папиросой
И забьются в угол шторы тёмной прядью там смирятся
Человек увидит небо сквозь стекло с налётом пыльным
И не нужный дом напротив тёмный тихий и громадный
Как фонарь на перекрёстке вдаль глядящий одиноко
Затихает затухает уголёк ночной и красный
Раскалённой папиросы в длинных пальцах тёмно-серых.
И сминается окурок потухает папироса.
И ложится на диване накрываясь одеялом
Человек что много видел пока спал ты сладко-сладко
За окном светлеет небо кроме чёрного квадрата
Кроме чёрного квадрата тихого напротив дома.
Время умирать
Опять нас балует погода.
Ночами тихие дожди
спешат спуститься с небосвода,
чтобы наутро не идти.
Опять чуть слышно дышат клёны
между домов в просветах дня,
опять блестит тёмно-зеленым
полузабытая трава.
Туманы снова тени тянут
к последним листьям, но они
сопревшей грудой молча вянут
у ног иззябнувшей скамьи.
И их тяжелый мокрый ворох
хранит сырой земли печать.
Что толку в долгих разговорах,
настало время умирать.
Маятник
Всё тот же вид мне из окна,
Всё той же рамой виснут шторы,
Всё то же шепчет тишина,
Как ночь черны её узоры.
Послушный ветер за стеклом
Чуть слышно дни передвигает,
Бормочет что-то и плечом
Карниз железный задевает.
Я затаился и притих,
Тяжелый маятник движенья
Качает медный свой язык
И стены лижет жёлтой тенью
Я жду, сейчас, ещё чуть-чуть,
Резные стрелки совместятся,
Часы пробьют ударом в грудь
И предсказания свершаться.
Но липким холодом застыв
В полупрозрачной ломкой массе,
Желтеет время. Ветер стих,
Плечом упершись в междучасье.
* * *
Надо книжечку купить
новую,
и на ветку наступить
на сосновую.
И костерчик запалить
красный.
И денек еще прожить
не напрасно.
* * *
Славу Господу Богу!
Я смотрю на дорогу.
Там всего понемногу.
Слава Господу Богу!
.
.
.
Капернаум ---- Попов Владимир Николаевич
.
Христос любил тот тихий городок,
где рыбаки, отвязывая лодки,
кричали – прочищали глотки –
вина пригубив маленький глоток.
Он так любил сидеть на берегу,
задумавшись и грустно созерцая…
Он знал, что всё исчезнет-отмерцает
и превратится в отдалённый гул.
И этот мальчик с раковиной бледной,
и тот мужчина, от заката медный,
и эта девочка, и этот господин
уйдут с земли в такой же тихий вечер.
Что в этом мире ничего не вечно…
Лишь Он в веках останется один.
.
.
А у моей, всегда прекрасной, дамы
Глаза – блудливые, но помыслы – чисты
Нас Боженька ещё пускает в храмы
И – в монастырь
Но чёрт не дремлет. Всё – как по погоде
То солнышко, то – снежная метель
Мы в храмах – целомудренные вроде
Почти что – молимся. Потом… спешим в постель
Ну вот. Лежу. Уже почти – поленом
Я изнемог, не то чтобы – устал
И думаю: «Ну за каким же хреном
Медовый месяц мне Господь послал»?
Но мысль другая в голове рефреном
Не к Богу, а друг к другу нас влечёт
Не зря, наверно, за каким-то хреном
Медовый месяц нам устроил… чёрт
.
.
NOTRE DAME. ----- Мандельштам
.
Где римский судия судил чужой народ—
Стоит базилика—и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план!
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом—дуб и всюду царь—отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,—
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
1912.
.
.
.
.
Михаил Щербаков. Любимые стихи (7)
***
Я так хотел отречься от себя,
закрыв свой дом от собственной печали,
но из зеркал глядели, как судьба,
глаза мои, меня изобличали.
Я убегал и гнался - что со мной? -
Не мог дышать, подкашивались ноги.
Был я беглец плохой и страж убогий -
никак не мог угнаться за собой,
и от погони не было дороги...
Я так хотел себя перечеркнуть,
сыграть, как роль, хотел остаток жизни,
но пальцы был не в силах разогнуть
и бросить все, что пропито на тризне.
Я так хотел на всём поставить крест,
но он таким тяжёлым оказался,
что я не смог поднять его и сдался,
не получился мой красивый жест,
и, как с крестом, с собой я не расстался...
КИБИТКА
Всё скрылось, отошло, и больше не начнётся.
Роман и есть роман. В нём всё как надлежит.
Кибитка вдаль бежит, пыль вьётся, сердце бьётся.
Дыхание твоё дрожит, дрожит, дрожит.
И проку нет врагам обшаривать дорогу,
им нас не отыскать средь тьмы и тишины.
Ведь мы теперь видны, должно быть, только Богу.
А может, и Ему - видны, да не нужны.
А где-то позади, за далью и за пылью
остался край чудес. Там человек решил,
что он рождён затем, чтоб сказку сделать былью.
Так человек решил. Да, видно, поспешил.
И сказку выбрал он с печальною развязкой,
и призрачное зло в реальность обратил.
Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой,
да слишком много дел и слишком мало сил.
А мы всё мчимся вдаль, печаль превозмогая,
как будто ничего ещё не решено,
как будто век прожив и всё-таки не зная,
что истина, что нет, что свято, что грешно.
И бесконечен путь, и далека расплата.
Уходит прочь недуг, приходит забытьё.
И для меня теперь так истинно, так свято
чуть слышное в ночи дыхание твоё.
1983
***
Для тех несчастных, кто словом первым
и первым взглядом твоим сражён,
ты есть, была и пребудешь перлом,
женой, нежнейшей из нежных жён.
В округе всяк, не щадя усилий,
трубит – как дивны твои черты…
Но я то знаю, что меж рептилий
опасней нет существа, чем ты.
Под нежным шёлком, сквозь дым фасона,
свиваясь в кольца, как напоказ,
блистает туловище дракона!
но этот блеск не для третьих глаз.
Для третьих глаз – ты в нарядной блузке
сидишь изящно, глядишь светло,
читая что-нибудь по-французски,
к примеру, Шодерло де Лакло.
Не только зубы, но также дёсны
и даже губы твои, клянусь, -
столь кровожадны и смертоносны,
что я и сам иногда боюсь.
И тем смешней слепота, с какою
очередной обречённый франт,
рисуясь, топчется пред тобою,
как дрессированный элефант.
Отмечен смертью любой, кто страстью
к тебе охвачен, любовь моя!
Однако, к счастью или к несчастью,
об этом знаю один лишь я.
А я не выдам, не беспокойся.
Чем навлекать на себя грозу,
уж лучше сам, развернувши кольца,
прощусь – и в логово уползу.
***
Что отнято судьбой, а что подарено, -
в конце концов, не всё ли мне равно?
Так странно всё - что было бы, сударыня,
печально, если б не было смешно...
И я - не тот: ничуть не лучше всякого,
и вы - не та: есть краше в десять раз.
Мы только одиноки одинаково,
и это всё, что связывает нас.
Когда один из нас падёт, поверженный,
другой - и не заметит впопыхах.
Зачем же я пред вами, как помешанный,
и слёзы лью, и каюсь во грехах?
Зачем дрожу, зачем порхаю по небу,
и жду чудес, и всё во мне поёт?
Зачем, зачем... Пускай ответит кто-нибудь,
конечно, если что-нибудь поймёт...
Простите мне, что диким и простуженным
ворвался к вам средь зимней тишины.
Не то беда, что я давно не нужен вам,
беда - что вы мне тоже не нужны...
И всё ж - сама судьба с её ударами,
капризами и ранами потерь -
ничто пред блеском ваших глаз, сударыня,
он светит мне... Особенно теперь,
теперь - когда невзгоды приключаются
всё чаще, всё смертельней бьют ветра,
и кажется, что дни мои кончаются
и остаются только вечера...
Сияйте ж мне, покуда не отмечено
печатью лет ни сердце, ни чело!
И, видит Бог, сказать мне больше нечего,
да больше - и не скажешь ничего...
ВИШНЕВОЕ ВАРЕНЬЕ
Теперь на пристани толпа и гомонит, и рукоплещет:
из дальних стран пришёл корабль, его весь город ожидал.
Горит восторгом каждый лик, и каждый взор восторгом блещет.
Гремит салют, вздыхает трап, матросы сходят на причал.
Сиянье славы их слепит, их будоражит звон регалий,
у них давно уже готов ошеломляющий рассказ -
как не щадили живота, и свято честь оберегали,
и всё прошли, и превзошли, и осознали лучше нас.
Ты знаешь, я не утерплю, я побегу полюбоваться,
я ненадолго пропаду, я попаду на торжество.
Ну сколько можно день и ночь с тобою рядом оставаться
и любоваться день и ночь тобой - и больше ничего!
Ведь мы от моря в двух шагах, и шум толпы так ясно слышен.
Я различаю рокот вод, я внемлю пушечной пальбе.
А ты смеёшься надо мной, ты ешь варение из вишен
и мне не веришь ни на грош, и я не верю сам себе.
Вот так идёт за годом год, вокруг царит столпотворенье,
и век за веком растворён в водовороте суеты.
А ты ужасно занята, ты ешь вишнёвое варенье,
и на земле его никто не ест красивее, чем ты.
Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый,
и в ложке ягодка блестит, недонесённая до рта...
Не кровь, не слёзы, не вино - всего лишь только сок вишнёвый.
Но не уйти мне от тебя и никуда, и никогда.
1984
***
У нас опять зима. Снега идут кругами,
Свершая без конца свой мрачный хоровод,
И словно сметено былое в урагане,
Укрыто под снегами, и вновь не оживет.
Уже не зазвонят разрушенные башни,
И шепотом домашним не скажутся слова.
И женщины мои живут тоской вчерашней.
Не так уж это страшно, как кажется сперва.
У нас опять зима. Лишь горькие известья
Напомнят иногда о том, что не сбылось.
И прежние друзья находятся в отъезде,
Еще как будто вместе. Уже как будто врозь.
А письма и стихи, разбуженные ночью,
Разорванные в клочья, возводят миражи.
И женщины мои являются воочью,
Подобны многоточью - ни истины, ни лжи.
У нас опять зима. И снова в изголовье
Бессонная свеча то вспыхнет, то замрет.
Но, как себя не тешь придуманной любовью,
А дряхлое зимовье рассыплется вот - вот,
Как карточный дворец. Ветрами снеговыми
Разносит мое имя пространство зимней тьмы.
И женщины мои уходят за другими,
Становятся чужими. До будущей зимы.
***
Когда бы ты была великой королевой,
служил бы я тогда поэтом при дворе.
Я б оды сочинял направо и налево,
я б гимны сочинял и ел на серебре.
Творил бы я легко, отважно и с любовью,
и песенки мои запел бы весь народ:
и самый высший свет, и среднее сословье,
и разный прочий люд, и даже всякий сброд.
Не знаю, сколько дней блаженство бы продлилось,
но знаю, что финал печален и смешон:
увы! настал бы час, когда монаршья милость
сменилась бы на гнев, и я бы был казнён.
И есть тому резон, и есть на то причина:
раз я придворный бард, обязанность моя -
воспеть тебя, тебя, прекрасная regina,
а этого как раз не стал бы делать я.
Творя и день и ночь, я мог бы, пункт за пунктом,
восславить всех и вся, и только о тебе
ни слова б я не спел, а это пахнет бунтом!
И вздёрнули б меня на первом же столбе.
И всё лишь оттого, что вряд ли во Вселенной
для оды в честь твою есть должный слог и тон.
И будь я хоть Гомер - ты лучше, чем Елена.
И будь я хоть Шекспир - ты краше Дездемон!
Пусть не царица ты, а я не твой придворный,
и пусть меня никто пока что не казнит,
а всё ж, едва лишь я твой образ непокорный
возьмусь живописать, перо мое дрожит.
Всё более любить, всё более немея,
придётся мне всю жизнь, покорствуя судьбе.
Но если я не прав, пускай меня немедля,
сегодня же казнят, на первом же столбе!
.
.
.
.
Вячеслав Киктенко
.
Коконы, бабочки, куколки нежные…
Как я мечтал разгадать тишину!
Голос был нежный, мечты белоснежные…
Куколкой голос свернётся ко сну.
Странно. Не страшно. Даже спокойно.
Радостно даже. Вот май. Вот июнь.
Осень. Зима. Снова май заоконный.
Кокон раскрылся… лишь в крылышки дунь!..
* * *
Сказка чужая… весенней порою
Быть надо проще, и всё будет просто,
Ктото обсыплет прутья махрою,
Ктото склюёт первой зелени просо.
Кто? Тот, кто попросту радостен в марте,
Кто коготками щекочет по крыше…
Вздёрнув юбчонку, ты водишь по карте,
Встала на цыпочки, стала чуть выше.
Вот, покурила… а белый передничек
Выдал тебя рыжеватой подпалинкою.
Только не кукситься, не привередничать,
Ты ж ученица, ты же не маленькая!
Осень тебя обучала печальному,
Ты их тянула, науки невольничьи,
Ты у зимы проходила отчаянье,
А у весны поцелуи разбойничьи.
В карту котёнком беспомощным тычешься,
Молишь безмолвно – ну кто бы с подсказкою?
Школьница, дурочка, это отыщется!
Ты б отыскалась в судьбе моей…
Сказкою.
* * *
Сезоном управляли ветки,
Как метрономы, сделав так,
Что люди, как марионетки,
Им лишь подплясывали в такт.
Тем более, что раздвигалась
В такт солнцу и дождю листва,
И только ими сопрягалась,
И только тем была права.
Дождей меж туч косые грабли
В расчёсах голубея, шли,
А мы работали и зябли,
И думали, что всё могли.
Ножами засекали метки
На термоядерном пути…
А миром управляли ветки,
Посевы, звёзды и дожди.
В горы
Нас в горы автобус уносит,
Бензином зарезав озон,
И пиков узорная просинь
На белом слепит горизонт,
И солнца хрусталик сейчас вот
Сверкнёт изпод тех облаков,
Где жил голубая сетчатка
И лютые бельма снегов.
* * *
Ты там одна. Наверно, молча плача,
Мне пишешь письма. На диван присев,
Халат перелицовываешь. Платья
На животе не сходятся совсем.
Живое там… оно в тебе бунтует,
Толкается, а, может, и ворчит.
Ты форточку прихлопываешь – дует.
Ложишься спать. Века идут. Стучит
Пульс на виске…
Ты заново очнёшься!
Ты в руки тельце тёплое возьмёшь!
И грудью напоишь, и улыбнёшься,
И слёзы набежавшие смахнёшь.
* * *
Изумлён визитом вольным
И вином твоим банальным,
Поведеньем полушкольным,
Пошлым и сентиментальным,
И запиленной пластинкой
Голубой, а после чёрной,
С обязательной грустинкой,
Сладенькой и тошнотворной,
И глазам, вдруг постаревшим,
Потемневшим не случайно,
Потому что поумневшим,
Оглядевшимся печально
И увидевшим пылинку,
Пчёлку, что в цветах уснула,
А пылинка не былинку,
Строчку лапкой шевельнула
На листке, где нашим встречам
Предрешён исход детально…
Просто больше было нечем
Объясниться так банально.
* * *
Зашевелился гром. Я присмотрелся.
Ни молнии, ни сполоха вдали.
Ночь рассекли два вымокшие рельса,
Когда зелёным полотно зажгли.
На полках шевельнулись чемоданы.
– До встречи?
– Потеснее их составь!
Как из вокзала тёмного состав,
Ты из меня выходишь.
– До свиданья!..
* * *
Ты спи, ты не слушай как ранено
Комарик поёт в облаках…
Стеклянные крылышки лайнера
Все в дивных, цветных огоньках!
Бессонную трассу прочерчивая,
Пунктирно мерцая сквозь сны,
Спи в кресле, вины не наверчивая.
Я тоже уйду от вины.
Отмаявшись дурью апрелевою,
Уйду, все узлы разрубя,
Наверно, кудато в Карелию.
Наверно, кудато в себя.
* * *
…да мне хоть здесь бы выполнить заданье,
Уж коли забрала земля в тиски!
Зачем же мысль одна о мирозданье
Приподнимает тело на носки?
Зачем башку ломаю здесь, как пленный?
Зачем вся жизнь моя раздвоена?
Праобитанье сердца во вселенной…
Произрастанье на земле зерна…
* * *
В осенний день на дом прозрачный
Легко присядут облака,
И перельются стёкла ярче
От светового сквозняка.
В осенний день на дом белёный
Присядет облако легко,
Как будто облик отдалённый,
Туманный, вновь недалеко.
Качнётся у окна берёза,
Полупуста, полугрустна,
А ктото выглянет, и просто
Рукой помашет из окна.
Коснётся крыши белый шорох,
Окошко вспыхнет горячо,
На ставень сядет листьев ворох,
Как сонный сокол на плечо.
И всё, и не было разлуки,
Был сон осенний, и всего,
И странно дрогнувшие руки
К себе не звали никого…
Колыбельная
Как смычком по косточке, как мохнатый шмель,
Бархатная звёздочка сядет на постель,
Засмешит, замучает, светом напоит,
Крылышки дремучие мягко раздвоит.
Моя лапки белые в ручейке луча,
Свесит ножки беглые с твоего плеча.
Чтоб в ночи не старила глупая слеза,
Потайным фонариком высушит глаза,
Коготком колыша темечка пушок,
Из слезинки лишней выпьет посошок,
И по нежным рёбрышкам, только не проснись,
Как по тонким брёвнышкам, протанцует ввысь,
И под боком вынутым сядет у луны,
Белая, как в инее, с левой стороны.
Песенкой наивною заворожена,
Голова змеиная уползёт из сна.
Пусть тебе не снится ни змея, ни тать,
Золотым ресницам хватит хлопотать,
Утром в теле косточки будут сладко ныть…
Маленькую звёздочку надо извинить.
* * *
«Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь –
Свет вечерний, ковш кленовый, травуподорожник…»
Арсений Тарковский
Как высверк звезды, как весенняя ветка
Отдельное слово стоит в языке,
А там и звезда, и судьба человека
По слову угадана, как по руке.
И слава, и слово – всё вместе и порознь
Стоит в отраженьях текучей воды,
Как ветка над речкой, как звёздная поросль,
Как чьято судьба на пороге беды.
Но белый валун у бормочущей речки,
Но ивовый прут, но скворец молодой
Талдычат своё, что бывают осечки
У тёмной судьбы, у звезды над водой…
* * *
Там женщина живёт, одна,
Любима дальнею любовью.
Кладёт ладони к изголовью,
И тихо плачет среди сна.
Ей снится сон – она встаёт
В какойто роще изумрудной,
И человек какойто чудный
Ей песню дивную поёт…
Она впадает в забытьё,
Казнима памятью напрасной
Что это сын её прекрасный…
Но сына нету у неё.
А в колыбели, рядом – дочь,
И жизнь в мучениях дана ей.
И плачет женщина родная…
Но там ей некому помочь.
Её прозрачные виски
Пронизаны голубизною,
И дышат млечной глубиною
Сухие, жаркие соски…
* * *
Вращать под дудку солнце, шептать слова растенью,
Мешать болотный корень со словом на воде,
Нести к любимой грозы дыханием и тенью,
Нести озон волненья и тучу в бороде,
И темноту, и солнце, и морок задыханья,
Которое с дыханьем сольётся всё равно,
Сольётся светосила огня и громыханья,
В одно, когда две плоти – одно. Совсем одно.
* * *
«Ночевала тучка золотая
На груди утёса…»
М.Ю. Лермонтов
«А ветер,
Он вытер
Рыданье утёса…»
В.В. Хлебников
Что он старому камню ответил,
Что смахнул со слезящихся век,
Этот юный, серебряный ветер,
Чем он мог, пролетевший столетье,
Если стар, одинок и бессмертен,
Если плачет седой человек?
Чем из тёмных глубин совершенства
Напоило, как из реки,
Чтото вызнавшие поженски,
Раскалённые страстью белки,
Просветлевшие, в стоне блаженства,
Страшно ширящиеся зрачки?
Что сигналят огнями друг другу
По условиям тёмной игры
И подмигивают друг другу
Совещающиеся миры?..
Никакие на свете утёсы
Не забудут своих золотых.
Никакие на свете вопросы
Не заменят ответов простых.
* * *
Как славно, если горести избыты,
На лавочке, над берегом другим,
Припомнить все старинные обиды,
И рассмеяться глупостям таким,
И поперхнуться дымом горьковатым,
И дверью хлопнуть, топая в избу,
И засыпать, почти невиноватым,
Сиять во сне, благословя судьбу…
.
.
.
.
В СТРАНЕ ЛУЧЕЙ, НЕЗРИМОЙ НАШИМ ВЗОРАМ... --- Толстой Алексей
.
В стране лучей, незримой нашим взорам,
Вокруг миров вращаются миры;
Там сонмы душ возносят стройным хором
Своих молитв немолчные дары;
Блаженством там сияющие лики
Отвращены от мира суеты,
Не слышны им земной печали клики,
Не видны им земные нищеты;
Все, что они желали и любили,
Все, что к земле привязывало их,
Все на земле осталось горстью пыли,
А в небе нет ни близких, ни родных.
Но ты, о друг, лишь только звуки рая
Как дальний зов, в твою проникнут грудь,
Ты обо мне подумай, умирая,
И хоть на миг блаженство позабудь!
Прощальный взор бросая нашей жизни,
Душою, друг, вглядись в мои черты,
Чтобы узнать в заоблачной отчизне
Кого звала, кого любила ты,
Чтобы не мог моей молящей речи
Небесный хор навеки заглушить,
Чтобы тебе, до нашей новой встречи,
В стране лучей и помнить и грустить!
Другие статьи в литературном дневнике:
