Александр Мурашев Патриотический акт«Сноб» вместе с педагогом Димой Зицером разбирается, как школьные уроки патриотического воспитания превратились в инструмент подавления личности 13 ФЕВРАЛЯ 2018 12:55 Дима Зицер: Если говорить на эту тему серьезно, то мне кажется, что у всех у нас есть тяга к упрощению. В черно-белом мире жить легко: есть хорошие и плохие дети, есть хорошие и плохие поступки, есть хорошие и плохие страны. Все однозначно и понятно. И, думаю, идеологам очень трудно побороть соблазн превратить жизнь с миллионами оттенков и цветов в огромную серую зону. Совсем как у Высоцкого: «Не надо думать — с нами тот, кто всё за нас решит». Как устроена простейшая манипуляция? Например, к утверждению добавляется «приправа» в виде «как вы прекрасно понимаете...». Или «всем известно», или чуть пожестче: «любой нормальный человек согласится...». В эту же секунду мы как будто оказываемся в западне. Нас словно приписывают к какому-то списочку, в котором мы, вероятнее всего, оказываться вовсе не собирались. Наверняка у нас есть что сказать, возможно, мы бы с радостью задали тысячу вопросов, возразили или опровергли. Но нет, мы лишены этой возможности, ведь «любой нормальный человек согласится». Между тем наша взрослая задача — сделать так, чтобы наши дети задавали тысячи вопросов. Потому что это залог того, что ими будет очень трудно манипулировать. Если вообще возможно. Фото: Eduard Korniyenko/Reuters Александр Мурашев: Как ты для себя определяешь «патриотизм»? Дима Зицер: Патриотизм — это сопричастность и сострадание. Понимание, как устроена моя судьба, судьба моего папы, моего дедушки, бабушки, тысяч и тысяч других людей. Как мы повлияли друг на друга, как мы оказались там, где мы сейчас. Вот человек говорит: «Я горжусь тем, что я русский». Или еврей. Или мужчина. Или что родился в октябре... Что это за повод для гордости? Это все равно что гордиться той или иной формой уха. Это данность. И совсем другое дело, если мы исследуем собственную натуру — русскость, мужественность, женственность, если стараемся понять, что это означает, как это влияет на нас и на других. Тогда эти черты могут действительно стать важными для нас. Один умный человек сказал: «культура — это умение продолжить цитату». Так вот, патриотизм — это тоже умение продолжить цитату. Когда ты можешь проплакать хотя бы над двумя страницами книги Николая Никулина, Рыбакова, Толстого или Чехова — ты патриот. Или возьмем Пушкина. Можно счастливо прожить, не зная стихов Александра Сергеевича? Конечно, можно. Я на своих лекциях задаю вопрос (особенно это хорошо проходит с учителями): «Нужно ли учить Пушкина?». Они все в один голос: «Да! Ты что? Как ты смеешь?». Хорошо, кто-нибудь процитируйте что-нибудь из Александра Сергеевича, не входящее в школьную программу. И один, два, может быть, пять человек из огромной аудитории с трудом выдавливают из себя что-нибудь. Но мы-то хотим, чтобы это было частью нашей культуры. А как это сделать? Не оставлять детям только черное и белое. В качестве синонима к слову «патриотизм» мы используем слово «родина». Она влияет на меня, я влияю на нее. Мы с ней, как в хорошей семье, можем поссориться иногда, помириться, а можем не сойтись во взглядах. И я скажу: «Слушай, а мне кажется, надо эдак», а кто-нибудь мне скажет: «Нет, надо так». А давай про это поговорим. И тогда мы пойдем вперед. Когда поймем, насколько здорово, что мы все разные. Насколько вот эта разность и есть основа нашего общего существования, а единство разностей — и есть Родина. Понимание этого и есть одна из составляющих патриотизма. http://youtu.be/-AViL_Q7t5k Дима Зицер: Сегодня, к сожалению, понятие «патриотизм» становится одномерным, плоским и банальным. Сделать так, как считает нужным более сильный, любой ценой примкнуть к большинству, не позволять сомневаться в неизменном величии государства... Если это и есть «любовь к родине», то у меня сотни тысяч вопросов, и полное нежелание внутри этого находиться. Когда трехлетних детей на морозе ставят на колени в цифру 75 в качестве символа победы в Сталинградской битве — это фантасмагория. Это такой плевок в ту самую память и в ту самую скорбь, что у меня нет даже моральных сил это серьезно обсуждать. Потому что если это надо объяснять, то где мы вообще находимся? Но дело даже не в этом. Если мы хотим говорить в школе о той боли, через которую прошли поколения наших бабушек и дедушек — то это же удивительно ценный разговор. Но он не то том, что «мы всех порвали», а о том, как общество оказалось здесь, в этой точке. Мы с детьми говорили об этом в годовщину снятия блокады Ленинграда. Я рассказывал им об одном из самых ярких моих воспоминаний, связанных с Днем Победы. Я маленький был, и сидевший за столом друг моих родителей встал, взял рюмку с водкой и стал говорить очень пафосный тост. У нас дома это было не принято, и я посмотрел на него со скептицизмом. Он сказал: «Я хочу выпить, чтобы никогда…». И вот на этом «никогда» у него сломался голос и он зарыдал. Знаешь, на меня это очень сильно повлияло тогда. В одну секунду как будто все встало на места. Взрослый рыдающий мужчина... Нет, не патриот? Когда в одну секунду ты покрываешься холодным потом и вдруг на секунду чувствуешь этот страх. Когда читаешь «Воспоминания о войне» Николая Никулина, которые при его жизни не были опубликованы, и задаешь себе вопрос: господи, как же это могло так быть? Читаешь про эти трупы над трупами, саперные лопатки вместо винтовок, голод в армии, про немку, с которой у него была любовь и которую через месяц изнасиловали те, кто пришел на его место, после чего она покончила с собой. Не говорить об этом? И надеяться, что сопричастность возникнет от умалчивания и приукрашивания истории? Мы — часть этого. Я пришел оттуда, из этого кошмара, я пришел с этих ужасных страниц. Я превозмог вместе с ними. Я рыдал вместе с ними над другом, который погиб, над домом, взорванными нацистами. И теперь, в сегодняшнем мире, когда смотрю вокруг, я понимаю, что могу сделать. Могу развивать себя, менять действительность, делать так, чтобы мои бабушки и дедушки хоть немного отдохнули. Потому что это часть меня, потому что мы неразделимы. Я помню, в начале девяностых в Питере было такое запустение, что пожилые люди говорили: «У меня сердце болит, когда я вижу это». Я не мог этого понять. Но сейчас понимаю. Это говорили люди, которые называются патриотами. И когда я вижу бабушку, которая у своего подъезда сама убирает снег, потому что этого не делает кто-то другой, для меня она — патриот.
Директор одной датской школы сказал мне: нынешнее поколение детей — это поколение «зачем?». Потому что все предыдущие принимали авторитарность по умолчанию: им говорили «выучи вот это», и они учили. Но сегодняшние дети в ответ спрашивают «зачем мне это?». И пока учитель не найдет понятный им аргумент, они этого не сделают. Вот почему учителям стало сложнее завоевать уважение: тебя уже не слушаются только потому что ты старше или, как сказал один преподаватель, владеешь «тайными знаниями о present perfect». И сейчас многие споры с преподавателями заканчиваются скандалами. Когда учителя видят у школьника значок того же Навального, они готовы исключить его из школы. Дима Зицер: Потому что школьные разговоры про того же Навального — это всего лишь симптом, а не болезнь. Мы как бы говорим: есть темы, которые обсуждать нельзя, и этих все больше и больше. Мой первый учительский опыт выглядел так: завуч пришла ко мне на урок, посмотрела, что я вытворяю, и сказала: «Вам надо подучиться». Меня отправили к заслуженному учителю Советского Союза. Отличная тетка, я ни одного плохого слова про нее не хочу сказать. Но на одном из ее уроков разбирали картину «Золотая осень», и там состоялся следующий диалог. Учительница спрашивает: «Какие листья на этой картине?». Поднимает руку человек и говорит: «Желтые». Учительница говорит: «Не правильно». Я раскрываю рот от изумления, но жду, что будет дальше — я тогда был юн и не мог сообразить, к чему она ведет. Поднимает руку следующий человек и говорит: «Листья осенние». Ну, дети соображают, пытаются подойти с другой стороны. «Нет!» — говорит она. Наконец, третий человек поднимает руку и говорит: «Листья золотые». И в этот момент она говорит: «Да, это правильный ответ». Понимаешь, что происходит со всеми, кто прошел такую школу? Или в семье, когда папе или маме можно ответить только одним способом? Когда человека научили, что есть только одно правильное мнение? Вот тогда мы и строим одномерный мир, в котором наши близкие имеют право вести себя только так и никак иначе. Педагогика — очень точная наука. Для того, чтобы понять, как она работает, мы должны выйти на улицу и посмотреть. Если нам нравится жить в этом мире, значит, двадцать лет назад коллеги-педагоги поработали очень хорошо. Вопрос в том, в каком мире мы хотим жить сейчас. И кто на самом деле является патриотом? Тот, кто принимает все, что происходит в стране, или тот, кто говорит «у меня болит душа, и я буду это менять»? Для меня ответ очевиден.
Дима Зицер: А зачем насаждается программа по литературе, принятая в начале 1930-х годов? Правильный ответ: «Не зачем». Большая часть наших поступков основывается на нашей человечности. Просто очень часто мы действуем на уровне наших инстинктов, не успевая задать вопрос «Зачем?». Большинство известных мне людей — а я общаюсь со многими, особенно с учителями — если задать им вопрос «зачем» и не отпускать, пока не ответят, придут к тем же выводам. Если поговорить с ними по-человечески, они тоже усомнятся. Это сомнение, которого так боятся взрослые, является основой человечности. Наши дети должны усомниться. И тогда они перероют кучу литературы, пойдут к своей бабушке и скажут: «Расскажи мне, как это было на самом деле». Тогда они нарисуют собственную картину, напишут на тему войны и победы кучу текстов, потому что они захотят это переработать. Потому что сомнение рождает любопытство, а любопытство рождает желание учиться. Я тебе говорю как учитель: человек, который поставил детей на колени на снег в форме цифры 75, не задал себе вопрос «зачем?» или «что я делаю?». Я не исключаю, что этот человек — прекрасный семьянин, что он любит своих близких. Но он не задал себе этот вопрос. А если бы задал, он обалдел бы, как мы с тобой. Потому что сказал бы: «А что в этот момент дети выучили на тему Победы? Что узнали про Сталинградскую битву, кроме цифры 75? Что запомнили, кроме коленок на холодном снегу? Вызвало ли это у них желание пойти к дедушке или бабушке и спросить, как это было?». Конечно, нет! Я вот собираюсь посмотреть с детьми в этом году тончайший фильм по Борису Васильеву «А зори здесь тихие». Помнишь, чем заканчивается? Последний кадр — уже после того, как все пять девочек погибли, звучит радио и мы слышим: «За прошедшие сутки на фронтах ничего существенного не произошло». И это сильнейший контрапункт. Да, ничего существенного не произошло, мы не взяли Рейхстаг в тот день. Просто погибли пять девочек. Практически не повлияв на исход войны. Но считать их жизни значимыми и важными — это и есть патриотизм. И последнее. Всего несколько дней назад отмечалась дата смерти Пушкина. Я оказался почти случайно на Мойке, 12. И, знаешь, был поражен тем, какое количество людей там было. Сотни, если не тысячи. Кто-то с цветами, кто-то без. Просто вспомнить, просто постоять возле памятника, просто рассказать ребенку. Это не было организованным мероприятием, никто не призывал людей прийти, никто никому не объяснял, как себя вести и не выстраивал в линию. И я испытал давно забытое чувство: быть дома, своим среди своих. Потому что патриотизм — штука не государственная. А человеческая. © Copyright: Зинаида Полякова, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
