Спирин Кирилл
Мы
Мы в каждой счастливости видим подвох.
Мы смех проверяем на желчь.
А город встречает своих выпивох,
задумавших город поджечь.
По вере коврижка, по вору тюрьма,
по чину карман и мундир.
На наши горшки не хватает дерьма –
пустым оказался один.
Когда бы не лунная эта гуашь,
не звезд голубиный озноб –
мы б молча вкушали крысиный грильяж
под липкий шансон заказной.
А так – шебуршимся, куда-то спешим,
графой прикрываем графу –
а вдруг опрокинется лунный кувшин,
и – вырвется звездный гарпун?
Куда как тревожно нести животы
сквозь мраморный сей вестибюль.
Здесь нет адвокатов. Здесь нет понятых.
Следак – красноглазый питбуль.
Отыграны роли, досмотрены сны.
На кухне чего-то скворчит.
У мертвой любви из опухшей десны
осиное жало торчит.
Я собираю ТТ
Я собираю ТТ и кладу в карман.
Осень в городе "тэ".
Облака, туман.
И я бесшумно лечу, огибая железный лес.
Я тебе отомщу
за осень в городе "эс".
За зиму в городе "эн".
За холодный зной.
За всех, кто оставил плен
и погиб со мной.
Теперь, когда из бытия
Теперь, когда из бытия
я выплываю, как из тучи,
заплачет девочка моя
и покачнется лес дремучий.
Сомкнутся нежные ряды,
и опечаленные кони
погаснут медленно на склоне,
оставив черные следы.
Искусственное дыхание
«... этот холод умолчания,
лунной извести гашение,
это карканье отчаянья
на пороге воскрешения»
(с) Михаил Дынкин
(ему же и посвящается)
Гаснут абcциссы. Но осциллограф лжет.
Жизни процессор, совести тренажер.
Лунная известь, исповедь без наркоза.
Тени сползают сонные по стене.
Нынче у нас особенный пациент –
белые вены в воздухе варикозном.
Тихий профессор – палец на бороде –
включит процессор и побежит к воде,
белые вены сложатся в смутный контур.
Струи эфира холодом по щеке,
лилии в сердце, голуби в мозжечке,
и в волосах поющие анаконды.
А за спиной, анализы в кожу вшив,
новый больной, и тоже – желает жить,
в лунном желе бесперые вязнут рыбы.
Розовый воздух в белые вены вдув,
бьются о звезды и испускают дух
в зарослях сна, прохладные, как верлибры.
Тихий профессор, вынырнув через год,
за занавеской странный цветок найдет
(лилии в сердце), а в остальном – как прежде –
прежние цифры в каждой из прежних граф,
гаснут абcциссы, и осциллограф – прав:
нет никакой надежды.
Чапаев. И пустота
Прочитал нам лекцию серьезный один очкарик.
Рассказывал интересно и не слишком долго:
по последней версии, архиерей Чапаев
утонул в Конго.
Доказательств тому привел достаточно:
показал фотографии командирских пяток,
крокодила в бурке, пулемет станковый
и Красную Армию в черных пятнах.
Мы слушали кротко, уподобляясь пастве.
И не искали причин для того, чтоб не верить.
Рядом сидела Галя, ее пальцы
переплетались с моими в импульсивных реверсах.
"Василий Иванович, - говорила Галя, -
давайте представим, что Вы еще живы...
что Вы не захлебывались, не разлагались,
а только собираетесь разложиться..."
Голос ее внушал спокойствие.
Очкарик сливался с размытым фоном.
Я сказал ей "да", пригласил в гости и
брачный союз предложил оформить.
Она согласилась. Мы залезли в тачанку,
кони помчались по направлению к загсу.
... Догорал закат, волны переливались в лучах его,
крокодил меланхолично играл на саксе.
***
Прозрачен я. В крови моей беда.
Входи уже, соломенная жница,
и пепельные ленточки пришей
к разбухшей от печали голове.
Была игра, иль не было игры?
Когда-то мы пытались поделить
друзей своих на красных и на белых,
вели войну, и каждый был героем,
но та река, в которой я тонул,
дешевый обесцвечивала сурик
и лишь твои не трогала слова,
тростинкой процарапанные больно:
«... прощайте... все забудется... прощайте,
мой добрый, милый и когда-то друг...»
...а я переставляю по привычке
резные деревянные фигурки,
утратившие разницу в цветах.
Белая куропатка
Белая куропатка, пугливый лось.
В каменном тереме сладко ли вам спалось?
В мраморной комнате с гирями на часах
вкрадчивый гном за артерии вас кусал.
Свадьба плывет над озером. Даль чиста.
Черва ложится козырем на уста.
Ластится через форточку мягкий бриз.
Гном рассыпает по комнате белый рис.
Белые шепчут сливы: весна, весна…
А для двоих счастливых и ложь честна.
Белые шепчут сливы: умри, умри…
Снежную куропатку с небес сотри.
Весенние ёжики
Осенние ежики сеют грибной туман
и, сбиваясь в печальные стаи, летят на юг.
Но в моем октябре за дождями приходит март,
рассыпаясь огнями миллионов хрустальных люстр.
Жена моя ставит опыты на ужах,
наливает им в блюдечко теплое молоко.
Перед сном запускает за пазуху под пижаму.
Мы спим на отдельных кроватях в отдельных комнатах.
И ползут из-под снега грибы и бегут на стол,
голубыми сосульками булькаются в кастрюлю.
А смеющийся март забабахивает пистоны
и порхающим ежикам шлет заварные пули.
Швы
Тяжелее всего читать по закрытым швам.
Недоверчивость их тем сильнее, чем глубже рана.
Изучая слова, ты исследовал каждый шрам.
Ты всегда удивлялся, насколько прекрасны шрамы.
В темноте эти люди похожи на белых сов –
схоронясь под зонтами и головы пряча в плечи.
Ты смотрел им в глаза – чтоб ослепнуть, в конце концов.
Но разгадывать швы после этого стало легче.
Со среды на четверг ты услышал совиный «ух».
Зачесалась спина. Из нее прорастали перья.
Это длилось всю ночь. А к утру ты утратил слух.
Но читающий швы забывает про слух и зренье.
Продвигаясь на ощупь, ползком, от рубца к рубцу,
у задумчивых швей обучаясь тончайшим знакам,
ты нащупал язык. И по шрамам сложил рисунок.
Безобразней всего оказалась его изнанка.
Стать грачом
Эти куриные сумерки как гробы.
Время молитвы меньше, чем время зла.
Только попов не слушай, и баб рябых,
кричащих тебе в один голос, что это слабость.
Угольный город грачиного ждет письма.
Ночь покрывает улицы сургучом.
Старики говорят, во всем виноват шаман
с каменной мышью, упрятанной между щек.
Смерть, представая как замысел, стоит двух
жизней, доставшихся даром за чей-то счет.
Чтобы избавить от дьявола речь и слух,
нужно убить шамана и стать грачом.
Тихая речь
Если засунуть камешек под язык –
темный голыш, который не даст солгать –
легкой горчинкой, картавинкой, льдинкой – дзынь –
речь обретает прозрачность. А тот нагар,
что оседает на слизистой – хрипотцой,
копотью черной – к твоим двадцати шести, –
едкою пеной шипит, уходя в песок.
Звуки все чище. А голос все тише, тише...
Стр. 36
Пожалуй, я пойду. Не возражаешь? Если
в размеренности дней меня ты разглядишь,
я вымолвлю свой грех. И мне не хватит сердца -
безудержность сдержать в предутренней груди.
Случается тоска пронзительнее чаек.
Но не найти слова сильнее, чем прибой.
Меня съедает соль. И разъедает счастье.
Беззвучны небеса. Беспомощна любовь.
Пожалуй, я пойду. Мы встретимся, пожалуй -
страница тридцать шесть, последняя строка -
в безветренном краю законченных пейзажей
с холодною водой в застывших берегах
Раннепортовое
Голубых экранов кранов глыбы
голубиной раной белой рыбой
ни украсить ни украсть ни скрыться
серебром на выцветшие лица
перебранки в городе портовом
спозаранку вышедшим из дома
голубых экранов отблеск ранний
глыбы кранов в облаке бараньем
где прораба облик голубиный
малярами вздернут на стропилах
где рабочих вздувшиеся руки
где Невы разлившиеся брюки
Другие статьи в литературном дневнике:
