Подсолнухи. Винсент Ван Гог«Я чувствую потребность стать другим, начать все заново и извиниться за то, что мои картины несут в себе почти крик отчаяния, хотя мои сельские подсолнухи, возможно, и звучат благодарностью». «Рисую и пишу с таким же рвением, с каким марселец уплетает свой буябес (марсельский рыбный суп); что, разумеется, тебя не удивит, — я пишу большие подсолнухи. Последняя картина — светлое на светлом — будет, надеюсь, самой удачной. Но я, вероятно, на этом не остановлюсь. В надежде, что у нас с Гогеном будет общая мастерская, я хочу ее украсить. Одни большие подсолнухи — ничего больше… Итак, если мой план удастся, у меня будет с дюжину панно — целая симфония желтого и синего». «Кладу мазки без всякой системы. Разбрасываю их по холсту как попало и оставляю как есть. Густые мазки, куски незаписанного холста то там, то сям, вовсе незаконченные углы, поправки, грубости, а результат, как мне кажется, настолько беспокойный и вызывающий, что он не доставит удовольствия людям с предвзятыми понятиями о технике». «Я пытаюсь сейчас, — пишет он в 1888 г. из Арля, — преувеличивать существенное и намеренно оставляю едва намеченным все второстепенное». «На юге чувства становятся острее, рука — более быстрой, глаз — более точным, мозги — яснее». «Допустим, мне хочется написать портрет своего друга-художника,у которого большие замыслы и который работает так же естественно, как поет соловей, — такая уж у него натура. Этот человек светловолос. И я хотел бы вложить в картину все свое восхищение, всю свою любовь к нему. Следовательно, для начала я пишу его со всей точностью, на какую способен. Но полотно после этого еще не закончено. Чтобы завершить его, я становлюсь необузданным колористом. Я преувеличиваю светлые тона его белокурых волос, доходя до оранжевого, хрома, бледно-лимонного. Позади его головы я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность — создаю простой, но максимально интенсивный и богатый синий фон, на какой я способен, и эта нехитрая комбинация светящихся белокурых волос и богатого синего фона дает тот же эффект таинственности, что звезда на темной лазури неба». «В красках заложены скрытые созвучия и контрасты, которые взаимодействуют сами по себе и которые иначе как для выражения настроения нельзя использовать». «Я постоянно надеюсь совершить в этой области открытие, например выразить чувства двух влюбленных сочетанием двух дополнительных цветов, их смешением и противопоставлением, таинственной вибрацией родственных тонов. Или выразить зародившуюся в мозгу мысль сиянием светлого тона на темном фоне. Или выразить надежду мерцанием звезды, пыл души — блеском заходящего солнца. Это, конечно, не иллюзорный реализм, но разве это менее реально?» «Действительность — вот истинная основа подлинной поэзии. Я преувеличиваю, иногда изменяю мотив, но все-таки не выдумываю всю картину целиком: напротив, я нахожу ее уже готовой в природе. Весь вопрос в том, как выудить ее оттуда». «Нет, крестьян надо писать так, словно ты сам один из них, словно ты чувствуешь и мыслишь так же, как они: ведь нельзя же быть иным, чем ты есть». «Когда Гоген жил в Арле, я, как тебе известно, раз или два позволил себе увлечься абстракцией — в «Колыбельной» и «Читательнице романов», черной на фоне желтой полки с книгами. Тогда абстракция казалась мне соблазнительной дорогой. Но эта дорога — заколдованная, милый мой: она сразу же упирается в стену». «О, эти пустые стулья! Их и теперь уже много, а будет еще больше: рано или поздно на месте Херкомера, Льюка Филдса... и пр. останутся лишь пустые стулья». «Мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, а просто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство». «Такое общество — не сомневаюсь в этом — будет претворено в жизнь, когда социалисты возведут свое логичное социальное здание — от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как ты знаешь, в состоянии полного хаоса и анархии... мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет, твою бабушку, яблоки, пейзаж». «Как художнику мне уже никогда не стать чем-то значительным — в этом я совершенно уверен. Об этом могла бы идти речь лишь в том случае, если бы у меня все изменилось — характер, воспитание, жизненные обстоятельства. Но мы слишком трезвые люди, чтобы допустить возможность подобных изменения». "Кипарисы — самая характерная черта провансальского пейзажа, и Вы почувствовали это, когда написали: «даже черный цвет». До сих пор я не мог написать их так, как чувствую: эмоции, охватывающие меня при соприкосновении с природой, иногда вызывают у меня обмороки, и в результате я по две недели бываю не в состоянии работать. Тем не менее, до того как уехать отсюда, я рассчитываю вернуться к этому мотиву и приняться за кипарисы. Этюд, который предназначен для Вас, изображает купу этих деревьев на краю хлебного поля летним днем, когда дует мистраль. Они врываются в желтизну колеблемых ветром хлебов неожиданной черной нотой, контрастом к которой служит киноварь маков. Вы убедитесь, что полотно в целом представляет собой такую же комбинацию тонов — зеленого, голубого, красного, желтого, черного, что и приятные шотландские клетчатые ткани, которые когда-то так ласкали и Ваш, и мой глаз и которых теперь, увы, почти нигде больше не видно. А пока прошу Вас, сударь, принять мою благодарность за Вашу статью. Если весной я приеду в Париж, то, конечно, не премину зайти лично поблагодарить Вас".
© Copyright: Акламэна, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
