Три года мы смотрели смерти в глаза
Мы вместе с теми, кто испытал страдания, и черпаем вдохновение в их борьбе.
Наша обязанность — помнить о жертвах, которые погибли, уважать тех, кто выжил,
и укреплять усилия всего человечества ради взаимопонимания и справедливости.
Декларация Стокгольмского
международного Форума по Холокосту
Люди, пережившие Холокост,
будут с нами не вечно.
Но память о том, что они пережили,
должна остаться с нами.
Пан Ги Мун
Генеральный секретарь ООН
«ТРИ ГОДА МЫ СМОТРЕЛИ СМЕРТИ В ГЛАЗА»
БРАИЛОВСКАЯ (ШНАЙДЕР) Евдокия (1928 г.)
Я родилась 17 января 1928 г. в местечке Ольгополь Винницкой области, где родились, прожили жизнь и похоронены все мои предки, как с папиной, так и с маминой стороны. В 1935 году поступила в 1-й класс Ольгопольской средней школы.
Когда началась война, мне было 13,5 лет. Наша семья – отец Борис Иосифович Шнайдер, мать – Хая Ицковна (Клара Исааковна) Шнайдерман, брат Юзя и я, Дуся, – эвакуировались через месяц после начала войны, 22 июля 1941 г., но было уже поздно.
Немецкие войска шли победным маршем, а мы медленно тащились на однолошадной повозке, которую нам выдали в колхозе на две семьи. Повозки ехали одна за другой, и поскольку в нашей было очень тесно, меня пересадили в большую повозку, в которой ехала семья Тарасов. Во время одной из очередных бомбежек повозки разбросало в разные стороны, и после бомбежки, когда мы поняли, что живы, повозку родителей мы не нашли.
Еще перед нашей эвакуацией мама на всякий случай зашила мне и братику в трусики немного денег и адреса наших родственников, живших в Средней Азии и на Дальнем Востоке. Семья Тарасов обещала не оставить меня. Но свершилось чудо: в такой неразберихе, когда все дороги были запружены беженцами, отступающими войсками, скотом, который гнали на восток, мы встретились с родителями.
На Днестре, в 30 километрах от Никополя, мы оказались в центре боя. Чудом остались живы, но скоро поняли, что наших войск здесь больше нет, вокруг были немцы.
Первые части нас не трогали. Упоенные победами, они пели песни и благодушно смотрели на всех, не разбираясь, где еврей, а где русский. Папа хорошо говорил по-немецки: в 1915 году, во время Первой мировой войны, он попал в плен и три года работал у хозяина. Он поговорил с немцами, и один из них сказал, что всех евреев уничтожат, но этим занимаются другие части.
Решено было возвратиться домой. «Там, среди своих, мы еще, может быть, сможем спастись», – сказал папа, и мы повернули на запад. Вскоре красноармейцы-дезертиры отобрали у нас повозку с лошадью и все вещи, и мы пошли пешком.
Началась осень, пошли дожди. Мы медленно тащились проселочными дорогами, обходя трассы, города. В каждом селе нам рассказывали, как уничтожают евреев. Многие крестьяне прятали нас, кормили. Я простудилась, высокая температура и тяжелый кашель свалили меня с ног. Я больше не могла поднимать тяжелые от налипшей грязи, в кровь исцарапанные ноги. Я лежала на земле под мокрыми кустами и бредила. Тогда мама пошла в ближайшее село и постучалась в крайнюю хату. Оттуда вышел старик и его сноха, они впустили нас в дом, накормили, напоили меня горячим отваром из трав. Я выжила, но на всю жизнь у меня остался тяжелый астматический бронхит, я задыхаюсь от кашля. По-видимому, тогда у меня было воспаление легких.
Поздней осенью 1941 г. мы добрались до Ольгополя. От крестьян мы узнали, что в Ольгополе организовано гетто: всех евреев выгнали из своих домов, поселили по 5–7 семей в одном доме, оцепили колючей проволокой две улочки. Вход и выход был строго воспрещен. На каждом доме висел список проживающих там людей. Если при проверке оказывался лишний или кого-то не было, расстреливали всех жильцов дома.
У нас была возможность не идти в гетто, а прятаться по деревням у местных жителей, но это значило подвергать их огромному риску, и мы с большими предосторожностями вошли в дом, где уже значилась фамилия Шнайдерман: наши очень старые дедушка и бабушка не уехали с нами, а жили в одном из домов гетто. Нам повезло: фамилия Шнайдерман оказалась в конце списка, а потом было несколько пустых строчек, и мы дописали наши имена, в том числе и имя папы, хотя он был не Шнайдерман, а Шнайдер.
Началась наша страшная жизнь в гетто. Каждое утро все жители гетто от 12 до 60 лет должны были собираться у здания, где давали разнарядку на работу. Занимался этим староста гетто Ицко Фабрикант, а помогал ему Янкель Пэкер из Бессарабии, он знал румынский язык.
Нас, детей, посылали мыть полы в комендатуре, поливать огороды, цветы, убирать скверы, улицы.
На всю жизнь запомнился мне комендант Ольгопольской жандармерии Григореску. Очень маленького роста, злой и свирепый, он подпрыгивал, чтобы больнее ударить по лицу, не расставался с нагайкой и пистолетом, расстреливал каждого, кто ему чем-то не угодил. Каждый день он требовал девочек из гетто, которых зверски насиловал.
Гражданскую власть осуществлял «претор» Хациегану, молодой, даже симпатичный человек, говоривший по-русски. Евреев он не расстреливал, но избивал их не меньше. Была в Ольгополе еще «примария» со старшиной Губским, бывшим учителем нашей школы, а старостой был Обертайло, руководивший перед войной разрушением церкви.
В конце 1941 г. в Ольгополь пригнали евреев из Буковины и Бессарабии. Угнанные еще летом, они были легко одеты, больные, голодные, завшивевшие. Их поместили в полуразрушенной синагоге без крыши, они лежали на земле и десятками умирали от тифа и других болезней.
В гетто началась эпидемия тифа. Наши страдания дополнила холодная зима 1942 года. Стены нашего жилища были покрыты льдом. Люди умирали, иногда прямо на улицах. И тогда я начала писать дневник: я хотела, чтобы об этих страданиях и смерти узнали во всем мире, даже если меня убьют или я умру от голода и тифа. Я не была похожа на еврейку и часто, спрятав свой отличительный знак – желтую шестиконечную звезду на черном фоне, – потайными переулками выходила из гетто за бумагой, которую мне доставали мои бывшие соученицы.
После освобождения в 1944 году я послала в «Пионерскую правду» отрывки из дневника. Мне ответили, что это материал не для газеты, и я его не сберегла,осталось лишь несколько страничек, которые я храню как бесценную реликвию моего страшного детства в гетто, где не только писать, а даже хранить бумагу и чернила грозило расстрелом.
В нашей судьбе, в судьбе Ольгопольского гетто большую и, может быть,
решающую роль сыграло то, что к нам привезли евреев из Румынии. В начале 1944 г. их всех увезли, но я хорошо помню многих из них: нашего бригадира Паулу, доктора Кеслера, доктора Канна. Румынский еврей Раду, у которого в Румынии осталась жена-христианка и большое состояние, на свои средства организовал медицинскую помощь, санитарную обработку, питание. Благодаря этому прекратилась эпидемия тифа, перестали умирать от голода. На всю жизнь сохранили мы добрую память об этих людях.
В конце 1942 г. румынские власти организовали за пределами гетто что-то вроде Дома быта, куда по утрам под барабанный бой под конвоем собирали портных, сапожников, парикмахеров, зубных врачей и техников. Заказчиками были местные жители, и от них мы узнавали о том, что делается в мире.
У нас установились связи с партизанами, которые под видом заказчиков и клиентов приходили сюда и в примерочных кабинах и других укромных уголках передавали нам печатные материалы, газеты с Большой Земли, сводки Совинформбюро, доклады Сталина. Все это тайком выносили и распространяли в гетто.
Я получила задание переписывать доклады Сталина на торжественных собраниях, посвященных годовщинам Октября, дням Красной Армии. Если не было возможности их переписать, я заучивала их напамять и ходила по домам, пересказываяих. Однажды я несла тетрадку с очередным докладом Сталина, спрятанную под большим крестьянским платком. Навстречу – румынский фашист. Я обмерла. Наверное, он заметил промелькнувший в моих глазах страх и спросил, куда я иду и почему нена работе. Я шла по территории гетто, мой «могендовид» был на мне, и я ответила, что сегодня уже отработала. Я была закутана в платок по самые глаза, но он увидел, что я «фрумоса фетица» (красивая девушка) и стал тянуть за платок, чтобы получше меня разглядеть. Не знаю, откуда ко мне пришла смелость, но я заулыбалась ему, поблагодарила его за комплимент, насколькохватило запаса румынских слов, согласилась прийти к нему на свидание в 6 часов вечера и убежала. Две недели я мазала лицо сажей, одевалась в тряпье, чтобы меня нельзя было узнать. На мое счастье, его вскоре куда-то перевели, и мне сказали, что я могу больше не «гримироваться».
И еще один случай вспоминается. Партизаны посадили в лесу табак, но у них не было бумаги для самокруток. В одну из своих вылазок за пределы гетто обнаружила, что книги из нашей районной библиотеки сложили в фойе бывшего Дома культуры. Все окна были забиты фанерой, но в одном месте фанера отошла,и в щель были видны корешки книг. И я подумала, что хорошо бы достать эти книги и отдать их партизанам для самокруток. Несколько раз я ходила с корзиной к Дому культуры, набирала в корзину книг и относила их в Дом быта, благо он был рядом.
Однажды я взяла с собой подругу Доню Ланцман (сейчас еефамилия Таллис, она живет в Израиле). Мы вытащили многокниг, уложили их в корзину, прикрыли сверху белой тряпочкой, взяли тяжелую корзину с двух сторон за ручки и, еле передвигая ноги, потащились к Дому быта. В это время мимо проезжал на двуколке претор Хациегану. Его возница, местный украинец, увидев нас, шепнул ему, что две еврейские девочки находятся в неположенном месте, вне гетто. Претор не поленился сойти с двуколки, подошел к нам и спросил, что мы здесь делаем. Я пролепетала, что мы голодаем и ходили к одной тете, она дала нам немного картошки. Он, видимо, был в хорошем расположении духа и приказал: «Бегите быстрей отсюда, вам здесь быть нельзя». Мы взялись за ручки корзины и поплелись. «Быстрее, быстрее!» – подгонял он нас, а быстрее не получалось, корзина была очень тяжелая. Оставить ее и бежать было невозможно: в корзине никакой картошки не было, а были книги, и, как на грех, сочинения Ленина в красных переплетах. Если бы он поднял тряпочку и заглянул под нее, не писала бы я этих строчек никогда. Но он сделал иначе: он стал подгонять нас, стегая плеткой по голым ногам. Нестерпимая боль пронзала все тело, но бежать не было сил, и мы продолжали медленно тащить нашу тяжелую ношу, а претор хлестал нас по ногам.
И мы все-таки дотащили эту корзину до явочной кабинки. Бумагу для курева партизаны получили.
В марте 1944 г. после бегства румын в Ольгополь вошли отступающие немецкие части. Начались массовые поджоги, изнасилования, расстрелы. Всех мужчин погнали куда-то, и их больше никогда никто не видел. Нашу семью спасла семья крестьянки Петрунишиной, которая на протяжении трех лет поддерживала нас, а потом и прятала до прихода Красной Армии.
Восстанавливая в памяти те давние события, я часто думаю, какое же это чудо, что мы остались живы: ведь три года мы ежечасно, ежеминутно смотрели смерти в глаза! И сколько же мы можем еще рассказать нашим детям и внукам о тех страшных гонениях, издевательствах, невыносимых муках, которые мы пережили в период фашистского геноцида!
Примечания:
Село Ольгополь Чечельницкого района Винницкой области в 1930-е годы было центром еврейского поселкового совета. В 1939 г. в Ольгополе проживало 660 евреев (11,29 % населения), во всем районе – 810 евреев.
26 июля 1941 г. село было оккупировано немецкими войсками. В августе в Ольгополе были расстреляны около 70 евреев. С 1 сентября 1941 г. село вошло в состав Транснистрии.
В сентябре 1941 г. на месте еврейского квартала было создано гетто, в котором оказалось 100–150 семей местных евреев.
Осенью 1941 г. румынские оккупационные власти депортировали в Ольгополь евреев из Бессарабии и Буковины. Значительная часть евреев умерла от голода и болезней. 5 бессарабских евреев были убиты в колонне, которую румыны гнали в Бершадь.
В мае 1942 г. в Ольгополь привезли из «политического лагеря» в Вапнярке около 100 евреев – румынских коммунистов и социал-демократов. Ими в гетто был создан
юденрат. Он организовал детский дом, бесплатную столовую, баню, расширил больницу, создал стоматологический кабинет.
В 1943 г. в Ольгополе пребывала итальянская воинская часть, военнослужащие которой приносили в гетто продукты, кормили еврейских детей.
На 1 сентября 1943 г. в Ольгополе находилось около 700 узников, в том числе 191 депортированный еврей (164 из Бессарабии и 27 из Буковины).
22 марта 1944 г. Ольгополь был освобожден советскими войсками.
См.: 100 еврейских местечек Украины… – Вып. 2. – С. 560; Круглов А. Катастрофа украинского еврейства… – С. 242; Холокост на территории СССР. Энциклопедия… – С. 688.
Источник: https://www.netzulim.org/R/OrgR/Library/Zabarko/BorZabarko_book1.pdf
Другие статьи в литературном дневнике:
