Философия поэзии МандельштамаСтихи Мандельштама позволяют с полным правом говорить, что он был и есть единственный и главный наследник Велимира Хлебникова. Даже в последних письмах 1938 года Мандельштам упоминает, что среди книг, взятых с собой в Дом отдыха, есть «между прочим, весь Хлебников». Никого не упомянул, только его. Творчество и стихи Мандельштама невозможно отделить от его жизненной судьбы, но акцент только на трагедии поэта без понимания и разбора его поэтических принципов (да простят меня его поклонники, к числу которых тоже принадлежу) кажется больше данью конъюнктуре, чем действительно необходимой частью понимания его поэзии. Гораздо больше его биографии меня интересует, почему и как менялись его темы, что происходило с ним, как с поэтом, а не просто с человеком, как человеческое перерабатывалось в поэтическое. Важно, например то, что Мандельштам постепенно смещался и в жизни, и в стихах от Запада к Востоку. Начав юность с Европы, где учился нескольких лет, он последовательно жил в Санкт-Петербурге, Москве, Воронеже, посещая между этими точками Армению и Грузию, и закончил жизнь в пересыльном лагере на самой дальней точке – во Владивостоке. Эволюция его тридцатилетней творческой жизни тоже все больше сдвигалась в сторону восточных мотивов – от Чаадаева и католичества к Флоренскому, православию и иудаизму. Параллельно этому смещались его внутренние потребности - от необходимости встраивания в социальность и получения внешнего признания – к самоуглублению и обретению точки опоры внутри себя; от обилия контактов - к всё большей изоляции от внешней среды, обретению самодостаточности и независимости; от прозрачности и классической ясности в поэтике «Камня» к неясности, невнятности и погружению в зыбучие пески одиночества в поздних стихах тридцатых годов. Бормотание стихов оказалось единственным заслоном для защиты от безумия, в которое погружалась страна и он вместе с ней, своего рода заговор ужаса, в котором пребывал. Центростремительность становилась естественной реакцией на травлю и неприятие внешнего окружения. 2016 год для поэта юбилейный: сто двадцать пять лет со дня рождения (1891). К сегодняшнему дню, благодаря героическим усилиям, прежде всего, жены Мандельштама, опубликовано всё, что им написано, поэтому можно проследить сквозные темы его творчества. Поэт, мыслитель, философ, прозаик Осип Эмильевич Мандельштам менял не просто поэтику, он менял свое мировоззрение, выражая его в прозе, вслед за которой шла новая поэзия и новый Мандельштам. Не случайно перед каждым сборником в качестве эпиграфа он печатал прозаическое вступление, излагая свое отношение к мироощущению художника, к слову, к страданиям и миссии поэта и Творца. Три этапа, три поэтики, которые вслед за М.Гаспаровым принято выделять в творчестве поэта (соответственно трем сборникам «Камень», «Тристиа» и «Новые стихи»), сильно отличаются друг от друга. Особенно сильно от всего прежде созданного отличаются стихи позднего периода: после пяти лет молчания Мандельштам словно заново родился, снова научился летать и сумел реализовать обретенную силу в более чем двухстах стихотворениях, написанных всего за семь лет (с 1930 по 1937 год) - столько же, сколько за предыдущие четверть века. Лучшее, написанное о Мандельштаме-человеке, на мой взгляд - это воспоминания Ирины Одоевцевой в мемуарах «На берегах Невы». Читая их, невозможно соединить детскую непосредственность и абсолютную неприспособленность к жизни поэта с той каменной стойкостью и мужеством, которые он проявлял в самых тяжелых ситуациях. И, наверное, ключом к этому парадоксу являются вот эти слова Одоевцевой: «…разница между Кузминым и Мандельштамом была в том, что Кузмин действительно был легкомыслен, тогда как Мандельштам только притворялся и под легкомыслием старался скрыть от всех – а главное, от себя – свое глубоко трагическое мироощущение, отгораживаясь от него смехом и веселостью. Чтобы не было слишком страшно жить». Парадоксальность, соединение несоединимого, является неотъемлемым качеством не только его образа как человека, но и пронизывает все его поэтическое творчество. Вся поэтика Мандельштама парадоксальна и его пристрастие к парадоксам отмечается большинством исследователей творчества поэта. Мандельштам сознательно ориентируется на зыбкость и неоднозначность сюжета. Его парадоксальность во многом объясняется боязнью оказаться тривиальным, от чего может спасти, по его убеждению, только противоречивость текста, выступающая источником энергетики стиха, законом и нормой как жизни, так и творчества. Больше всего поэт боится хаоса, замирания жизни, ее омертвения, в которой нет места спорам и парадоксам. Лучше катастрофа, чем замирание, лучше гнев, чем мертвое единодушие. Парадокс – это бодрость мысли и удивление жизни. Поэтому его пугала наступающая глухота новой социальности с ее торжеством самодовольного и всегда правого чиновничества. Его волновала тема исторической катастрофы, разрыва между веками, агонии культуры уходящей эпохи и наступающего хаоса. Им поэт должен противопоставить сотворение своего собственного культурного Космоса. Эпоха - Культура - Творец – триада, отношения между которыми, определяют философско-поэтическую систему Мандельштама, как раннего, так и позднего. Опираясь на концепцию вечного Возвращения Ницше, поэт постоянно прибегает к скрытому и явному цитированию прежних авторов, доставая из культурной сокровищницы слова и образы, позволяющие творить Космос. Для него, как и для Хлебникова, не существует границ времени. Все существует здесь и теперь: и античность, и готика, и модернизм, которые рассматриваются им как материал, из которого поэт творит свою Вселенную. Творец в эпоху безвременья тоталитарного государства оказывается как никогда востребованным и эта мысль составляет основу поэтики позднего Мандельштама. Поэту необходимо снизойти в Ад, погрузиться во мрак, замолчать, умереть, чтобы вновь возродиться как Феникс из пепла. Именно это самоопределение и было основанием для ухода поэта в пятилетнее безмолвие, из которого он вышел обновленным и возрожденным. «Сострадание к государству, отрицающему слово, - общественный путь и подвиг современного поэта» («Слово и культура») Лирический герой Мандельштама в поэзии тридцатых годов пребывает одновременно в двух взаимоисключающих местах: в Преисподней и в Космосе. Результатом этого стали психологический надрыв и трагическая гибель поэта. Судьба Творца, таким образом, в рамках философской концепции Мандельштама, вписывается в евангельский сюжет добровольной жертвы во имя искупления мира. Это делает культуру и поэзию сакральной, а пророческий голос Творца - частью всемирного культурного пространства, в котором он обретает бессмертие. Таким образом, стихи Мандельштама – это не просто поэзия, это разворачивание парадоксального столкновения Эпохи, Творца и Культуры. Мандельштам - мыслитель неклассической эпохи, дающий не обобщающую теорию или систематическую философию. Он дает свое уточняющее истолкование. В парадигме неклассической эпохи нет и не может быть единственного истолкования. Отсюда амбивалентность и поливалентность его поэзии как ее родовая черта, вариативность и неоднонаправленность смысла одних и тех же стихов Мандельштама. На меня нацелилась груша да черемуха - Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями,- С цвету ли, с размаха ли - бьет воздушно-целыми И двойного запаха сладость неуживчива: Новый Мандельштам: Армения. Стихи Мандельштама «Армения» и очерк о Путешествии в Армению стали переломными в творчестве поэта: с Армении начинается поздний Мандельштам. В Советском Союзе поэта вновь начнут печатать только после двадцатилетнего забвения, но не в столице, а в республиканских центрах (Алма-Ате, Ереване, Тбилиси), где пальму первенства прочно удерживал Ереван. Поездка Мандельштама в Армению в тридцатом году - это бегство, которое можно сравнить с бегством А.С.Пушкина в Арзрум. Поездка была долгожданной и вожделенной, к ней поэт готовился как к празднику, мечтая в дороге читать Зощенко, а на станциях - есть бутерброды с икрой. Он изучал армянский, историю и географию страны, зажатой между Востоком и Западом. Все утро дней на окраине мира В истории Армении он видел собственную историю, это он был зажат между Западом и Востоком и с него снимают смертельную маску. Но все-таки, почему бегство? Последние десять лет жизни (1928-1938) для Мандельштама оказались годами мучительного поиска места и смысла существования в новой стране, эмигрировать из которой он принципиально отказался. В советскую Россию поэт за восемь революционных лет так и не вписался, ощущая себя чужеродным китайцем, которого никто не понимает. Жить становилось все труднее, спасали переводы. Он их ненавидел, потому что изматывали, отвлекая от настоящего творчества. От переводов поэт уходит в газету, но уход оборачивается еще худшим злом. Стихи не пишутся: после двадцать четвертого года - всего пять стихотворений, одно из которых уже предвещает нового Мандельштама. Жизнь упала, как зарница, Пишет прозу, в которой остается верным парадоксальности, культурным и историческим параллелям. Желание культурно просвещать новых людей новой страны, делиться с ними культурными ценностями оказывается не востребованным. Появились нервные срывы, раздражительность, обидчивость, агрессивность. Началась травля. Он хочет убежать, скрыться от всего этого ужаса и непонимания. Внутреннее напряжение и душевный разлад нарастают, но пока его еще печатают, он пользуется поддержкой Н.И.Бухарина. Последней точкой в нарастающем одиночестве и непонимании становится скандал с редактированием перевода книги "Тиль Уленшпигель", в которой по издательской ошибке напечатали его имя как переводчика, а не как редактора. Скандал дал выход накопившемуся внутреннему раздражению, но в конечном итоге обернулся мощным поэтическим подъемом. После извинений поэта скандал начал было затухать, но газеты обвинили его в плагиате, начался новый виток травли. После долгих разбирательств и допросов, обвинения с поэта сняли, но моральную ответственность за случившееся возложили на него. Из всей этой истории вырастет «Четвертая проза», побочной веточкой которой станет поэтический цикл «Армения», а позднее и очерк о путешествии в эту страну. И в "Четвертой прозе" Мандельштам остается верен себе, находя аналогии случившемуся с ним в культуре прошлого, отождествляя себя с героем «Божественной комедии»: «…на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями….Первый и единственный раз я понадобился литературе и она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне» («Четвертая проза»). Чтобы замять скандал и чтобы Мандельштама оставили в покое, Бухарин выхлопотал своему подопечному командировку на Кавказ, куда поэт и отправляется весной 1930 года. Разрыв с официальной советской литературой, встреча с близкой по духу и культуре страной, внутреннее раскрепощение привели к поэтическому всплеску, сравнимому разве что с Болдинской осенью Пушкина. В поездке Мандельштам понимает, что принадлежать к старой культурной традиции Тютчева и Верлена он уже не может, и выбирает роль разночинца, отщепенца, отверженного, юродивого, гонимого отовсюду иудея. К числу таких отверженных он относит Данте, Рембо, Бодлера и к ним же причисляет себя. Чур, не просить, не жаловаться! Цыц! Начался отсчет новой традиции и новой поэзии, где Мандельштам отрекается от старого века-волка, новому веку-волкодаву не надо на него кидаться, потому что он – не волк, он принимает все, что произошло с веком и страной ради будущего. Мне на плечи кидается век-волкодав, *** Пора вам знать, я тоже современник, Новые стихи Мандельштама открываются циклом «Армения», ставшим, как и «Разговор с Данте», программой нового Мандельштама, разворачивающегося на восток и к иудейству. Если в молодости он был западником, не принимающим еврейскую замкнутость и отделенность от остального мира, то к началу тридцатых вектор его мировоззрения резко разворачивается в противоположную сторону. Именно в Армении он находит образы и смыслы, в которых присутствуют параллели не только с иудейской историей и географией, но и с его личной судьбой, теперь - отщепенца и изгоя. Армения его не обманула. Поэт нашел здесь то, что искал и остался бы здесь, если бы его не вызвали обратно в Москву. Открывает армянский цикл стихов Мандельштама пролог, запрещенный цензурой к печати. И в потом в двенадцати небольших стихотворений поэт воспевает красоту Армению, сравнивая ее с наивным детским рисунком, с крылатым и грозным, но трудолюбивым быком, со львом, рисующим Армению в ярких желто-охряно-багряных красках, вспоминает ее историю, географию и зловещий армянский язык, где «каждое слово - скоба». Государство орущих камней и щедро раздаривающего солнца, с булочником, играющим с хлебом в жмурки, со шербетом и нежным муслином лепестков роз, развалинами кафедрального собора, что около Эчмиадзина – духовного и культурного центра армян. Мандельштам сравнивает Армению с розой, которой холодно в снегу, потому ее окружают горы с огромными шапками снега. Здесь же он говорит о курдах, везущих на своих повозках головки сыра, примиривших в своей вере дьявола и бога, и о роскоши нищенского селенья, где звучит музыка воды. И в предпоследнем стихе, которое первоначально было заключительным, поэт с тоской говорит: Я тебя никогда не увижу, Так крупными мазками Мандельштам создает образ прекрасной древней страны с ее необычной культурой и историей, страны, которая стоит также одиноко среди камней и гор, как и сам Мандельштам - среди чуждого ему окружения. Но на этом армянская тема не заканчивается, поэт возвращается к ней еще в нескольких стихах, самым страшным из которых является «Фаэтонщик». Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминает, что это была их последняя поездка. Осенью 1930 года они выехали из Еревана в сторону Нагорного Карабаха. Дорога шла мимо города Шуша. Жена поэта описывает ужасающую картину разгрома и резни, которая предстала перед их глазами. Абсолютно пустой полностью разрушенный турками город, начинавшийся бесконечным кладбищем. Дома без крыш, дверей и окон, через которые видны разбитые печки, остатки мебели, сломанные перегородки и обрывки обоев. После резни все колодцы были забиты трупами, остатки жителей бежали из этого города смерти. Увидев нескольких мусульман на базарной площади, они подумали, что это остатки тех самых убийц, которые вырезали жителей армянского города. Но на пользу им это не пошло: гноящиеся лица, нищета, грязные руки. Мандельштам сказал, что в Шуше то же самое, что и у нас, только здесь всё нагляднее. Ночевать в пустом городе они не решились и отправились в Степанакерт, областной город Армении. Добраться туда можно было туда только на извозчике. На стоянке был один фаэтонщик – безносый и с закрывавшей лицо кожаной нашлепкой. Они не верили, что он довезет их, но деваться было некуда. Стихи о фаэтонщике – это конкретно о дороге на Степанакерт, иносказательно и обобщенно - о том, что мы ничего никогда не знаем о тех, кто нас везет и от кого зависит наша судьба, о жизни и бесцельности бега. На высоком перевале Нам попался фаэтонщик, То гортанный крик араба, Под кожевенною маской И пошли толчки, разгоны, Я очнулся: стой, приятель! Он безносой канителью Так, в Нагорном Карабахе, Сорок тысяч мертвых окон И бесстыдно розовеют В послеармянских стихах Мандельштама смерть становится постоянным рефреном, присутствующим почти во всех последних стихах поэта. Тина Гай © Copyright: Валерий Новоскольцев, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
