Дима Гэ - написанные рецензии

Рецензия на «Прогулка 444-я. Склоните головы...» (Два Паскаля)

Владимир Цыбин
О земле

Все четыре года убивал
землю
и не мог убить металл,
все четыре года, всю войну
убивал он ширь и глубину,
дали убивал и облака,
чтобы только пепел на века,
землю с каждой каплей дождевой,
всю -
от пограничного столба,
с вечною и талою травой,
с запахом пшеничного снопа,
с каждой её балкой, с каждым пнём -
бил навылет
и сжигал огнём.
Но земля была сильней металла -
из земли подлески подымала
и солила первою ж весной,
как краюху хлеба,
их росой
Из земель неведомых в апрель
серы гуси глухо пролетают.
Крылья, как свистящая шрапнель,
облака навылет пробивают.
Вместе с моей памятью,
со мной
кружится спокойно шар земной,
тихо возле Волги, возле Вислы
встали над бессмертьем обелиски.
Все четыре года убивал
землю
и не мог убить металл -
столько пустырей на ней и швов,
сколько, может быть,
солдатских вдов!
Как ей руки нежные нужны
тех,
кто не пришёл назад с войны.
А земля пускала снова ветви,
тяжелела от дождей и рос,
И жила.
И мы на ней бессмертны,
пусть хоть пядь её всего,
хоть горсть.
Слышу - тихо дышит подо мной
теплой своей
мякотью грибной,
и от тишины до тишины -
словно от войны
и до войны!..

***

Сергей Морев
Рассказывает бабка

Два кладбища в деревне нашей.
Одно - моложе,
Другое старше.

Одно - со звёздами.
Другое - с крестами.
На одном - солдаты,
На другом - крестьяне.

Одно кладбище - за огородами,
Другое - за рощей.
На одном могилы обычные,
На другом - общие.

На одном могилы широкие,
На другом - узкие.
В одних - русские.
И в других - русские.

***

Николай РУБЦОВ
Видения на холме

Взбегу на холм
и упаду
в траву,
И древностью повеет вдруг из дола.
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя!..

Россия, Русь - куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы -
Люблю твою, Россия, старину,
Твои огни, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России...
Кресты, кресты...

Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они - и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной -
бессмертных звёзд Руси,
Высоких звёзд покойное мерцанье...

1960

Дима Гэ   08.07.2009 17:51   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Прогулка 349-я. Откуда приходят стихи?» (Два Паскаля)

Иван Ильин, "Что такое искусство?"
Возрождение. — Париж: 1932. — 1 окт.

Искусство есть служение и радость. Служение художника, который его творит и создает для того, чтобы вовлечь и нас в сослужение с собою. Радость художника, создающего и, вот, создавшего в своем произведении новый способ жизни, и подарившего нам, созерцающим, эту незаслуженную радость...
Понимают ли это люди? Помнят ли ныне об этом народы, мятущиеся и соблазняемые в духовной смуте? Знают ли они вообще, что такое служение и радость?

Радость...
Она доступна не каждому; и современное человечество не ищет ее. Она родится из страдания и одоления. Не из скуки, требующей развлечения; не из пустой души, не знающей, чем заполнить свою пустоту; не из утомления и переутомления, требующего все новых раздражений и небывалой остроты. Современное человечество, и в своей массе, и в своей «элите», умеет только переутомляться, скучать и томиться от внутренней пустоты. Именно поэтому оно жаждет эффекта, занимательности и возбуждения; оно ищет шума, треска, дребезга и нервной щекотки; оно требует «возбуждающих средств» — не только от аптекаря, но и от художника. И сколько художников, — ведь они тоже сыны своего века, — идет навстречу этим поискам; сколь многие выдумывают «новое искусство» из утомленных душ; или силятся прорваться к новым, небывало острым раздражениям, чтобы дать эти раздражения толпе. Современное искусство полно душевного зуда и произвольных выдумок. Кто помышляет ныне о прекрасном, о пении из глубины, о целомудренном вдохновении, о великих видениях? Где есть ныне место для радости?
Радость сияет и ликует; а современное человечество в искусстве потешается, хихикает и рычит. Ему нужны игрища и зрелища, а не духовная радость; футбол, парады, гонки и бокс — вот лучшее «искусство» для него. Радость идет из духовной глубины, дострадавшейся до одоления и I озарения; а современное искусство вышвыривает на рынок! все новые выверты и рассудочные выдумки, слепленные из обломков материала и из душевного хаоса по принципу вседозволенности. Радость есть духовное состояние, она от неба и от Божества.

Служение...
Все великое в искусстве родилось из служения; служения; свободного и добровольного, ибо вдохновенного. Не из службы и рабского «заказа»... И не из льстивого прислуживания к современному скучающему неврастенику, заполняющему салоны, рестораны, «дансинги» и столбцы газетно-журнальной критики. Нет, но из служения.
Истинный художник не может творить всегда. Он не властен над своим вдохновением; и вдохновение непременно должно покидать его, чтобы опять вернуться. Но, когда он вдохновлен, он знает, что пребывает в служении. Он позван и призван — «божественный глагол» коснулся его «чуткого слуха». Позванный и призванный, он чувствует себя предстоящим. И когда он предстоит, то перед ним не много произвольных возможностей, а одна-единая художественная необходимость, которую он и призван искать и найти и в обретении которой состоит его служение. Творя, он видит; видит очами духа, которые открылись во вдохновении. Он творит из некой внутренней, духовной очевидности; она владеет им, но он сам не властен над нею. Именно поэтому его творчество не произвольно; и вносить свой произвол в созидаемое, — из соображений «службы», «прислуживания» или прихоти, — ему не позволяет именно служение, именно его художественная совесть.

Не спрашивайте, чему предстоит и чему служит художник... Великие русские поэты уже сказали об этом, но им мало кто поверил: все думали — «аллегория», «метафора», «поэтическое преувеличение»... Они выговаривали — и Жуковский, и Пушкин, и Лермонтов, и Баратынский, и Языков, и Тютчев, и другие, — и выговорили, что художник имеет пророческое призвание; не потому, что он «предсказывает будущее» или «обличает порочность людей» (хотя возможно и это), а потому, что через него про-рекает себя Богом созданная сущность мира и человека. Ей он и предстоит, как живой тайне Божией; ей он и служит, становясь ее живым органом» (Тютчев): ее вздох — есть вдохновение; се пению о самой себе — и внемлет художник: и музыкант, и поэт, и живописец, и скульптор...

То, что художник дает людям, это не просто звуки, или слова, или живописные образы в линиях и красках. Из-за этого не стоило бы и быть искусству, а достаточно было бы развлечений, «потех» и зрелищ. Мало того: из этого художественное произведение совсем не могло бы и возникнуть. Ибо в художественном произведении все точно (определение Пушкина), все необходимо (определение Гегеля, Флобера и Чехова); в нем нет произвольного, нет лишнего, нет случайного. Художественное произведение подобно осуществленному закону. В нем все отобрано Главным; в нем всюду прорекается само Сказуемое; оно есть сама воплощенная Тайна, пропетая в музыке, или во-ображенная в образы, или облеченная в слова.

Создание искусства есть прежде всего и больше всего — выношенное художником главное, сказуемое содержание,почерпнутое им из таинственного существа мира и человека или (еще несравненно больше и священнее) — из тайны Божией (икона!). И все остальное в искусстве есть или профессиональная техника, необходимая для служения и подготовляющая к нему, или же риза главного таинственного содержания. И художник не фокусник «форм»; и не изобретатель фейерверочных эффектов; не игрок выдумками. Он служитель и прорицатель; и лишь ради этого, лишь вследствие этого — он технический мастер своего искусства; и всегда, и до конца он — ответственный перед Богом, взысканный его даром и призванием Артист...

То, что художник дает людям, есть прежде всего и больше всего некий глубокий, таинственный помысел о мире, о человеке и о Боге, — о путях Божиих и о судьбах человека и мира. Художник несет людям некую сосредоточенную медитацию, укрытую и развернутую — в этой мелодии, в этой сонате или симфонии; или в этом сонете, в этой поэме, в этой драме; или в этом пейзаже и портрете; или в этом барельефе, в этом дворце, в этом танце. Он предлагает людям принять эту медитацию, этот таинственный помысел, ввести его в свое душевно-духовное чувствилище и зажить им...

Художник духовно страдал и творил. Он страдал не только за себя и творил не только для себя; но за других; за всех и для всех. И вот, он выносил и прозрел. Он создал: через него прореклось то «главное», чем он сам исцелился и умудрился. Он создал новый способ жизни; новый путь к духовному целению и духовной мудрости. Этот-то целящий и умудряющий помысел, облеченный в верную и прекрасную ризу, — эту художественную медитацию, — он и предлагает ныне как некую царственную энциклику, для умудрения и целения, всем страдающим и мятущимся...

Целение художника становится целением всех, кто воспринимает его создание; его прозрение и умудрение становится их прозрением и умудрением. Они приобщаются его видению и его радости; но лишь при том условии, что они приобщаются и его служению, т. е. что они принимают его дар — его создание, его песнь, его поэму, его драму, его картину — всей душой, своим естеством и своею жизнью; не только глазом, или ухом, или памятью, или (еще хуже) всеразлагающей мыслью, как это делают профессиональные критики и формалисты-любители, эти регистраторы схем и деталей, идущие мимо всего главного; но именно — естеством души и духа.
Художник не только про-рекает; ему дана власть — населять человеческие души новыми художественными медитациями и тем обновлять их, творить в них новое бытие, новую жизнь. И эта власть — его служение и его радость.

Вот художественная болезнь нашего века: люди внимают искусству духовно глухим ухом и созерцают искусство духовно слепым глазом. И потому от всего искусства они видят одно чувственное марево; и привыкают связывать с ним свою утеху, свою потеху и свое развлечение. И нам, не болеющим этой болезнью, — одиноко стоять на этом крикливом распутьи и скорбно бродить по этой ярмарке тщеславия. Слышим и видим, как в искусстве все более торжествует теория безответственности и практика вседозволенности, — дух эстетического большевизма. Не в наших силах помешать ему; и не в наших силах даже заставить услышать наш голос. Но зато в наших силах стать под знамя истинного, ответственного и вдохновенного, непобедимого и неумирающего, классического и в то же время пророческого искусства; стать с непоколебимой уверенностью, что исторические бури и страдания смоют душевную нечисть и очистят духовный воздух и что в искусстве, как везде, распутий и соблазнов много, а путь — один.
И пусть не говорят нам об «изжитых» традициях искусства; ибо священные традиции не изживаются никогда!..
Великое искусство будет и впредь всегда, как и было всегда, служением и радостью.
Текст приведён с сокращениями.
Полностью статью можно скачать здесь: http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=684

Дима Гэ   02.07.2009 02:00   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Прогулка 229-я. Голос поэта. На той войне...» (Два Паскаля)

Мои друзья
Михаил Луконин

Госпиталь. Все в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленав нас туго в одеяла
И подтрунив над тем, как мы малы,
Нагнувшись, воду по полу гоняла
Сестра… А мы глядели на полы,
И нам в глаза влетала синева,
Звенящая, с размытыми краями.
Вода, полы… Кружилась голова.
Слова кружились:
«Друг, какое нынче?
Суббота? Вот не вижу двадцать дней».
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
– Послушай, друг…
И все о ней, о ней.
Несли обед. Из ложек нас кормили.
Завидует танкист ослепший мне
И говорит про то, как двадцать дней
Не видит. И – о ней, о ней, о ней.
– А вот сестра.
Ты письма продиктуй ей!
– Она не сможет, друг,
тут сложность есть.
– Какая сложность!
Ты о ней не думай…
– Вот ты бы взялся?
– Я?
– Ведь руки есть?!
– Я не могу!
– Ты сможешь!
– Слов не знаю!
– Я дам слова…
– Я не любил…
– Люби!
Я взял перо.
А он сказал: – Родная!
Я записал.
Он: – Думай, что убит.
«Живу!» – я записал.
Он: – «Ждать не надо!».
А я, у правды всей на поводу,
Водил пером: «Дождись, моя награда…».
Он: «Не вернусь…».
А я: «Приду! Приду!».
Шли письма от нее. Он пел и плакал,
Письмо держал у просветленных глаз.
Теперь меня просила вся палата:
– Пиши! – их мог обидеть мой отказ.
– Пиши!
– Но ты же сам сумеешь, левой!
– Пиши!
– Но ты же видишь сам!
— Пиши!
Госпиталь. Все в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это все? Ни звука, ни души…
А я? А я молчать уже не вправе.
Порученные мне, горят слова.
– Пиши! – диктуют мне они.
Сквозная
Летит строка.
– Пиши о нас! Труби!
– Я не могу…
– Ты сможешь…
– Слов не знаю…
– Я дам слова! Ты только жизнь люби!

1947г.

***

А думал я...
Дмитрий Ковалев
Матери Екатерине Ивановне

А думал я,
Что как увижу мать —
Так упаду к ногам её...
Но вот,
Где жжёт роса, в ботве стою
опять.
Вязанку хвороста межой она несёт.
Такая старая, невзрачная на вид,
Меня ещё не замечая, вслух,
Сама с собой о чём-то говорит...
Окликнуть? Нет, так испугаю вдруг.
Но вот — сама заметила уже,
Забыв и ношу бросить на меже,
Не видя ничего перед собой,
Летит ко мне:
— Ах Боже, гость какой!
А я, как сердце чуяло, в лесу
Ещё с утра спешила всё домой.
— Давай, мамуся,
хворост поднесу! —
И мать заплакала, шепча:
— Сыночек мой...—
С охапкой невесомою в руках
Близ почерневших пятнами бобов
Распрашиваю я... о пустяках:
— Есть ли орехи?
Много ли грибов?.. —
А думал, там, в пристрелянных
снегах,
Что, если жив останусь и приду,—
Слёз не стыдясь,
При людях, на виду,
На улице пред нею упаду.

Дима Гэ   10.06.2009 15:38   •   Заявить о нарушении