ГЛАВА VI. МИТРОПОЛИТ И ПОЭТ
ИНТЕРВЬЮ С МИТРОПОЛИТОМ
А сам митрополит Филарет? Вопрос о его отношении к происходящему неизбежен с тех пор, как была отвергнута реальность его авторства “ответного” стихотворения Пушкину. Как он воспринял то, что по рукам стало ходить некое стихотворение, написанное от его имени? Как быть, наконец, с общей их знакомой Е.М.Хитрово, к которой стихотворение это попало, надо полагать, из рук самого Филарета?!
До нас дошли сведения, что московский владыка, по крайней мере, дважды был прямо спрошен об этом. В сентябре 1852 года, записывая свои беседы о Пушкине с П.В.Нащокиным, П.И.Бартенев сослался на С.П.Шевырева, который в личной беседе спрашивал митрополита – однако, не о его предполагаемом “ответе”, а о том, действительно ли стихотворение Пушкина “В часы забав иль праздной скуки…” было адресовано ему. – Высокопреосвященный “подтвердил дело и ласково улыбнулся” (Бартенев П.И. О Пушкине. М., 1992. С.363).
Разговор этот ничего не дает нам по вопросу об авторстве стихотворения, приписываемого самому Филарету, но, тем не менее, показывает, что стихотворная “переписка” вызывала у него только добрые воспоминания, а “улыбка” митрополита может указывать на какую-то заключенную в этих воспоминаниях и не открытую собеседнику тайну.
В другой раз, значительно позже, публикуя в 1895 году письма м. Филарета к Е.М.Хитрово, Бартенев сообщил, что он и сам разговаривал с митрополитом, и тот поведал ему, что это сама Хитрово привезла Филарету стихотворение Пушкина “Дар…” и “вызвала известный его ответ” (Русский архив, 1895, кн.2, № 5. С.86). В письме Вяземского, написанном в разгар событий, как мы помним, сообщается, что Филарет нашел альманах со стихотворением Пушкина в доме у Хитрово. Комментатор издания писем Пушкина к Хитрово 1927 года полагает, что сообщение Бартенева дает новую, самостоятельную версию события (Письма А.С.Пушкина к Е.М.Хитрово / Прим. Н.И.Измайлова. Л., 1927. С.47), но скорее это заставляет сомневаться в достоверности его свидетельства, тем более что позже, в 1907 году Бартенев вновь описал свой разговор с Филаретом, и на этот раз он выглядел совсем иначе.
Их познакомил за год до смерти митрополита близко знавший его Н.В.Сушков, когда Филарет заинтересовался журналом “Русский архив”, который Бартенев начал выпускать в 1863 году. Когда разговор закончился, вспоминает Бартенев, хозяин “проводил меня до выхода в первую (с фикусом) комнату и когда я сказал, обращаясь к Сушкову, как я ему благодарен за то, что он доставил мне возможность наслушаться речей благоуханных, Филарет сказал: «Ах, это Пушкина!» – Мне известны и стихи Вашего высокопреосвященства к Пушкину. – «Тут была посредницею Елисавета Михайловна Хитрово»” (Бартенев П.И. Воспоминания о митрополите Филарете // Русский архив, 1907, № 12. С.559).
Разговор, таким образом, вовсе не носит характера специально посвященного предмету интервью, а происходит на пороге. Никакого упоминания о поездке Хитрово к Филарету со стихами Пушкина в руках нет и в помине: очевидно, в предыдущем случае Бартенев, не зная о свидетельстве в современном событиям письме Вяземского (оно было опубликовано четыре года спустя), просто нафантазировал обстоятельства передачи стихов – и, естественно, ошибся в деталях. Характерен также уклончивый ответ Филарета, который не только не признается прямо в авторстве приписываемых ему стихов, но еще и стремится сразу же отгородиться третьим лицом – Хитрово. Но самое поразительное, конечно, в этом разговоре то, что митрополит… сразу же, по одному выражению вспомнил адресованные ему стихи Пушкина. Это многое говорит об отношении Филарета к поэту!...
Как видим, “личные свидетельства” предполагаемого “собеседника” Пушкина оказываются мнимыми или, по крайней мере, сомнительными. То единственное, что можно было бы счесть за “признание”, содержится в другом его разговоре – с биографом Филарета Н.В.Сушковым (Сушков Н.В. Записки о жизни и времени св. Филарета, митрополита московского. М., 1868. С.125-127), который однажды попытался выяснить, писал ли вообще Филарет стихи. Как правило, к сожалению, это свидетельство упоминается лишь ссылкой общего характера и ни разу еще не становилось предметом критического разбора. Следуя своему предмету, мы обязаны остановиться на этом, чуждом нашему журнальному материалу мемуарном источнике, и хотя бы некоторое время уделить рассказу Сушкова.
П.А.ВЯЗЕМСКИЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ?...
В разговоре с ним Филарет решительно отказывался признаваться в сочинении стихов, и лишь когда собеседник прямо спросил о “возражении на стихи Пушкина «Дар…»” – последовал ответ, но… в отрицательной форме! “Не возражение, а переиначенное стихотворение Пушкина, пародия”. Ответ более, чем уклончивый: Филарет не только отказывается признавать свой “ответ” за самостоятельное произведение, но и… называет его “стихотворением Пушкина”, правда, “переиначенным”. Наконец, в приведенной реплике открыто и прямо не утверждается, что это “переиначенное” пушкинское стихотворение может хоть как-нибудь принадлежать ему, Филарету!
Особенно в этом разговоре удивляет то, что заданный вопрос мгновенно вызывает у Филарета… определение, которое первоначально дает ответному стихотворению в своем письме Вяземский: “пародия”. Эта скрытая цитата из неопубликованного письма тем более интересна, что именно на этих страницах находится уже упоминавшееся нами примечание, в котором тот же Вяземский выступает свидетелем чтения перевода “Песни увещательной” императрицей.
Отвечая на вопрос собеседника, Филарет использует не свое собственное выражение, а то, которое исходит из пушкинского круга, в конечном счете – от Пушкина, и выглядит это так… будто они договорились между собой, к;к в случае, подобном “интервью” Сушкова, отвечать на вопрос об авторстве написанного от его, Филарета, имени стихотворения. Отвечать так, чтобы и не солгать, и не открыть, в то же время, тайны его происхождения!
Еще более показательна реплика, которая следует за этим разговором:
Это было импровизировано после похвал, какие я слышал стихам молодого поэта, помнится, от Ел. Мих. Хитрово (дочери светлейшего Кутузова Смоленского, бывшей по первому браку графиней Тизенгаузен).
Мы намеренно не поставили кавычек, приводя эту цитату. Дело в том, что эта реплика от первого лица не оформлена в тексте Сушкова знаками прямой речи – ни тире в начале фразы, которым он отмечал свои реплики, ни кавычками, которыми отмечены реплики Филарета. Надо понимать это как знак, включающий мнимую реплику Филарета в текст авторского повествования, указывающий на домысел повествователя: полностью приписать свой домысел столь уважаемому им собеседнику он не решился.
Более того, эта фраза, содержащая, казалось бы, прямое признание авторства Филарета, двусмысленна: в ней утверждается, что Хитрово расхваливала последнему стихи Пушкина! Спрашивается, какие же это были “стихи”: если поэзия Пушкина вообще – тогда при чем тут ответ, сочиненный на стихотворение “Дар…”; если само это последнее стихотворение… Но представить себе, чтобы Хитрово, глубоко религиозная женщина и почитательница митрополита Филарета, высказала в его присутствии восхищение “скептическими куплетами” (если принять как исходную гипотезу, что Хитрово не знала о том, что это – переложение стихов Григория Богослова) совершенно невозможно! Легче усмотреть в этом выходку в духе маячащего за спиной “мемуариста” Сушкова кн. П.А.Вяземского, ироническое отношение которого к фигуре общей знакомой Пушкина и Филарета Элизы Хитрово – “пылающей к одному христианскою, а к другому – языческою любовью” – выразилось еще в письме 1830 года, том самом, где одно за другим по адресу “ответа митрополита Филарета” с пера автора срываются слова “пародия” и “палинодия”.
Таким образом, постепенно начинает закрадываться подозрение, что собеседник Филарета – Сушков (или тот шутник, который выступает от его имени на интересующих нас страницах его книги) обладает какими-то более существенными сведениями, нежели внушаемая им самим легенда о “переписке” Филарета и Пушкина (далее он прямо заявляет, что пишет эти строки, “чтобы сохранить, как предание, повесть об участии к поэту пастыря и признательности поэта к пастырю”: слово это может означать не только передачу из уст в уста, но и легендарность передаваемого), – и с помощью всех этих несообразностей пытается эти сведения нам передать.
ПИСЬМО ПРЕП. НИЛА
В заключение разговора Сушков спросил, не найдется ли у Филарета текста его ответного стихотворения. Ответ для нас хорошо предсказуем: митрополит не ответил… ни “да”, ни “нет”. Он указал собеседнику лишь на то, что эти стихи были уже опубликованы в каком-то журнале (в связи с этим указанием на “Звездочку” или на “Маяк” и находится приведенный нами намек Сушкова, что в старых журналах отражены сведения, недоступные другим путем), а помнит ли он их, или хранит ли их рукопись – о том ничего не было сказано. Сушков, однако, отыскал список стихотворения, как он говорит – “неверный”, и по этому списку будто бы “автор вспомнил свою давнюю «импровизацию»”. Но то, что напечатал Сушков, приводит читателя его книги в изумление:
“Не напрасно, не случайно
Жизнь судьбою мне дана,
Не без правды ею тайно
На печаль осуждена…”
Как мы помним, в этой строфе в других редакциях текста стояло: “Жизнь от Бога мне дана… Не без воли Бога тайной…” Неужели же можно всерьез полагать, что митрополит Филарет признал за свое собственное стихотворение, в котором виновником жизни и происходящих в ней событий называется судьба, а не Бог?! Это же самое что ни на есть язычество (вроде той “языческой любви”, которою Хитрово, согласно Вяземскому, пылала к Пушкину)! И мало того, что язычество. Это скандалезное превращение святителя Церкви в идолопоклонника в действительности представляет собой не иное что, как реминисценцию из того самого тома журнала “Христианское чтение”, в котором некогда был опубликован источник стихотворения Пушкина “Дар…”.
Среди прочих материалов, в октябрьском номере, мы встречаем “Преподобного Отца нашего Нила Подвижника Избранные Письма”, в которых находим… ответ на такое же мнение, какое прозвучало в варианте стихотворения, приведенном в книге Сушкова:
“Леониду.
Так называемая несмысленными Еллинами судьба и участь никогда и не существовала, и не существует, и не будет существовать, и не может существовать. Только ты ее – не имеющей действительного существования – не осуществляй по предубеждению к бредням безумных Еллинов” (Христианское чтение, 1829, т.36. С.48).
Таков подлинно православный взгляд на процитированное стихотворение, и его, несомненно, высказал бы Филарет Сушкову, если бы описанная в его “воспоминаниях” сцена происходила в действительности, а не представляла собой загадочную отсылку хорошо осведомленного человека к ранним этапам истории пушкинского стихотворения и его источнику – поэзии Григория Богослова.
Автор, сочинивший эту вопиющую небылицу, хорошо осведомлен о том, как остро в жизни Филарет реагировал на все, в чем можно было найти хотя бы самое отдаленное сходство с языческими представлениями: “В 1850 г., имея в виду одно место письма известного церковного писателя А.Н.Муравьева, святитель Филарет писал ему: «Ваши слова о посвящении книги я готов встретить […] удивлением […] Посвятить книгу – это языческое слово. Не делайте никого кумиром». Поэтому святитель Филарет никогда и ни от кого не принимал посвящения книг себе, и всячески отклонял таковое посвящение” (Корсунский И.Н. К истории изучения греческого языка и его словесности в Московской Духовной Академии // Богословский вестник, 1893, № 11. С.247)
Тем же читателям “воспоминаний”, которые приняли рассказанную им “басню” всерьез, оставалось ломать голову над тем, почему Филарет не исправил явные богословские ошибки “неверного” списка. Но и в этом случае у них оставался шанс найти дорогу к истине: ведь объяснить подобный казус можно было бы только тем, что перед нами чужое, не им, не Филаретом написанное произведение. Наполняя свое повествование подобными бессмыслицами и головоломками, “Сушков” хочет привести читателя к выводу, прямо противоположному явным своим утверждениям.
КАК БЕЛКИ В КОЛЕСЕ
И наконец, Сушков полностью приводит весь текст “стихотворной трилогии”. Каждую ее часть он озаглавливает по-своему. И вот здесь нас встречает самая крупная неожиданность. Первая часть, стихотворение “Дар…”, названа им:
“Стансы Пушкина”
Но ведь мы знаем, что “Стансами” было названо не первое, а третье, последнее стихотворение (“В часы забав иль праздной скуки…”) при публикации его в “Литературной Газете”! О причинах такого переноса уже легко догадаться: автор “воспоминаний” тем самым в нравстенно-религиозном плане ставит на одну доску два пушкинских стихотворения, которые принято рассматривать как друг другу противоположные.
Вторая часть, “ответ Филарета”, озаглавлена не менее оригинально:
“Пушкин от мечтания перешедший к размышлению”
Автором стихотворного монолога, который повсюду на этих страницах приписывается Филарету, теперь объявляется… Пушкин. Тем самым раскрывается смысл реплики Филарета, настаивавшего, что его стихотворение – “не опровержение”. Именно об этом говорит заголовок: этим стихотворением никто Пушкина не опровергает, в нем сам Пушкин переходит в другое состояние духа: “от мечтания к размышлению”…
Третья часть получает заголовок:
“Ответ Пушкина”
– что после предыдущего не имеет, кажется, никакого смысла: Пушкин отвечает… себе самому?..
Здесь, в этих фантастических “воспоминаниях”, все перевернуто с ног на голову: Филарет отрекается от собственного стихотворения, Хитрово восхваляет “скептические куплеты”, “христианин, русский епископ” преклоняется перед Судьбой… Вверх ногами, как видим, расположены и заголовки стихотворений. Но главное, почему мы считаем, что “пушкинские” страницы воспоминаний Сушкова инспирированы (по меньшей мере) Вяземским, – это оправдание, которое получает в них сакраментальное слово “палинодия”.
Теперь мы уже можем попытаться решить вопрос, возникший в первой главе, когда мы отмечали, что существуют единичные контексты, в которых это слово может употребляться в ином значении, чем то, которое закреплено за ним в европейских языках. Такой случай словоупотребления – заглавие хорошо известной в церковных кругах книги “Палинодия…” архимандрита Захарии Копыстенского. И Вяземский, служивший в конце 1810-х годов в Польше, и его корреспондент А.И.Тургенев, бывший тогда же директором департамента вероисповеданий Министерства духовных дел, вполне могли сталкиваться с этим сочинением.
Напомним слово “клейнод”, которым в журнале “Маяк” было названо пушкинское письмо одному из его редакторов П.А.Корсакову. Это слово, изначально означавшее символ воинской власти, имеет польское происхождение. И его эксцентричное употребление в журнале появилось в связи с публикацией “стихотворной трилогии”, по-видимому, неслучайно. Ведь книга Захарии Копыстенского (имеющая к тому же созвучное этому слову название!) принадлежит к числу западно-русских сочинений XVII века, написанных в защиту православия против католичества и унии, то есть именно поляков.
“Палинодия”, как мы видим, не всегда означает отречение ее автора, так что Вяземский, говоря что Филарет “палинодировал стихотворение Пушкина”, мог подразумевать, что тот представил его отрекающимся от ранее высказанных взглядов, выступил от его лица (подобно тому, как проделал это Захария Копыстенский со своим оппонентом, заставив его “пункт за пунктом” опровергать свои взгляды). Различием между реальным и воображаемым автором оправдывается нелепое название “Ответ Пушкина” для стихотворения, следующего за репликой, надписанной именем Пушкина же. Это могло иметь смысл только в том случае, если реальным автором этой “реплики” считается все-таки Филарет.
Но это только кажущиеся решение проблемы и мнимое устранение того вопиющего недоумения, которое заставило нас пересмотреть вопрос об авторстве стихотворения “Не напрасно, не случайно…” Ведь именно “воспоминания Сушкова”, устраняя одно недоумение, порождают в то же время массу других. До чего коварно это “разрешение”, какая невероятная интрига развивается на страницах “воспоминаний”, на которых это “разрешение” происходит! Сколько усилий приложено к тому, чтобы сделать рассказ об участии Филарета в “поэтической переписке” с Пушкиным совершенно абсурдным! И что же получается в результате: Пушкин сочиняет стихотворение от лица Филарета… сочиняющего стихотворение от лица Пушкина! Автор воображаемый и автор реальный на протяжении всей нашей истории как бы бегают по кругу, постоянно меняясь местами…
ЕЩЕ РАЗ О СЕРАФИМЕ
Цепь бессмыслиц в “воспоминаниях” усиливается тем противоречием, которое вскрывает в “ответе Пушкина” его характеристика, данная Сушковым:
“Возражение Владыки поколебало сомнения и заблуждения поэта. Умиленный и образумленный, он принес гласное покаяние «в буйных мечтах» и полон признания к урокам участия и любви в священный ужас погрузился, внимая «арфе серафима»”.
Вот так: “уроки участия и любви”, как подметил ехидный “Сушков”, не могут вызвать ничего, кроме “ужаса”! Здесь со всей отчетливостью видна рука бывалого “арзамасца”, привыкшего отыскивать ошибки против здравого смысла в поэтических опусах своих конкурентов. Явно, что это шутовское замечание было сделано для того, чтобы еще и еще раз обратить внимание на неблагополучие сложившейся интерпретации “переписки” Пушкина с Филаретом, в частности – на игровой, не вполне серьезный характер пушкинского “ответа” и выраженного в нем “ужаса” (вспомним, кстати, шуточную реплику Пушкина в письме Кюхельбекеру по ходу литературной полемики: “ай, ай, больше не буду! не бей меня”, – реплику, которая отразилась и в комедии “Звездочки”).
УЧИТЕЛЬ ПОЭЗИИ
Шевырев спросил Филарета всего лишь об адресации заключительного пушкинского стихотворения “трилогии” – и Филарет охотно “подтвердил это дело” и “ласково улыбнулся”. Бартенев и Сушков спрашивали уже о самом “ответе” на стихотворение “Дар…” – и митрополит отвечал на этот вопрос более чем уклончиво и не сказал ничего, что бы по¬зволило утверждать, что этот ответ был написан именно им. Таким образом, присмотревшись повнимательнее к источникам, мы с удивлением для себя самих обнаруживаем, что не располагаем ясным и определенным свидетельством предполагаемого автора “ответного” стихотворения. Совсем наоборот – эти недомолвки заставляют подозревать, что Филарет был чуть ли не… в “заговоре” с Пушкиным! И это прекрасно бы объяснило, что он лично передал Хитрово текст “ответа”… полученный им перед этим от другого “заговорщика” – Пушкина. Неожиданным образом, у нас появляется надежда найти объяснение всем этим загадкам среди других сохранившихся стихотворений, принадлежащих м. Филарету.
К сожалению, и в этом случае мы сталкиваемся с материалом, который только еще ожидает своего специального изучения. Приходится констатировать, что поэтические произведения, связывающиеся сегодня с именем м. Филарета, и даже сами обстоятельства их обнародования, до сих пор никогда не становились предметом научного критического исследования. А между тем, в этом вопросе неясностей и недоумений гораздо больше, чем каких-либо положительных выводов, на которые мы могли бы опереться, исследуя нашу собственную историко-литературную проблему. Очевидно, как и в случае с “Маяком”, научное литературоведение считало для себя зазорным изучать поэтическое творчество высокопоставленной духовной особы!...
С одной стороны, в той же беседе с Сушковым Филарет решительно отрицал то, что когда-либо занимался стихотворством. В Троицкой лаврской семинарии он исполнял должность преподавателя поэзии, и занятия стихотворством, по его словам, ограничивались школьными упражнениями в греческом и латыни. С другой стороны, сохранился его отзыв о стихах воспитанников Московской Духовной Академии, в котором он признается в своем желании “поправить” некоторые из них, “но, – добавляет, – мне уже поздно стихотворствовать” (Чтения в Обществе любителей духовного просвещения, 1872, № 4. С.81). Стало быть, раньше – он все-таки “стихотворствовал”. Впрочем, оба эти признания отнюдь не исключают друг друга.
Быть может, эти занятия стихотворством как раз и ограничивались школьными упражнениями, “поправками” чужих стихов (известно также, что в 1834 году он поправлял перевод А.Н.Муравьева поэмы Клопштока “Мессиада”: Корсунский И.Н. Лира Филарета митрополита Московского // Русский вестник, 1884, № 11. С.305) или – переводами. Мы уже упоминали о сделанном Филаретом в конце своей жизни переводе стихотворения Григория Богослова “Песнь покаянная при конце жизни”. Теперь мы хотели бы пристальнее вглядеться в заглавие, которое это стихотворение получило у Филарета: “Песнь увещательная”. Авторское заглавие меняется переводчиком… на диаметрально противоположное! Как хорошо нам знакомы такие соотношения противоположных оценок по “переписке” 1830 года!
И смысл этой перемены как будто бы в том, что Филарет в 1866 году вспоминает… историю с “поэтической перепиской”. Ведь именно приписываемый ему “ответ” Пушкину – а вовсе не переводимое стихотворение св. Григория – был в самом настоящем смысле этого выражения “песнью увещательной”, адресованной духовно сокрушенному человеку. Срв. также название самим Пушкиным своего стихотворения “Дар…”: “скептические куплеты”. “Куплеты” – это ведь и есть “песнь”; и выбирая стихотворение для перевода, Филарет явно ориентируется на это пушкинское выражение – которое, заметим, могло стать ему известным не иначе, как в личной беседе.
Наконец, то, что все эти пушкинские аллюзии в заглавии связываются Филаретом именно с переводимым стихотворением Григория Богослова, – уже никоим образом не может нас озадачить: мы с самого начала нисколько не сомневались, что литературный источник поэтической “трилогии” Пушкина не мог укрыться от его предполагаемого собеседника. Таким образом, переводя в последний год своей жизни стихотворение св. Григория, Филарет этим внес свою лепту в раскрытие истинного смысла стихотворения “Дар…” и последовавших за ним произведений.
Помимо этого перевода, до нас дошло три стихотворения, которые связываются с именем Филарета. Характерно утверждение, сделанное по поводу третьего, более позднего из них, автором обзора стихотворного творчества митрополита:
“Внешняя отделка стиха, техника его далеко позади оставляет за собою рассмотренное раньше стихотворение «Старость». Ясно что жизнь протекшая с 1807 до 1820 года не была для Филарета бесплодною и в этом отношении” (Корсунский И.Н. Лира Филарета митрополита Московского... С.296).
В отношении качества более раннего стихотворения, оценка эта, как мы увидим, взглянув на его фрагменты, – очень спорная. Но показательно само стоящее за ней убеждение автора: ему кажется невероятным, чтобы м. Филарет за всю свою долгую жизнь написал… лишь три-четыре стихотворения, из которых одно, по крайней мере, обладает высокими поэтическими достоинствами. Чудес на свете не бывает, и если бы автором этих стихотворений действительно был Филарет, то за ними должна была бы стоять регулярная и плодотворная поэтическая практика. А именно ее-то мы и не наблюдаем.
Еще раз подчеркнем, что эти произведения до сих пор еще ожидают своего специального исследования. Поэтому мы вынуждены ограничиться лишь указанием на некоторые их характерные особенности, позволяющие хоть немного прояснить тайну, окутывающую обстоятельства появления “стихотворной трилогии” в январе 1830 года.
ТАЙНА МОСКОВСКОГО УЕЗДА
Одно из этих стихотворений… тоже написано на день рождения, вернее, на именины. Оно вышло из мрака забвения лишь в десятую годовщину смерти Филарета, в 1877 году, когда было прислано в редакцию журнала “Тульские епархиальные ведомости”, якобы – выписанное из рукописного сборника воспитанников Троицкой семинарии на день тезоименитства тогдашнего московского митрополита Платона в 1807 году, под душераздирающим названием: “Плод детей, или Жертва сердец”. Сразу настораживает то, что сборник этот, вопреки обыкновению, не сохранялся в библиотеке Троице-Сергиевой лавры, а был найден в единственном экземпляре “священником с. Михайловского богородицкого уезда Алексеем Ильинским” в “селе М…. Московского уезда” (Рамушевский. Одно из самых ранних произведений митрополита Филарета Московского, доселе неизвестное // Христианское чтение, 1877, т.2, № 9-10. С.489-490; Православное обозрение, 1877, № 6-7. С.519, 525).
Последнее географическое указание, как увидим в дальнейшем, является составной частью мистификации. Когда же мы еще узнаём, что лицо, доставившее этот рукописный сборник, был священник храма… села Михайловского – мы начинаем понимать, что это “юношеское стихотворение” Василия Дроздова, будущего митрополита Филарета и собеседника бывшего узника Михайловской ссылки Пушкина, нуждается в самом пристальном изучении.
Нужно отметить, что, несмотря на сугубо биографический уклон, в ходе обсуждения “переписки” Пушкина с Филаретом был однажды поставлен вопрос и о литературных источниках одного из входящих в нее стихотворений – “В часы забав иль праздной скуки…” (Священник Иоанн Малинин. К литературной переписке м. Филарета и Пушкина // Духовный труженик. Спб., 1999. С.89). Исследователь искал их в богослужебных текстах “переходящего” праздника Пятидесятницы, с которым по хронологии иногда сближается день рождения Пушкина. Однако сам Пушкин, как известно, связывал дату своего рождения с другим праздником послепасхального цикла – Вознесением.
Мы уже обращали внимание на то, что и в этом стихотворении обнаруживаются реминисценции поэзии св. Григория Богослова. Но даже помимо этого источника, в первую очередь, казалось бы, сопоставительного анализа ожидает не богослужебная тематика, а творчество самого адресата – московского митрополита. И если к вопросу подойти с этой стороны, то окажется, что стихотворение “В часы забав иль праздной скуки…” находится в теснейшей связи с тем самым стихотворением будущего м. Филарета (в миру – Василия Дроздова) на тезоименитство м. Платона под названием “Старость”, которое, согласно легенде 1877 года, было некогда извлечено рукой неизвестного из библиотеки лаврской семинарии, а потом погребено в стенах сельского храма…
Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2009/04/02/2663 .