Дональд М. Томас
Белые ночи
Отрывок из романа «Ласточка»
От переводчика. Дональд Майкл Томас (р. 1935) по окончании Оксфордского университета много переводил с русского — в основном, Пушкина и Ахматову. Неудивительно, что и в оригинальном своем творчестве он часто обращается к русским реалиям. Мировую известность принес ему роман «Белый отель», переведенный на 22 языка и мгновенно ставший бестселлером (Томас Д. М. Белый отель. М: Эксмо / СПб: Валери СПД, 2002). Книги Дональда Томаса в англоязычных странах давно считаются классикой (так, «Белый отель» изучают в университетах).
Перу Дональда Томаса принадлежит и «Квинтет русских ночей» — цикл из пяти романов, определяемых самим автором как «импровизационные». На русском языке уже опубликован первый роман серии (Томас Д. М. Арарат. М: Эксмо / СПб: Валери СПД, 2003), в котором, помимо всего прочего, автор предлагает свое продолжение «Египетских ночей» Пушкина… «Ласточка» — второй роман из этой серии, и действие его происходит на измышленной Томасом Олимпиаде импровизаторов. В предлагаемом фрагменте жюри прослушивает запись выступления британского импровизатора, которое само по себе является вполне законченным, самостоятельным повествованием. Для самого же Томаса это вещь автобиографичная: в юности он с семьей действительно провел какое-то время в Австралии…
СЛУШАЯ ДОВОЛЬНО РОБКОЕ ВСТУПЛЕНИЕ БРИТАНСКОГО ИМПРОВИЗАТОРА, ПОЛНОЕ запинок и колебаний, они вспомнили, что в самом начале у него так дрожали руки, что он едва сумел вскрыть свой конверт. А после того, как он огласил свою тему, то показалось, что вдохновение на сей раз к нему не придет. Все опасались, что повторится debacle* израильского участника. Казалось, английский импровизатор обрел мужество и вдохновение, устремляя взгляд на свою подругу, сидевшую где-то в первых рядах. В одной из строк он даже обратился к ней по имени, смутив тем самым всех слушателей. Однако это было лишь пиком смущения, ибо он смущал их на протяжении всего своего выступления — обилием личных подробностей, имен и дат: почти как если бы пытался сочинить на сцене сжатый автобиографический роман…
* Паническое бегство (фр.).
…Блеск глаз — от четырех недель вне школы,
От лета в той стране, в которой Дон,
От зависти друзей — вмиг потускнел
В тот день, когда нахмуренный отец
Дом «Беверли» наш продал наконец —
Тот дом, что так любовно строил он.
Я первые почувствовал уколы.
Перед отъездом мы заночевали
У тетушек — в усадьбе родовой.
В том доме, где родился, я в печали
По дому был. Был словно сам не свой —
Мне грезился бескрайний океан.
Все, что любил я, — как отсечено.
Где детство? За кормой уже оно.
Его умчали злые ветры прочь.
Я соль глотал… И вот жара — невмочь!
Болезнь морская, горечь от потерь…
Дельфины, Южный Крест. Как сиротливо!
Отец поклялся: мы через два года
Домой вернемся — и стаканом пива
Скрепил он эту клятву: мол, поверь!
«Хочу тебя», — родители дуэтом
Пропели на концерте судовом.
В библиотеке я прочел о том,
Как девушка расстегивает платье
И грудь ее мужские гладят руки.
Как будто обожгло меня при этом!
Я новым миром доведен до муки,
Смешалось все во мне: тоска по дому,
По нашему коту по кличке Рыжик;
Вращение земли. Не понимаю,
Что делают герои этих книжек
И почему я чувствую истому,
Когда представлю это… Новый мир,
А я в нем глуп, беспомощен и сир.
Что по приезде? Небо голубое
И жаркое — на это я сменял
Английский дождь; такси, обед, но тяжко
Глотать… Я никогда не понимал
Так хорошо сестры своей — бедняжка,
В Австралию уехав, и вздохнуть
Без слез ты не могла; пришлось нам — в путь.
Не знал отец мой, что такое лень, —
Работу штукатура через день
Он в госпитале Мельбурнском нашел;
Леса там!.. Снизу было нелегко
Узнать среди других рабочих пчел
Отца — но я-то сразу узнавал…
Взлетел, в каком-то смысле, высоко!
Учился в школе я невдалеке
От госпиталя, и на переменах
Вид крапинки любимой утешал,
Я веселел… Мать тоже налегке
Жить не хотела — в магазин одежды
Устроилась; отец не возражал —
Ведь все же не в своих живем мы стенах!
С отцом мы оба знали потрясенья:
Он испытал свое, когда из уст
Чернорабочего из белых русских
Узнал, что Сталин — то же, что Прокруст;
Что Серп и Молот прежнего почтенья
Внушить не могут — значит, скоро канут:
Сэр Стаффорд Крипс, как видно, был обманут.
Отца сразило это откровенье,
Другое же пришлось ему по вкусу:
Стоял он на лесах; через окно
Его больная видела, но все же,
Помедлив лишь всего одно мгновенье,
Сняла с себя сорочку все равно,
Обмыться чтобы. Лифчик, кстати, тоже.
А я? Я хвастал, что силен в крикете,
И потрясеньем было для меня,
Когда попался в собственные сети.
Позорней не припомню в жизни дня:
Подача громовержца! Отбиваю,
Мяча не видя — в биту мяч попал;
Второй удар — и спица наповал…
Пришлось мне от крикета отказаться,
Но я не мог совсем оставить спорт —
С тремя друзьями ездить стал на корт,
Где стали понемногу обучаться
Мы теннису. Один удар хороший
Пришел ко мне однажды: плоский справа.
Его не брали… Та еще забава!
Мать каждый день мне приносила рыбу
И чипсы. Лишь названия — как дома!
Эрзац, и только! Начал я полнеть,
Стал превращаться в этакую глыбу,
Что девочкам противно и смотреть.
…Я тосковал по дому, по коту;
На карте мира начал я черту
По дюйму в месяц красным отмечать:
Двадцать четыре дюйма — это путь
Обратный. Значит, только через год
К материку корабль наш подойдет.
Как медленно плывем мы! Ноет грудь,
Но все же в этом есть и утешенье,
Пусть слабое: ведь главное — начать.
Я поначалу спать ходил к отцу,
К родителям я крался по ночам.
Мать уходила в комнату мою —
Я спать не мог в ней: там был всякий хлам,
И, хоть мальчишкам это не к лицу,
Мерещились мне призраки во тьме
И — пауки, со злобой на уме.
Я крался… Возле комнаты сестры
Скрипела половица. Как-то Рэй —
Как обезьяна, голый — из дверей
Вдруг выскочил. Мы оба ошалели.
Что мог я понимать во взрослом деле?
Пробормотал я: «Не могу уснуть…»
Пришлось потом вторично — в тот же путь.
Когда к отцу я в Англии влезал,
Он сказки мне рассказывал. Дороже
Теперь мне был один лишь запах кожи
Отца — он успокаивал меня.
В конце концов дождался я и дня,
Когда у нас произошел обмен:
Родительских я стал владельцем стен.
Там, полагал я, привидений нет —
И в этом убеждал себя, пока
Не увидал однажды в полнолунье
Таинственное дерево в окне
И первого гиганта-паука —
Тарантула… не стал гасить я свет
С тех пор! Как раз прочел я о колдунье,
Из-за которой Тоби Джагг не мог
С постели встать, разбит параличом.
И вот — луну он видит за окном,
В которое зловеще, хищно, тихо
Огромная вползает паучиха…
Да, Деннис Уитли ведал, что почем,
Мои терзанья знал он назубок!
И все ж я одиночества искал.
Помимо нечитаемых книг Рэя
(Шекспир, религиозные трактаты),
Романы часто брал я у сестры;
На страсти и на ужасы богаты,
Они меня пугали. Холодея,
Аккордов темных ряду я внимал —
Вступлению к классической программе;
Порой от них не мог унять я дрожи,
Но дерево в окне дрожало тоже,
Роняя пауков. С десяток раз,
Проснувшись, я тарантула вдруг видел,
Что на стене висел, как скалолаз,
О скорой не задумываясь драме.
Я Рэя звал: мол, снова, гад, висит!
Тот брал баллончик, и инсектицид,
Распространяя сладковатый запах,
Не укрощая ужаса во мне,
Опрыскивал злодея. По стене
Сползал он вниз на вывихнутых лапах
И — замирал… Однажды я один
Остался после этого в квартире.
От ужаса во мне все онемело,
Когда я вдруг тарантула второго
Почувствовал — заметил — различил:
Он по полу бежал что было сил.
Я книгу бросил, сея гибель снова, —
Джульетта поспешила за Ромео.
Мне показалось — книга подалась…
Остановилась… Много страшных бед
Я испытал с тех пор, Элизабет,
И смерть на раз за мною вслед кралась,
Но никогда удушливее ужас
Мне горло не охватывал, поверь.
Я книгу не посмел поднять, за дверь,
На улицу спокойную, я вышел…
А он ведь мог, мне думалось, спастись —
Я и не знал, что могут так нестись
Тарантулы… Летел быстрее пули
К спасенью он — и больше, чем Гагуле,
Могло бы повезти ему… Зевая
От потрясенья, ждать я стал трамвая,
Чтоб ехать в школу, полную тоски,
А разум оплетали пауки…
Я, светлолицый, там, средь смуглых лиц
Своих блестящих соучеников —
Евреев, очень вежливых ко мне, —
Пытался выжить. Не был я готов
К усердию их, взрослому вполне,
Подчеркнутому тяжестью портфелей.
Но в этот день «Франческу да Римини»
Воспроизвел шипящий граммофон
Учителя. Я помню и поныне,
Как распахнулись новые миры,
Сплошь — антиподы: ветер дул из щелей,
Шепча о том, что скрыто до поры.
Учитель попросил нас повторить
Все в красках, что звучало. Я вслепую
Чередовал то красный цвет, то черный —
Рождался вихрь, бессмысленно просторный,
Хотя вообразить тоску такую
Я вряд ли мог: ведь с девочкой ни разу
Не доводилось мне поговорить.
Черту меж полушарий пересек —
И экваториальное крещенье
Я видел; но никак постичь не мог,
Какой чертой отмечено взросленье,
Какая грань невинность отделяет
От опыта; вертящихся волчков —
От радости, что боль в меня вселяет.
От нас девчонок изгородь скрывала,
А я свое невежество скрывал,
Когда один парнишка-киприот
Поведал мне, что пентюх — это тот,
Кто нюхает велосипедов седла
Девчоночьих… Ведь я не понимал,
К чему бы это? Бред! Насилья мало
Примеров знал я: отдаленный гром,
Бывало, доносился из Суонпула,
Когда взметался к небу горизонт;
Хоть Редрут наш бомбежками не гнуло,
Сирены завывали; под углом
Лучи прожекторов во тьму вонзались —
И сценою окрестности казались;
Казалось, боль не может быть остра,
И вот — в корнуэлльских сумерках сестра
Спокойно возвращалась с танцплощадки
В сопровожденье летчика; отец,
Сперва взбешен, смирился наконец,
Постановив, что с Рэем все в порядке,
Хотя он вдалеке от нас живет…
Я любовался девочкой одной —
В зеленой форме, как и у меня,
Над нежной грудью тот же был девиз:
«Усердие и преданность»; блондинка,
Глаза — как будто синих два огня…
Когда меня «Франческой» вверх и вниз
Швыряло, этот образ был со мной.
(Саузерленд отступил назад — как бы для того, чтобы собраться с мыслями; из группы финнов, стоявших позади скамеек с кружками пива в руках, донесся насмешливый выкрик: «Белые ночи!» Англичанин, снова шагнув вперед, казалось, собрался с силами после этого неявно выраженного упрека; он продолжал увереннее и быстрее.)
Да, белые отчаянные ночи
В Австралии! Раскинувшись, лежал
На простыне, что потом пропиталась,
Я в вечном ожиданье пауков —
Тарантулов, как я воображал,
И листья были — словно чьи-то очи,
И комарье донять меня пыталось:
Их жажда возле Южного Креста
Витала, на котором был распят
Я, руки точно так же простирая,
Как дерево, омытое луной,
И крест мой сексом звался неспроста…
Я спать не смел, пока не озарят
Лучи зари листву — тогда иной
Мне в комнате казалась атмосфера,
Я знал — покинут призраками дом,
И, свет гася, уснуть спокойно мог.
Во сне ко мне являлась не химера —
Чудесное видение являлось,
И я уже не лишь от пота мок
В порывах страсти в смеси со стыдом.
Кто это был? Джин Симмонс из «Лагуны»,
Которая молила океан
Вернуть ей друга — и звучали строки
Из Донна (оба мы того не знали),
Что смутное волнение рождали?
Другие, светлокожи, волооки,
Чьей молодостью был я обуян, —
Джун Эллисон, а то и Дорис Дэй,
Которых даровал мне «Фотоплэй»?
А может, та, с которой ждал трамвая?
И что происходило между нами,
Из-за чего врывались в сон аккорды
Концерта, что струился, пробуждая,
Шуршащие зовя увидеть орды?
Она с войны — в войне — брала начало…
Когда однажды вечером сестра
Подпрыгнула, то я вдруг ощутил
Сияние, лишающее сил,
Увидев штрипки выше от чулок, —
Вот так в ночи крались прожектора, —
Сияние, однако, черным стало
На фоне белой кожи… В дневнике,
Который Рэй усердно вел все дни,
Я позже прочитал, как он в тоске
Средь океана мучился вопросом:
Друг другу ли они предназначались?
Но курс уже был задан — повстречались,
Как два луча прожекторных, они.
И все сбылось: ведь в Мельбурне глядели
Они в глаза друг другу точно так,
Как в день, когда весь «Беверли» засыпал
Глубокий снег — чего на самом деле
Рэй никогда не видел: то был знак.
Мне тоже вспоминалось это время
(В иных тонах) подобием Эдема…
Второе лето. Душные ветра
Гортань мне жгли, вся жизнь была пустыней —
Безжалостной, неведомой, сухой.
Мэн Шай, палимый солнцем, был герой
Всех снов — ему и дикая жара,
И жажда отправляли каждый миг;
Я, как и он, хотел найти родник.
Но знойный дух лесных пожаров плыл,
Как голос той певицы, что мне пела:
«Ты — мой соблазн, и мне — не устоять!» —
Не уставая это повторять;
Я жаждал пробудиться ночью белой
Средь дюн, не видя дерева в окне,
Чей силуэт распят на солнце был.
Я знал: евреев мне не одолеть,
Я чувствовал: приспело время грез,
А потому стал школу пропускать
И спал средь бела дня, дабы суметь
Отчаяние ночи превозмочь…
Я погружался в забытье без снов,
Но вскоре средь пустыни был опять,
Где груди Шебы высились вдали —
В снегах и льдах гористая граница,
Что вечно перед тайной громоздится,
Перед страной любви… Хранил я веру,
Что можно заключить все в мире в сферу
Единую: Рахманинова звуки —
И пауков — и знойной ночи муки —
И резкий, яркий день; что в сфере этой
Объемлет небо землю, а мужское,
Сливаясь с женским, может быть в покое;
Что в тайных ритуалах можно снова
Родиться… для рождения второго
Я забирался в комнату сестры,
Где не было, как у меня, жары;
Задергивал на окнах занавески;
Паоло был в объятиях Франчески;
Но черная, как смерть, Гагула била
Ножом; Фулата, на руках у Гуда
Кончаясь, говорила, что, покуда
В ночи нет солнца, черная не сможет
Быть с белым, хоть любовь ее и гложет;
И я, в свои объятья заключая
Ту девочку с трамвайной остановки,
Уже почти границ не различая
Между собой и ею, задыхался,
В восторге от начала перековки;
В ее благоухании, как в море,
Тонул — и этим тоже восторгался;
В предчувствии неслыханного счастья,
Хотя и опасался, как бы ключ
В замке не скрежетал уж слишком сильно,
Я черным ходом вывел ее в сад,
Заросший пышной зеленью обильно…
Как вдруг коснулся моего запястья
Паук… его смахнул я и — назад.
На этом завершив свои обряды,
Я в школу вновь с поддельною запиской
Отправился; повторного и близко
Рожденья не узнав, воды не видя,
Опять бредя в пустыне беспрестанной,
Натянутою шкурой барабанной,
Под солнцем, что отнюдь не для услады
Вставало над землею. Галстук школьный
Душил меня, ночами догола
Я раздевался. Душная жара
Рожденья ничему дать не могла…
На корте выбивались мы из сил,
Подачи — плоским справа — я гасил,
Как будто хлопал мух… Потом ветра
Антарктика прислала — в полчаса
На десять градусов похолодало.
Казалось, время двинулось быстрей.
Мы загодя билеты заказали.
Я горе той зимы забыть едва ли
Смогу: финал, увы, не удался
Моей команде, «Блюз». По счастью, Рэй
Мне рану растравлять не стал… Субботы
Всегда с отцом мы вместе проводили:
Сперва — в кино, потом — на стадион;
Но даже в школе дни не так томили
Теперь, когда на карте повороты
Корабль мой к африканским берегам
Доставили… Я в школе звался «Дон»,
Учителя здесь строгостью не жгли,
Как в Англии, с усами, что рули
Велосипедные… К привычным шуткам
Насчет увеличения семейства
Примешивались мысли, как бы место
Свободное использовать могли
Они, когда мы скроемся вдали, —
Под детскую?.. Я прекратил читать
Те комиксы, что слал мне каждый месяц
Задира-одноклассник; бандероли
Я даже не вскрывал; а за кормою
Уже осталась Мальта. Как-то в школе
Мне удалось одним из первых стать —
Евреи не могли поспеть за мною.
Я был влюблен в поэзию, в любовь,
Они во мне в одно объединились,
Смешались, как два пола в нашем классе.
Последним, кратким летом я в экстазе
От счастья был — а может, от удара:
Евреечка, чье имя было Сара,
Своей походкой мне студила кровь.
Хоть лишь два раза с ней я говорил,
Всегда на грани обморока был,
Когда вдруг видел в ямке под затылком
Сходившиеся в точку волоски…
Все чаще были приступы тоски.
В один из выходных я заявил,
Что остаюсь!.. Давно уже не плыл
Мой призрачный корабль — меж Гибралтаром
И мысом Финистерре перестал
Я линию свою по первым числам
Тянуть на дюйм вперед. Обратным смыслом
Теперь она наполнена была.
Разлука с Сарой виделась кошмаром,
Домой дорога стала не мила.
Я похудел. Хоть ночи и страшили,
Но можно было их переносить.
Я слушал птичье пенье на рассвете,
Смотрел, как проявляется листва —
Она была чуть видима сперва,
Чернела, а потом ловила в сети
Все краски, что дано вообразить:
От киновари вплоть до голубого,
Слепящего глаза… Рэй порешил,
Чтоб так сестру отъезд не ранил наш,
Уехать с нею раньше. В шутку марш
Играл я похоронный из «Саула»,
Рождая нервный смех (а сам без сил
Я был, когда о Саре думал снова).
У тетушек мы стали жить. Однажды
Вослед дыханья зимнего клубам
Мы к «Беверли» пошли — но лишь затем,
Чтобы соседей прежних навестить.
В дороге кот наш был одной из тем —
Мы вспоминали, как во всю он прыть
На свист отца всегда бросался к нам.
Не забывал я грустную картину:
Когда мы уезжали, он сидел
С недоуменным видом на диване
(Кота соседи взяли и диван) —
Лишь там привычно пахло. Выгнув спину,
Он озирался: что за расставанье?
Какой ему готовится удел?
И вот теперь отец, шутя печально,
Издал свой свист призывный, как всегда, —
И, к изумленью, Рыжик моментально
На тропке подмороженной возник,
Помчался к нам, узнав нас без труда.
Быть может, память давняя воскресла,
А может, и жила в нем каждый миг.