УЛИЦА БОРНШТАЙНА, УЛИЦА ГОРНАЯ…
1.
Павел Фиалковский, житель Сохачева, ещё в детстве заинтересовался археологией.
Археология – это поиски и изучение следов человеческой деятельности, скрытых в земле.
Павел Ф.свои поиски следов человеческой деятельности начал со времени смены эр: старой, до Рождества Христова, и новой, после Рождества. Он нашёл черепки сосудов, которые оставили римские купцы, отправлявшиеся за янтарём – от среднего Дуная до Балтики. Из этих черепков он восстановил целые сосуды и расставил их на полке. Сосуды были большие, тёмные, со светлыми пятнами римских черепков.
Однажды Павел Ф. нашёл в земле след человеческой деятельности более позднего времени: погнутую, почерневшую металлическую табличку с отверстиями по углам и тремя выбитыми словами: «Якуб Варман, адвокат». Павел Ф. догадался, что когда-то эта табличка висела на дверях. Он не мог дополнить эту табличку целыми дверьми, тем более, целым домом, поэтому положил её на полку рядом с сосудами. И этот экспонат относился ко времени смены эр, а точнее - с конца эры минувшей. Перед Тремблинкой.
Обнаружив след с надписью «Якуб Варман, адвокат» Павел Ф. пошёл на еврейское кладбище. Оно находилось на вершине высокого откоса над рекой Бзурой. Был июль. На траве, между разбросанными надгробиями, загорали люди в трусах и купальниках. В тени под деревьями сидели мужчины с бутылками пива, вина и берёзового сока. Павел Ф., в то время уже студент археологического факультета, подошёл к ближайшему из надгробий. Хотел его приподнять, но камень был слишком тяжёлым. Он стал отгребать землю и увидел еврейские литеры и следы рисунка. Слова были непонятны, но, прикасаясь рукой к камню, ему казалось, что он прикасается
к целому погибшему миру. Он подумал, что в познании прикосновением есть особый неповторимый смысл. Попытался приподнять надгробие поменьше. Люди стали к нему присматриваться. Мужчина, который держал в руке пустую бутылку из под берёзового сока, предлагал сбегать за ломом: вместе выпьем, возьмёмся дружно, и дело пойдёт.
Однажды на еврейское кладбище завезли городской мусор. На этот раз кто-то среагировал; приехал бульдозер; сгребая мусор, он снял слой кладбищенского дёрна. Под ним, вбитая в землю, лежала надгробная плита. На ней была высечена ваза, заполненная плодами и длинная еврейская надпись. Павел Ф. надпись сфотографировал, и в Еврейском Историческом Институте ему сказали, что это молитва, которая начинается словами – Эль молеа рахамим – Боже, преисполненный милосердия. Через пару дней плита исчезла. На её месте появилась глубокая яма - люди искали спрятанные сокровища. Они нашли только гильзы от немецких патронов; оставили их на траве; плита, сброшенная с откоса, треснула и лежала у реки. На этот раз была видна её обратная сторона, прежде укрытая в земле; резьба была великолепна: книги, цветы, львы и даже дом с открытыми дверьми. В Еврейском Институте Павлу Ф. сообщили, что надпись и барельеф прославляли главу раввинатского суда, который вёл верующих дорогой права к Владыке Небес.
Павел Ф. окончил археологический факультет и занялся изучением истории польских евреев.
2.
Евреи, спасшиеся от уничтожения, уехали из Польши. Едва успев обосноваться в Иерусалиме, Торонто, Иоганнесбурге и Мельбурне он стали предаваться воспоминаниям о Польше. Собственно не о Польше, а о сгинувшем мире, погибшей цивилизации, которая – сколько? Тысячу? Десять тысяч лет? – которая когда-то, давным-давно процветала в Безунье, Бендзине, Билгорае, Хоржелях, Гостынине, Грубешове, Озёрной, Кадзидле, Коцке, Копжевнице, Ленчице, Любранце, Млаве, Налибоках, Пинчеве, Почаях, Радомысле, Рыках, Роспже, Сохачеве, Суховоле, Тлуще, Венгрове,Здзецёнциоле и Здуньскоой Воле. Четыреста польских местечек записано вы еврейских « Книгах Памяти.».
Местечки были старые. Первые евреи появились в них в пятнадцатом, шестнадцатом веке. Если евреев было десять, они создавали молельный дом и закладывали кладбище. Вскоре появлялся магнат, который их прогонял, но другой магнат снова разрешал им селиться. Король давал им привилегии, другой король их отменял, добрый магнат, несмотря на это… И так далее.
Семейная память авторов книг начиналась в девятнадцатом веке. Королей, добрых и злых, давно уже не было. Были богобоязненные и трудолюбивые люди, которые торговали, возводили стены, шили, пекли или мастерили обувь. Самую лучшую еврейскую обувь делали в Седлицах, мужскую одежду – в Тарнове, мацу – в Дубно, ситец – в Белостоке, а в Венгрове делали оправу на святые книги, на Тору.
Люди вставали рано, чтобы помолиться перед работой. Будил их – чтобы они не проспали молитву – людн-клапер, ударом колотушки в оконницу или в двери. Стучал он и в пятничный вечер: напоминал, что приближается суббота, пора закрывать лавки. Самые набожные, такие, например, как члены Товарищества Псалмов в Сохачеве, или седлецкого Товарищества Мишны вставали ещё до рассвета, чтобы прочесть одну страницу святой книги. (Через семь лет – столько времени уходило на прочтение всей Мишны – в Товарищество принимали новых участников и чтение начиналось снова, с первой страницы.
С раннего утра кружил по городу еврей-водовоз: сильный, трудолюбивый и молчаливый. Сохачевский водовоз, Калман Енкл задумывался так глубоко, и так много молчал, что мамаши говорили своим зазевавшимся детям: - Смотри, как бы не вырос из тебя Калман Енкл.
В городе было много еврейских лавок.
Давид Новенштерн выпекал из ржаной муки самые лучшие в Венгрове халы и коржики, посыпанные сахаром.
Мотл Бергман поставлял в Венгров миндаль, изюм, ледяной сахар,
панские шкурки, свентоянский хлеб, печёные каштаны и конфеты – соломку, петушков, пчёлок…
Сура Коза ходила по Венгрову с корзиной горячих байгелок*.
Моше Бланк ходил по Кутно с сельтерской водой, а братья Полоткины с зелёными сундучками, заполненными мороженым.
Хайка Каро продавала в Сохачеве лёд. Его вырубали в Бзуре.. Хайка
привозила глыбы льда на телеге, закладывала в погреба и присыпала тростником с солью. Хайка Каро была большая и сильная, и любила носить галки – нижние юбки с кружевами. Она одевала их несколько, одну на другую, кокетничая перед старостой.
Сара Эйсман, самая богатая во всём Сохачеве, торговала древесиной.
Она была вдовой, имела двух сыновей и дочь. Дочь вышла замуж за поляка,
Муж её укрывал, один из сыновей умер от чахотки, другого вывезли, Сара выбросилась с балкона в вавршавском гетто.
У Лойзека была продовольственная лавка возле Закопане, а Самек, его брат, держал корчму. Чаще всего к нему заезжали гурали*, возвращаясь из Растоки, где они валяли сукно. У Лойзека и Самека было две сестры. Гизеля вышла замуж за гураля, крестилась и её стали звать Сташкой, а другая так и осталась Эстер. Сташка пыталась спрятать сестру, но немцы её нашли и забрали в гетто. Сташку отвезли к Чёрному Дунайцу и застрелили под деревом. Следующей весной это дерево снесло половодьем.
Доба Игелкова торговала всем, что нужно для вышивок: обычные и крученые нитки разного цвета, шёлк, золотую и серебряную канитель, салфетки с готовым узором, парчу, платочки, кружева, крученый шёлк…
В Сохачеве то же самое продавала Липка Кон.. Дом Конов был пристроен к польскому дому семьи Г. Когда ликвидировали гетто Липка Кон прислала пани Ванде двух детей, своих племянников. У Ванды Г. были свои дети, а рядом жили немецкие железнодорожники. Через неделю Ванда Г. умыла своих гостей – мальчику было восемь лет, девочке семь – довела их до калитки и сказала: - Найдите себе добрых людей.
Дети вышли на улицу. Минуту стояли у калитки, потом свернули влево, в сторону еврейского кладбища.
- На следующий день там кого-то убили – рассказывала Ванда Г. - Кого – не знаю. Может быть, их. Я не спрашивала, не знаю. Иногда мне снятся сохачевские евреи, чаще всего моя соседка, Липка Кон. Мы никогда не говорим о её племянниках, только вместе продаём свитер. Липка назначает цену, я не знаю этот свитер, не знаю клиентки, такой какой-то смешной сон.
В некоторых местечках были цадики. В Сохачеве им был Абрахам Борнштейн. Уже в юности он прославился таким знанием Торы, что три самых знаменитых цадика – из Коцка, Новего Сонча и Гуры Кальварии хотели, чтобы он стал их зятем. Он выбрал дочь великого и гневливого Менделя из Коцка, который вскоре повздорил с Богом и людьми и заперся на двадцать лет в деревянной башенке.
Абрахам Борнштайн жил в нищете. Цадик из Гуры Кальварии присылал ему пятнадцать рублей, но Абрахам считал, что еда притупляет разум, и раздавал деньги ещё беднейшим. Он любил добросовестность, ходил на рынок и сам проверял весы у купцов. Не любил техники – запретил пользоваться мацой из механической пекарни. Не любил царя, и отказался участвовать в молитвах в день коронования. За это его на несколько лет лишили должности раввина. Он умер в 1910 году, через несколько месяцев после смерти жены. На его похороны в Сохачев приехали тысячи людей. Похоронная процессия должна была пройти на улице Траугутта мимо фигуры Богородицы и евреи предпочли бы пройти полями. Но пан Гарболевский, владелец полевой дороги, воспротивился этому, и траурная процессия прошла по улице. Когда катафалк двигался мимо фигуры, хасиды окружили гроб со всех сторон и прикрыли его халатами.
В годовщины смерти цадиков на их могилы съезжались толпы верующих со всего мира. В Лежайске, к могиле Элимелеха очередь стояла и ночью и днём. Гробница состояла из двух помещений: в первом покоились сын и внук, во втором – сам рабби. Оба помещения были залиты отблесками свеч, а у изголовья складывали записки с просьбами. Там громоздились целые ворохи этих записок, но никто – и это знали все жители Лежайска – не уходил от Элимелеха не выслушанным.
- Ищу тебя, рабби,
- за каким небосводом ты укрыл своё мудрое ухо
- болит моё сердце рабби
- я в тревоге
ты бы мне посоветовал
рабби Нахман
но как мне его найти
в этом пепле…*
Евреи обращались за советом к цадику по любому важному делу: перед переездом в другой дом, перед большой торговой сделкой, выдавая замуж дочь. Иногда, если цадик жил в другом городе, высылали вопрос почтой – и ждали. Ответ приходил всегда: цадик благословлял, просил помолиться или приводил короткую притчу. Её смысл иногда изучали часами.
Моше Вердигер, учитель ешивы, самый лучший знаток Маймонида во всём Бендзине, был к тому же так красив, что женщины, глядя на него, сжимали ногти до крови, не чувствуя боли.. Он писал письма в Гуру Кальварию. Однажды он спросил, где должен учиться его старший сын – в Кракове или в Бендзине. Стало ясно, что цадик не был бы доволен, если бы сын учился в Кракове, и Шмуэля послали учиться в местную ешиву. Он стал хасидом. Вместе с младшими братьями, родителями, дядьями и кузенами оказался в Освенциме. В день Радости Торы он рассказывал евреям историю Симхи Бунама, цадика из Присухи.
- Почему ты рассказываешь именно о нём? – спросили слушающие.
- Потому, что он учил, как важен для человека его последний день. Нынешний день это мой последний день на земле. Завтра Господь спросит меня: - «Шмуэль, что ты делал вчера? И я Ему отвечу: - «Был в Освенциме, делился с евреями куском хлеба и рассказывал им о Бунаме, цадике из Присухи…»
Утром Шмуэль ушёл в газовую камеру. Его сестра, Дася, узнала об этом его последнем дне из нью-йоркской газеты. Статью написал человек, переживший Освенцим – Лейб Борнштайн, из семьи сохачевского цадика.
В местечке были политические партии и множество товариществ -
просветительские, религиозные, благотворительные, спортивные. Все они имели представителей в совете общины. В Кутно община находилась неподалеку от рынка, в доме Шмуэля Аша. Во вторник, 29 августа, обсуждался бюджет общины на следующий год. Дебаты были бурными: ортодоксы считали, что слишком мало денег выделяется на религиозные цели, социалисты возмущались, что на религию и так выделено слишком много, и не учитываются интересы трудящихся масс, сионисты кричали на социалистов и поддержали предложение председателя Шаи Фальтса – перенести дискуссию на следующее собрание. Его назначили на пятницу, первое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Собрание не состоялось. Бюджет общины местечка Кутно не утверждён до сих пор.
Самым почётным из товариществ было обычное похоронное братство. Оно объединяло людей достойных и набожных, которые указывали место для могилы, следили за ритуалом погребения и шили тахрихм - саваны. В Колне саваны шила Шейна Рохля Малёванная. Она шила их для колненских покойников десятилетиями, всегда из одного куска белого полотна, а в свободное время готовила траурную одежду себе самой. Случалось, что кто-то умирал перед самой субботой, и Шайна не успевала сшить для него саван. Тогда она отдавала свой собственный, и примерки перед зеркалом начинались сначала.
В Заблудове самой популярной в похоронном братстве была Эстер Хая. Заблудовсие женщины поверяли ей все свои заботы, а накануне праздника Йом-Кипур они шли с ней на городское кладбище. Эстер Хая останавливалась у могилы и говорила: Добрый день, Ривка, дочь Янкеля, это я, Эстер Хая. Я привела сюда твою дочь. Посмотри на неё – пять лет после свадьбы, а ничего похожего на беременность. И ты смотришь на это спокойно? Ты не просишь Создателя о милости для твоей Суры?
Шли дальше, и Эстер Хая кланялась следующей могиле: - Всего тебе хорошего, Миндля, это я… Ты знаешь, что твоей дочери нехватает денег на еду, не говоря уже об обуви для ребёнка. Ну, что ты на это скажешь? Попроси Его, Владыку Небес, ты к нему ближе, чем мы, грешные… и они шли дальше с очередной проблемой к очередной могиле
Жизнь в местечке текла от субботы до субботы. Точнее – от субботнего захода солнца, когда кончается шабат и начинался повседневный труд, до захода солнца в пятницу, когда наступает новый шабат.
В пятницу все три брата Даси Вердигер возвращались из школ, облачались в бархатные халаты, сшитые по мерке у бендзинского портного (первый праздничный халат носился до свадьбы, второй, пошитый на свадьбу, отлично носился до смерти), Дася одевала своё самое лучшее платье, мать вынимала из печи халы – большие, для обычной еды, и две маленькие, красиво выпеченные, над которыми во время ужина отец произносил субботнее благословение, а бабка погружала ноги в горячую воду.
Бабка стыдилась своих ног, считала, что они слишком большие,
и покупала обувь на два размера меньше, специально для субботы. Дася помогала ей их натягивать обе долго и громко кряхтели, наконец бабка вскрикивала – вошло! – и Дася подавала ей бутылочку с водой и платочек, чтобы вытереть слёзы. После смерти деда бабка часто плакала, и носила при себе воду для промывания глаз, и батистовый, с мережковой строчкой, платок
В местечке каждый вечер в пятницу натягивали эйрув, шнур, который символизировал отделение евреев от остального мира. Вешали его на деревьях и на столбах электропередач высокого напряжения, и только в его границах можно было носить необходимые предметы и выполнять простые субботние дела.Если эйрув был сорван, например, ветром, то людн –клапер немедленно сообщал об этом по всему местечку. В этом случае.ничего нельзя было носить, даже молитвенника, даже носовой платок. Взрослых выручали дети, которым ещё не исполнилось двенадцать лет, поэтому Дася Вердигер рано утром бежала в синагогу с книжками для молитвы и с очками для всех соседей, в полдень приносила из пекарни посуду с чулентом*, после обеда снимала с бабки обувь и подавала праздничную газету с повестью «Ди хойзе фун Люблин», о Ясновидящем цадике – словом, была самой занятой особой во всём местечке.
Когда окончилась война Дася вернулась в Бендзин из лагеря в Терезиенштадте. Она стояла на вокзале с таблицей на груди: « Я Даська Вердигер». Так она приходила и стояла на вокзале несколько месяцев. Когда стало ясно, что никто из ста пятидесяти членов её семьи не сойдёт ни с какого поезда, она присоединилась к остальным евреям, ожидающим на вокзале. Уехала в Палестину. Родила сына. Каждый день вместо сказки рассказывала ему о Бендзине. Иногда она вспоминала и о других местечках,
Например, о Вольброме, где жила её столетняя бабка, Гинда Вердигер (она укрывала у себя важного польского январского* повстанца; сам маршал Пилсудский приезжал к бабке Гинде, чтобы лично поблагодарить её за это),
но Дася это делала рассеянно, и тут же возвращалась к Бендзину.
- Так что слышно в Бендзине? – спрашивал рано утром сын, и она рассказывала ему очередную историю. Он учился в……. Готовился к защите диссертации. Потом прислал письмо, что отказался от светской карьеры и стал хасидом. Как дядя Шмуэль – тот, который рассказывал освенцимским евреям о Бунаме из Присухи.
Самым светлым праздником в местечке был Песах. Все пекли мацу, наводили порядок и чистоту – даже меняли солому в сенниках и кошеровали* посуду. В Дзялошицах кошеровали посуду в котлах, на большом огне, возле синагоги, потом, чтобы охладить, несли котёл к реке Нидзице. (Так рассказывал Абрахам Саломон, нью-йоркский предприниматель. На приёмах, которые он устраивал в своём огромном изысканном доме, он мог вдруг встать, утишить гостей: - Так вот, теперь я вам расскажу, как в Дзялошицах… и рассказывал о празднике Песах или о шабате. Гости слушали пару минут, ас потом потихоньку рас ходились с рюмками в руках. – Так значит, не хотите о Дзялошицах слушать – говорил с грустной улыбкой Абрахам С. – Ну, тогда я расскажу вам это в следующий раз).
В каждом местечке был обычно свой еврейский сумасшедший. В Хелме – загадочно улыбающийся Сальце, в Сохачеве – плачущая женщина, имени которой никто не запомнил (« - Ах, если бы вы знали то, что я знаю, вы бы закрыли свои лавки и плакали бы вместе со мною…» - отвечала она, когда её спрашивали, почему она плачет). В Бендзине была Сура, которая навязчиво требовала милостыню для дочери, умершей много лет тому назад, в Говорове был Шлойме Акиве,, который был наделён необычайной памятью, ограниченной, к сожалению одним единственным предметом: местными талесами. Свой великий день Шлойме Акиве переживал один раз в году, в Симхес-Тойре, в праздник Радости Торы. После хоровода с Торой евреи складывали талесы в один большой ворох, и даже владельцы не могли отличить свой от чужого. Тогда подходил Шлойме Акива, брал каждый талес в руки, не колеблясь называл владельца и никогда не ошибался.
В Ломже еврейским сумасшедшим был Нахум Петрушка. Когда эсэсовцы вели Нахума на смерть, он кричал: - Я мухи не обидел! Я сопротивлялся тому, что убивали птичек, а вы хотите убить меня?! Не выйдет! Я буду жить даже неживой! Тридцать третий полк возвратится в Ломжу!
3.
В каждом местечке обязательно оставался один-единственный еврей. Спасалось несколько, или пара десятков, но почти всек они выехали после войны. Обычно оставался один еврей, чаще всего крещёный, с польской женой, которая его прятала, с польскими крещёными детьми и своим местом в парафиальном* костёле. Место было на лавке сбоку, единственный еврей сидел задумавшись, не молился, не становился на колени, только молча смотрел куда-то перед собой.
Этот единственный в местечке еврей был обычно единственным выжившим во всей своей семье.
Еврей из Любранца, Кальме Левковский потерял в Освенциме жену и четверых детей. Вернувшись он женился на Марысе, сироте-калеке с ребёнком. Он спрашивал её, не следует ли ему креститься. – Зачем тебе это – сказала Марыся. - У тебя есть своя вера, её и держись. Однажды Кальме сказал: А вдруг меня не похоронят на вашем кладбище – и попросил позвать ксёндза. Его назвали Кароль. Утром он умер.
Еврей из Дунайца Подгаланьского укрывался у гуралей*, женился на гуральской девушке и сам стал гуралем. Ходил в шляпе оклеенной раковинками, в штанах с парценицей*, говорил на их наречии, танцевал по гуральски «кресаного» и так шли годы.
Недавно его соседи пришли в тревоге к районному врачу – Что-то с Яськом неладно. В воскресенье возвращается из костёла и начинает петь. Но как-то странно поёт, не по гурвальски. Нам кажется, что он поёт по-еврейски.
Последней еврейкой в Конине была Магдалена Эйзен. Её муж , Иуда Майер, был легионистом*, адвокатом, и участником сентябрьской кампании.
У её отца, Майера, владельца мельницы, было одиннадцать братьев и мать, бабка Кальця. Дети всей семьи обожали субботу и бабку Кальцю - у неё был чудесный музыкальный горшок. Ещё с порога они кричали: - Бабця, пи-пи! – садились по очереди, и горшок каждому из них играл «Полонез» Михала Клеофаса Огиньского.
Во время войны Магдалена Э. отвезла дочь в деревню, а сама с мужем
еще восемью евреями пряталась в замурованном укрытии. Их выдал знакомый поляк. Приехали гестапо и синяя полиция*. Уцелела только Магдалена Э., которую старший полицейский укрыл в мусорном баке. После войны она с дочерью вернулась в Конин. Прежние работники деда Маркуса вернули Магдалене семейное серебро, оставленное им на сохранение драгоценности, а также вырезанный из рамы портрет бабки Кальции. В тридцать девятом году немцы заняли дом и выбросили портрет на помойку.
Кто-то забрал его оттуда – портрет старой полной еврейки с двумя подбородками, выпуклыми глазами и в парике – и отвёз Магдалене Эйзен вместе с ночным горшком бабки, играющим полонез.
Последним евреем в Рыботычах был Моисей Рапп. Он выжил в Советском Союзе и там остался. Был инженером, работал в Донецке, в каждый отпуск приезжал в Польшу, в Рыботычи. Приходил и стоял перед своим домом. Ждал. Иногда расспрашивал соседей, как погибали рыботычские евреи, но соседи отвечали уклончиво.
Перед отъездом в Штаты пришёл к соседям в последний раз. – Н, что ты, мужик, ходишь без бутылки – удивился сосед Тадзьо Кволин. – Купи, и поговорим.
Моисей Рапп купил две бутылки, и Кволик рассказал: - Приехали немцы. Приказали всем евреям прийти в синагогу – и евреи пришли. Приказали вынести свитки Торы – и евреи их вынесли. Приказали разжечь огонь – и евреи его разожгли. Приказали бросить Торы в огонь - и ни один еврей даже не шелохнулся. Тогда немцы застрелили сто евреев и приказали сжечь Торы. И ни один еврей… Тогда немцы застрелили следующих сто еквреев, и приказали… И ни один еврей… Немцы перестреляли всех евреев, и, в конце-концов, бросили Торы в огонь сами
Когда обе бутылки опустели, сосед полез на чердак. Вернулся с обгорелым обрывком пергамента. Сантиметров семьдесят на пятьдесят – определил Моисей Рапп с холодной точностью инженера. Несмотря на кровавое пятно, текст книги Моисея можно было прочесть. Тадеуш Кволик уже не помнил: то ли ветер принёс обрывок, то ли кто-то подобрал на пепелище… Моисей Рапп забрал его с собой в Америку. В квартире на Бруклине положил его на полку, рядом с фотографией, представляющей отца, Мейера, мать, Цецилию из семьи Рубинфельд, и братьев – Айзека Шломо, Боруха, Лазаря и того, пятого, самого младшего, имени которого
Моисей Рапп никак не может себе припомнить.
Последнюю венгровскую еврейку мать, уходя в Тремблинку, положила в свертке на улице. Её забрала и воспитала бездетная женщина.
Эта последняя еврейка осталась в Венгрове. Она портниха. У неё двое детей, больное сердце и ревматизм. Её муж работает сторожем на автовокзале.
Еврей из Сохачева, Тейвель Шайнвальд, потерял свою семью в сентябре тридцать девятого. Это произошло в Варшаве, на улице Орлей, на втором этаже. Продолжалась бомбёжка. Две семьи, Шайнвальдов и Гольдхельфов (для дяди Гольдхельфа, владельца магазина готового платья, отец Тейвеля шил мужскую одежду) сидели на лестничной клетке и громко молились. Может быть это была Шма Истаэль Адонаи, может быть какая-нибудь другая молитва…
Тейвель не слышал слов молитвы, он сидел с товарищами в комнате и играл в карты. Налетел самолёт. Они с интересом посмотрели в окно. Увидели продолговатый предмет, падающий с неба, и услышали грохот. Рушились какие-то стены.
Когда осела пыль, они попрежнему сидели за столом, с картами в руках, только вокруг стало удивительно светло. Они сидели в комнате без стен, с небом над головой. Отложили карты и слезли по балкам вниз. Вытащили тридцать трупов – останки своих родителей, дядьев и тёток, братьев и сестёр, которые молились.
Тейвель войну пережил в России и вернулся в Сохачев. Застал ещё десять евреев и даже еврейского вицебургомистра, Пинхаса Вайнберга. До войны Вайнберг говорил людям, что нужно уехать из Польши и строить Палестину.Он даже научился класть стены – чтобы строить Палестину - и выехал, но ненадолго. Предпочёл Сохачев.
Войну он провёл в каком-то укрытии, вернулся и стал вицебургомистром. Первого Мая он произнёс короткую речь: « - Польское государство – говорил он – как корабль после страшного шторма подплывает к пристани, но этот корабль вытерпел многое. Мачты сломаны, руль попорчен, машины нужно ремонтировать. Пусть каждый отдаст своей стране столько, сколько раньше должен был дать подневольно для уничтожения хозяйства»…
Его застрелили через несколько дней, перед домом. Он не был комуннистом. Мотивы преступления так и не выяснили, не был арестован убийца.
После смерти Вайнберга все сохачевские евреи уехали. Остался только Тейвель. Его крещение и свадьба произошли в один день и стали светским событием. В костёл пришли толпы, крестной матерью стала жена владельца ресторана пани Флисяк, крёстным отцом – владелец колбасной, пан Галиньский.
У Шейнвальдов родилось пятеро детей. Они должны были получить образование и быть обеспечены, поэтому днём Тадеуш Шенвальд работал на кирпичном заводе, а вечерами у мужского портного. Тадеушем он был по костельной метрике, в паспорте остался Тейвелем. Он постился и на Великую пятницу и в Йон-Кипур.В воскресенье он ходил в костёл, в субботу, если был в Варшаве, в синагогу. На вопрос, кому он молится, отвечал: Богу. Бог един, и так ли уж важно, каким образом человек к нему обращается?
В Плоцке последний еврей это Беньямин Штуцкий, сын Гитли и Мошка, брат Регины, Бернарда и Хаима, муж Баси, отец сына и двух дочерей. Всех вывезли в Освенцим. Вернулся только он. Несколько лет проработал в ткацкой артели, потом вышел на пенсию. Женился на немолодой женщине, у которой жених погиб в Варшавском восстании.
Она умерла от сердечного приступа, сразу после того, как у неё на улице вырвали сумку с выручкой трикотажного магазина. Это произошло двадцать лет тому назад. Беньямина Ш. стала опекать сестра жены, пани Ядвига, милая и добрая. (Каждого последнего еврея опекает теперь милая и добрая польская женщина).
Беньямин Ш. плохо слышит и невнятно говорит. Ему девяносто лет.
Целый день он сидит в кресле. Пани Ядвига моет его, одевает и кормит. Ей помогает племянник, Анджей, техник строитель. У него много свободного времени – предприятие, на котором он работал, обанкротилось. Анджей моложе Беньямина на шестьдесят лет, и лучше всех его понимает. Он всегда знает, что говсорит или хочет сказать Беньямин, а Беньямин всегда знает, о чём его спрашивает Анджей. Недавно у Беньямина Ш. полопались нарывы.
Все думали – всё, конец. Врач поместил его в палату с другими умирающими, все они умерли, а он выжил. Когда у кого-то начиналась агония он отворачивался и смотрел в другую сторону – не видел, не слышал, продолжал жить. Анджей говорит, что этому - отворачиваться от смерти - он научился в Освенциме. При звуке слова «Освенцим» Беньямин Ш. неожиданно оживился. Выпрямляется в кресле и начинает выталкивать из себя отдельные слова:
Освенцим
аппель
раз
два
раз
два
вагон
аппель…
Утихает. Оседает на подушку и кладёт руку на сердце.
- Сердечко болит? – спрашивает пани Ядвига. – Ну, ничего. Это от погоды. Погода изменилась, вот почему всё это.
Через минуту Беньямин Ш. повторяет, но всё тише:
лагерь
аппель
слишком
камень
камень
раз
два…
- Всё хорошо, успокойся – говорит пани Ядвига. Сейчас съешь обедик.
Я курицу приготовила, положила картошечки. Сейчас всё будет хорошо.
4.
В местечке осталось еврейское кладбище.. Когда уцелевшие от уничтожения стали приезжать в Польшу, в свои польско-еврейские местечки, и прежде всего шли на это еврейское кладбище. Там они видели разбитые надгробья и пустые бутылки из-под водки. Устанавливали ограду. Запирали кладбищенские ворота, а ключ отдавали живущим поблизости. Предупреждали, что ещё вернутся, потому что перед смертью должны поставить памятник.
Еврейское кладбище в Сохачеве прилегает к улиц е Августовской. Это маленькая уличка согнутая под прямым углом, на ней стоят всего три дома.
Когда городской совет менял названия улиц – Дзержинского на 15 августа, 1 Мая на Маршалка Пилсудского,а Октябрьской Революции на Сенаторскую,
Августовскую решили назвать именем Абрахама Борнштайна. Собирались также вернуть старое название улице Божничей, собственно даже не улицу, а только название. Улица существовала четыреста лет, вела с рыночной площади к синагоге, и на ней находились все еврейские учреждения: синагога, хедер, ритуальная баня, управление общины и молельные дома.
Во время войны все здания были сожжены, а от улицы остались только деревья. Эти деревья и хотел городской совет, но этому решительно воспротивился один из членов совета: - Слово «божнича» - сказал он – ассоциируется с бурей, зачем нам такие гнетущие названия… Совет учёл этот протест, и предложение не прошло, по поводу же улицы имени Абрахама Борнштайна жители написали в городской совет следующее письмо:
«Панове Советники! Мы доверяли вам, а вы поступаете как коммунисты, Они называли улицы именами людей, которые убивали в лагерях наших родителей, а вы называете улицы именами евреев, которые в прошлом тоже относились к нам плохо и именно в Сохачеве. Мы живём в католической Польше, а не в Израиле».
Учли и этот протест, и Августовская улица так и осталась Августовской.
К еврейскому кладбищу ведут улицы Траугутта и Фарная. Мимо фигуры Богородицы, высеченной в восемнадцатом веке из песчаника, от которой хасиды заслоняли плащами своего умершего цадика…
Вот дом, в котором жила Ванда Г., а в течение недели племянники соседки Липки…
(Детей поместили на чердаке. Тогда там было маленькое окошко. Позже его заложили, но на стене отчётливо виден след: слепое каменное пятно, напоминающее ненадписанную надгробную плиту… Были тёплые летние сумерки… Ванда Г. умыла детей, причесала и довела до калитки. С минуту стояла у калитки. Дети тоже стояли, с другой стороны. Наверно раздумывали
в какую сторону должны идти. «Найдите себе добрых людей» – сказала она,
поэтому они пошли на кладбище. Стоя у калитки, она видела – дети шли неуверенно, девочка держала брата за руку, у неё были длинные худые ножки с выступающими коленками. – Вы исповедовались из-за этого? - спросила я Ванду Г. – Нет… - Ванда Г. удивлённо посмотрела на меня.
- Значит, это было не грешно? – Грешно? – поразилась она ещё больше.
- Мне было неприятно, но я никогда не думала о том, как о грехе.
Идём дальше, мимо садика с цветами и дворика с будничным беспорядком: коморками, тачками, помятым ведром, курами, будкой для собаки, замшелыми досками…
На углу улицы стоит дом пана Фабисяка, пенсионера, у которого евреи оставили ключ от кладбищенских ворот, по обе его стороны стоят дома братьев Недзиньских. Один из них, тот, что справа, когда-то ездил по ярмаркам и продавал женскую одежду, которую шила его жена, пани Недзиньска. Каждый понедельник он приезжал в Кернозы, каждый вторник – в Сохачев, в среду – в Бодзянов, в четверг – в Ганбино, в пятницу – в Старожлебы…
Позже он открыл магазин одежды, которую ему шила пани Недзиньска. А потом в Польше возник свободный рынок. Частники-оптовики стали завозить одежду из-за границы. Она была и лучше, и дешевле той, которую десятки лет шила пани Недзиньска. Оказалось, что их магазин никому не нужен. Люди стали делать покупки на базаре, где можно было купить всё. (Если речь идёт о польских товарах, то самыми ходовыми были полицейские наручники и чистые бланки школьных свидетельств).
Брат Недзиньский слева руководитель «Солидарности» на крупном предприятии. Это предприятие производило электронные платы, их монтировали в телевизоры, люди покупали телевизоры, но в Польше возник свободный рынок. Частные фирмы стали завозить телевизоры из-за границы.
Они были лучше и дешевле своих, польских, и платы, которые делал брат Недзельски с левой стороны оказались ненужными.
Ненужным оказалось и предприятие, на котором работал Ирек, брат археолога Павла Ф. Там изготавливали пишущие машинки. Ирек на компьютере моделировал детали и на дискетах передавал на станок с цифровым управлением. К сожалению, частные фирмы ввезли пишущие машинки из-за границы – получше и полегче.
Предприятие не могло реализовать свою продукцию, не было денег даже на зарплату своих сотрудников. Взяли деньги в банке, под залог оборудования. Потом люди из банка ходили по предприятию и опечатывали наиболее ценные машины, в том числе компьютер Ирека Ф. и фрезерный станок с цифровым управлением.
Ненужной оказалась даже мастерская пана Ф., отца Ирека и Павла. Много лет он ремонтировал в ней телевизоры, но разбирался только в отечественных. Когда возник свободный рынок, люди перешли на телевизоры японские… И так далее.
Несостоятельные сохачевские предприятия стали мечтать о заграничных партнёрах. Появились бы… Построили бы… Дали бы работу…
Кажется, кто-то нашёлся – для предприятия по производству плат. Кажется, хочет заказать что-то электронное для немцев. (Пусть для немцев).
Кажется, еврей (Пусть…)
Пан Недзиньский, тот, с левой стороны, считает, что следует поощрять инвестиции еврейского капитала, только деликатно. Поощрять - и смотреть, что скажут на это люди. Пан Н. считает, что именно поэтому городской совет выдумал улицу Борнштайна: чтобы понравиться заграничным евреям.
- Я даже понимаю этих членов Совета – говорил пан Н. – только почему название должно было относиться к нашей улице?
Пани Недзиньска, с правой стороны, рассказывает, как дружно жилось им до войны с соседями раввинами. – Но «Абрахам Борнштайн»? Кто из детей сможет выговорить что-нибудь подобное? Ну, там, мы – о взрослых нечего и говорить, но дети, здесь же речь идёт о детях.
5.
В июле девяносто первого года приехали на еврейское кладбище последние сохачевские евреи. Они прибыли из Канады, Израиля и США. Было их человек тридцать. Они открыли памятник с надписью: - «Помни! Евреи Сохачева и околиц жили здесь в течение 600 лет…» произнесли речи,
а Давид Вишня пропел Эль молей рахамим. Давид Вишня пел в Сохачеве ещё тогда, когда ему было девять лет – в концертах, в кинотеатре «Чайка», а в шестнадцать лет пел в Освенциме. Эсэсовцам нравился его голос и его красота, они оберегали его, и учили петь самые модные шлягеры («Манн мюссте клавир шпилен кённен, вер клавир шпильт, хат глюк бай ден фрауэн»… - Мужчина должен играть на фортепиано, кто играет на фортепиано, тому везёт с дамами… - этот они любили больше всего).
После войны Давид Вишня выехал в Штаты, поселился в Нью-Йорке и стал кантором.
С кладбища последние сохачевские евреи пошли в городской Совет и с председателем Павлом Гроляком выпили по чашечке кофе. Перед этим торжественным событием председатель опасался, что могут быть какие-то выходки, оскорбительные надписи и т.д. и попросил полицию, чтобы следила за памятником днём и ночью. Как оказалось, опасался зря. Никто евреев не оскорбил. Никто евреям не обрадовался. Никто евреев ни о чём не спрашивал. Абсолютно никого в Сохачеве сохачевские евреи не интересовали. Они выпили кофе в своем круге. Сели в автокар «Орбиса»* и попросили водителя ещё раз проехать по сохачевским улицам.
- О, улица Сташица! – говорили, кружась по местечку. – Каждую субботу сюда приходили, чтобы прогуляться. Взрослые отдыхали, а молодые гуляли – до кинотеатра «Чайка» и обратно.
…О, кино. Хозяином был Владзьо, очень благородный поляк. Что я смотрел в «Чайке» в последний раз? Барбару Радзивиллувну с Смосарской*.
… О, Йозек Гоберман в этом доме делал гробы.
… А Владзьо, владелец кинотеатра, женился на Ципоре, дочери раввина. Это была великая любовь и большая трагедия, потому, что Ципора крестилась и евреи её прокляли. Некоторые хотели по обычаю побить её камнями, но раввин из Лодзи сказал, что побивать камнями не нужно, достаточно отсидеть шиву*. Вся семья сидела на полу и каялась и в течение семи дней просила Бога о прощении. Владзьо погиб в Освенциме, Ципора выжила. Их дочь ушла в монастырь…
…О, Варшавская. Мой отец приходил сюда играть в покер…
И так далее.
Когда осела пыль за автокаром, увозившим последних сохачевских евреев, председатель Совета скзал задумчиво:
- Может, и по-дурацки вышло с этими улицами…
Хотя бы Божничу мы бы могли им оставить. Домов там нет, никто там не живёт, так хоть её они бы имели…
6.
В университетах – Ягеллонском, Оксфордском – изучают историю польских евреев. Летом приезжают в Польшу студенты из-за рубежа, которые хотят увидеть т р а ц е с , следы. Речь идёт о следах цивилизации,
которая сколько? тысячу? десять тысяч лет? Расцветала здесь давным-давно.
Программа предусматривает пребывание в Ланцуте, Лежайске, Преворске, Ярославе, Рыманове, Саноке, Горлицах, Новым Сончу.
В местных музеях висят костюмы той эпохи – талесы, халаты, ермолки и пояснения к ним. Талес: белая накидка с тёмными полосами, набрасывалась на голову и плечи во время молитвы. Ермолка: круглая шапочка из сукна или бархата, её носили евреи как знак набожности. Халат: чёрный кафтан, который носили…
В витринах под стеклом разложены документы: бюджет еврейской общины местечка Чудца, - свидетельство раввина, что Давид Зонненберг холост, и может вступить в брак…- объявления в прессе…Цалель Фортреффлих, мастер-жестяник, в доме Абрахама Лауба, что возле двух помп предлагал Уваж. Публике со склада широкий выбор жестяных изделий;
Й. Фессель предлагал женские шляпки по парижским моделям, ковры , кнопки, корсеты, подтяжки, ленты, кружева, шёлковые материи а также разные новейшие предметы для свадебных церемоний.; У Давида Тухвельда в ресторане «Под оленем» был самый большой выбор венгерских вин…
Некоторые следы материальной культуры не помещаются в музеях,
Например, синагоги и надгробия. Синагога 18 века в Ланцуте. – самая красивая. Станислав Любомирский, владелец Ланцута, дал древесину на её строительство и разрешил выжигать кирпич на своих заводах. Потомок магната, Альфред Потоцкий, спас синагогу от уничтожения во время войны.
Он увидел, что она горит, и попросил немцев потушить огонь. Мать Потоцкого была из рода Гогенцоллернов, поэтому немцы выполнили его просьбу. В синагоге сохранилось просторное помещение, которое называлось любельским. В нём принимал своих почитателей цадик из Люблина, Якуб Ицхак, когда он пребывал в Ланцуте с визитом. К нему приходили тысячи людей. Он отвечал на вопросы, давал советы, и исцелял больных. Со лба собеседников он вычитывал кто они, кем были и как блуждали их души
в прежних воплощениях. Его называли Провидцем. На ланцутском кладбище есть могила его славного ученика, Нафтали из Ропчиц, о котором Бубер* написал, что это был первый интеллектуал в мире хасидов. Он соединил «иронию с печалью, сомнение с набожностью, гордыню со смирением. Над надгробием Нафтали растёт куст необычайных размеров, раскидистый и высокий как дерево. В мае он цветёт, а у каждого из его розовых цветков иной оттенок. Хасиды, приезжающие сюда весной искали, искали но так и не нашли два одинаковых цветка – говорит женщина, которая ухаживает за кладбищем. Осенью куст осыпан маленькими красными ягодами Ведёрка этих ягод хватает на целый гансьор* вина – говорит женщина. – Надо только добавить немного сахара и грамм двадцать дрожжей. Ужасно вкусное вино, красненькое, сладкое и очень ароматное.
Кроме этого таких кустов нигде нет, люди со всего Ланцута приходят сюда
с ведёрками, и хватает всем. Прибывшие из-за границы слушают старую женщину скептически улыбаясь, а это попросту последний дар для убогих и бедных от Нафтали, цадика из Ропщиц. Перед праздником Пасхи, рассказывал Бубер, рабби напомнил евреям, что маца и вино в этом году очень подорожали, и что богатые должны помочь бедным. И что? спросила у цадика жена, когда он вернулся из синагоги. Ты уладил это дело? Наполовину, ответил рабби. Бедняки хотят – взять. Как будет дело с другой стороной, захотят ли богатые им дать – это ещё неизвестно.
Обновлены могилы знаменитых цадиков. Надгробные плиты обычных евреев лежат на сельских дорогах, на дне рек или под бетоном. На месте еврейского кладбища в Преворске построили автовокзал. Кости, которые сгрёб бульдозер, схоронили в общей яме, остальное залили тоннами бетона.
Местный каменотёс, Ян Сысак, выбрал тогда самый лучший и большой из своих камней. Выбил на нём надпись «Памяти евреев…» Погрузил на двухколёсный возок. Сам завёз его на автовокзал. Установил, помолился и вернулся домой.
Кладбища остались под бетоном, но т р а ц е с – следы – пробились на улицы. В Лежайске их заметили на улице Горной, которая ведёт к могиле цадика Элимелеха. Они на домах, на деревянных дверных фрамугах: небольшие, светлые, очень отчётливые, прямоугольной формы. Это означает, что на этих местах были мезузы. (Мезуза: пергаментный свиток со стихами из Библии, в футляре, который прибивался с правой стороны двери наискось в домах религиозных евреев.)
Мезузы сняли с домов более пятидесяти лет тому назад.
Почему следы видны до сих пор?
Почему их не выжгло солнце? (Сколько было солнца за эти пятьдесят лет)
Почему дождь их не вымыл? (Сколько было дождей…)
Почему их не скрыла краска?
Для кого сохранил эти следы цадик Элимелех?
Для жителей улицы Горной? Что им эти еврейские знаки.
Для тех, кто изучает старую цивилизацию? Что им до улицы Горной.
Так много вопросов, рабби, но как найти тебя в этом море пепла?
Использованы «Хасидские рассказы» Мартина Бубера, «Книга памяти» в польском переводе Адама Белецкого и «Венгровские тетради» под редакцией Ваньи В. Ронге и Веслава Тейсса.
* Багелки -
*Гуралями называют в Польше жителей Карпат.
*Парценица
*Легионист – солдат Легионов Пилсудского..
*Синяя полиция – еврейская полиция в гетто.
*«Орбис» - туристическая организация.
*Шива – обряд скорби по умершему.
*Бубер Мартин – выдающийся еврейский философ и теолог 20 века.
* Гансьор – польский скульптор