МОГИЛЬЩИК
Если кто-то умирает — так сказал ты мне, могильщик? —
даже тень его не может нас тревожить, духом нищих...
Нет, не верю я насмешке! Не кощунствуй, ради Бога:
потерявших близких сердцу — скорбью выстлана дорога!
Нынче май, согреты солнцем и вершины, и долины,
вновь цветы луга расшили, декабрем неодолимы;
юный ветер, ластясь к розам, в травы падает с разбега,
белый цвет омыл деревья — эта нега чище снега...
Но гляди — вон к той могиле вновь пришла вдова и плачет,
от печали став прелестней, жгучих слез она не прячет.
Помнишь, мужа хоронила, горевала — не вчера ли?
И сегодня эти очи влажный блеск не потеряли:
днем покоя не находит, сна не ведает ночами,
а лицом — еще прекрасней от божественной печали.
Каждый день она приходит к молчаливому надгробью,
и черты ее земные неземной облиты скорбью.
Чем помочь ей? Я не знаю. Погоди, могильщик, тише, —
ты не слышал стона глуше, ты не ведал чувства выше:
«Пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!»
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь распахнуты ворота, снова кто-то глухо стонет.
Молодой мужчина в горе — он любовь свою хоронит.
Он ни зги не видит, кроме дорогого сердцу гроба.
Разве это повторимо? Ты гляди, могильщик, в оба:
скорбь его границ не знает, об одном его молитвы,
и горячими слезами плиты кладбища политы.
Он клянется: «Пусть истлеют мои кости на погосте,
даже солнце пусть не греет мои проклятые кости;
пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!»
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь та женщина приходит, как была, простоволоса,
застывает у могилы — без упрека, без вопроса;
у нее с собою розы — запах льют живой и сильный —
принесла их, чтоб украсить ими белый крест могильный.
Эта женщина, наверно, как цветок, сама увянет:
+лик ее поблек от грусти, желтизна вот-вот проглянет,
и бессонница, терзая, воспаляет ее очи, —
так бывает, если память будит сердце среди ночи...
И опять упрямо скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
И мужчина вновь приходит, чья любовь ушла в могилу, —
только вечером надгробье он покинет через силу.
Все черты — как восковые; как свеча, он начал таять:
в каждом слове — только траур, а на сердце — только память,
и бессонница, терзая, воспаляет его очи, —
так бывает, если чувства не дают уснуть средь ночи...
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
А сегодня увидала женщина мужчину в горе
и подумала: «Страданье — и в его поблекшем взоре...
Как и я, он ввергнут в бездну, брошен в мертвенное пекло, —
вот удел всех тех несчастных, для кого любовь померкла!»
Только очи голубые это молвили печально,
как в ответ мужское сердце учащенно застучало.
Что же в этом? Встреча взглядов — лишь сочувствие, и только.
Почему же ты, могильщик, усмехаешься жестоко?
Может, думаешь, незримо нити вяжутся меж ними —
те, которыми два сердца навсегда соединимы?
Нет! Не верю я, могильщик, чтобы клятву нарушали —
ту, с которой провожали мертвых в скорби и печали.
Эта клятва нерушима до последнего дыханья —
если б знал ты, как безмерна в мире власть воспоминанья,
если б ведал, сколько значит для живой души ушедший,
не смеялся б хриплым смехом надо мной, как сумасшедший.
Что же делать, коль мужчина розы женщине приносит
и, склонившись перед нею: «Полюбил я...» — произносит?
«Наша грусть, — он шепчет, — схожа, свяжем души воедино.
Полюбил тебя — отныне не прожить мне нелюдимо.
Пусть ни я, ни ты не сможем воскресить любовь былую,
но ведь мертвым мало горя, если я тебя целую!
Их покой не потревожить скорбью строгой и суровой...
Позабудем боль и слезы, устремляясь к жизни новой!»
Погоди, постой, могильщик, что-то женщина ответит?
Ты считаешь — пониманье позабывший клятву встретит?
Нет, не верю! Не вчера ли хоронила, горевала,
не вчера ли у могилы клятву верности давала?
Кто ж смеется, если горько, если память жжет и мучит?
Вот увидишь, как бесстыдник от нее отпор получит!
Но... и женщина, о Боже, взор потупив, тихо шепчет:
«Я согласна! Новой жизни не зажечь от дней прошедших.
Наше горе схоже, все же — вспоминать о нем не буду,
я теперь твоя навеки, я пойду с тобой повсюду».
Что ж, могильщик, нынче волен ты сказать мне все, что хочешь!
Знать, над клятвами людскими не напрасно ты хохочешь.
Под могильным камнем память похоронена надежно —
у двоих, скорбевших порознь, дом один теперь, возможно.
День за днем, проходит время, и могилы позабыты:
заросли густой травою, пылью давнею покрыты,
и у роз пожухли листья, лепестки на землю пали...
Что ж, покойтесь, кости мертвых, вы живым нужны едва ли.
О другом теперь их думы, и покров у душ их — прочен.
Что ж, покойтесь, кости мертвых! Сон ваш крепок и бессрочен.
Для чего могилам вашим нежный запах роз цветущих?
И к чему лить вечно слезы тем, кто здесь — среди живущих?
Ото сна вас не пробудит даже случай, даже сила.
Так устроено на свете: всех, кто жил, возьмет могила.
Горе тем, чья смерть не может потревожить и при жизни...
Слышишь колокол? Те двое, что сошлись на скорбной тризне,
в гроб положены сегодня — в день один угасли оба —
и могильщик, усмехаясь, гвоздь вбивает в крышку гроба.
Гвоздь вбивает, вспоминая о нарушенном обете...
Знает, знает он, могильщик, как устроено на свете!
Что ж, покойтесь, кости мертвых, прах заброшенный, забытый, —
только вашей скорби — вечность, только ей не быть избытой!
1912