Это новый перевод сонетов Шекспира. Разночтения с Маршаком имеются. В первой строчке первого сонета, есть и в последнем 154. Найдёте и в других, читайте, сравнивайте, решайте, кто прав. Покупайте в интернет магазинах мою книгу Сказки. Басни. Скоро выйдет Шекспир и Джон Донн в моём переводе.
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world's fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
От прекраснейших созданий мы желаем потомства,
чтобы таким образом роза красоты никогда не умирала,
но, когда более зрелая роза* со временем скончается,
ее нежный наследник нес память о ней.
Но ты, обрученный с собственными ясными глазами,
питаешь свое яркое пламя топливом своей сущности,
создавая голод там, где находится изобилие,
сам себе враг, слишком жестокий к своей милой персоне.
Ты, являющийся теперь свежим украшением мира
и единственным глашатаем красочной весны,
в собственном бутоне хоронишь свое содержание
и, нежный скряга, расточаешь себя в скупости.
Пожалей мир, а не то стань обжорой,
съев причитающееся миру на пару с могилой.
---------
* Всюду в тексте подстрочного перевода курсивом даны слова, добавленные
для большей связности текста.
Красавицы рождают нам детей ,
Чтоб роза красоты царила вечно,
Всю прелесть, опадающей с ветвей,
Хранит наследник в памяти сердечной.
Ты обручён глазами сам с собой,
Поэтому горишь с такою силой,
При роскоши, смирившись с нищетой,
Жесток, как враг, к своей персоне милой!
Став украшеньем мира - царь сердец,
Весенних дней единственный глашатай,
В бутоне спрятав клад, ты, как скупец,
Себя транжиришь скаредною платой.
Жалея мир, не хорони во тьму
Всё то, что причитается ему.
старый вариант
Мы от красавиц ждём себе детей,
Так роза красоты не умирает,
О зрелой, облетающей с ветвей
Её наследник память сохраняет.
Собой любуясь, ты с Нарциссом схож,
От пламени любви к себе сгораешь,
При изобилье голод создаёшь,
Как злейший враг, жесток к себе бываешь.
Украсив мир, спешишь собой блеснуть,
Глашатаем весну провозглашаешь,
Похоронив в бутоне свою суть,
Ты скупостью, мой скряга, расточаешь.
Жалея мир, не пожирай с могилой
Того, что миру дорого и мило.
Маршак
Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.
А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки,
Обилье превращаешь в нищету, -
Свой злейший враг, бездушный и жестокий.
Ты - украшенье нынешнего дня,
Недолговременной весны глашатай, -
Грядущее в зачатке хороня,
Соединяешь скаредность с растратой.
Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!
2
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, `This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse',
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда сорок зим* возьмут в осаду твое чело
и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты,
гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает взгляды,
все будут считать лохмотьями;
тогда, если тебя спросят, где вся твоя красота,
где все богатство цветущих дней,
сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах,
было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой.
Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты,
если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок
подытожит мой счет и станет оправданием моей старости", --
доказав его сходством с тобой, что его красота -- это твое наследство.
Это было бы как будто снова стать молодым, когда ты стар,
и увидеть свою кровь горячей, когда ты чувствуешь, что в тебе она
холодна.
---------
* По понятиям эпохи, сорокалетний возраст для человека означал
наступление старости
Когда чело осадят сорок зим,
На поле красоты, воюя с плотью,
Наряд, в котором ты неотразим,
Начнут считать за жалкие лохмотья;
А, если люди спросят: «Что с тобой,
Куда девалась, красота наряда?»
Не занимайся глупой похвальбой ,
Твердя: »В глазах храню я всё, что надо.»
Достойней прозвучит: « Я жил не зря,
Вот оправданье старости - ребёнок,
Старался я, в нём копию творя,
Поэтому он мой портрет с пелёнок.
Я с ним, и поседев, не буду стар,
Согреет сердце юной крови жар»
.
Маршак
Когда твое чело избороздят
Глубокими следами сорок зим,
Кто будет помнить царственный наряд,
Гнушаясь жалким рубищем твоим?
И на вопрос: "Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?" -
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ.
Достойней прозвучали бы слова:
"Вы посмотрите на моих детей.
Моя былая свежесть в них жива,
В них оправданье старости моей".
Пускай с годами стынущая кровь
В наследнике твоем пылает вновь!
3
Look in thy glass and tell the face thou viewest,
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live rememb'red not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое ты видишь:
пришло время этому лицу создать другое,
так как, если ты не обновишь его свежесть,
ты обманешь мир, лишишь благодати какую-то мать*.
Ибо где та, чье невозделанное лоно
пренебрежет твоей пахотой?
Или -- кто настолько безрассуден, что станет гробницей,
чтобы из любви к себе не дать появиться потомству?
Ты -- зеркало для своей матери, и она в тебе
возвращает прелестный апрель своих лучших лет;
так и ты, через окна своей старости**, увидишь,
вопреки морщинам, это свое золотое время.
Но если ты живешь, чтобы не оставить о себе памяти,
умри в одиночестве, и твой образ умрет с тобой.
* Т.е. лишишь какую-то женщину счастья материнства.
** Здесь "through windows of thy age" (через окна своей старости) можно
понять как "старыми глазами" или "в своих детях".
Глянь в зеркало, увидев отраженье,
Скажи ему: Пора создать портрет.
Порадует и мир твоё решенье,
И девушкам в нём благодати свет.
Ведь ты же видишь, что любая рада
Дать девственное лоно распахать?
А может быть любовь к себе - преграда,
Из за неё свой род готов прервать?
Для рода стать гробницей – вероломство,
Ты зеркало для матери своей,
Она в тебе, а ты в своём потомстве
Вернёшь себе апрель минувших дней.
Но если ты, решил прервать свой род –
Живи один и образ твой умрёт.
Маршак
Прекрасный облик в зеркале ты видишь,
И, если повторить не поспешишь
Свои черты, природу ты обидишь,
Благословенья женщину лишишь.
Какая смертная не будет рада
Отдать тебе нетронутую новь?
Или бессмертия тебе не надо, -
Так велика к себе твоя любовь?
Для материнских глаз ты - отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней.
И ты найдешь под, старость утешенье
В таких же окнах юности твоей.
Но, ограничив жизнь своей судьбою,
Ты сам умрешь, и образ твой - с тобою.
4
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive:
Then how, when Nature calls thee to be gone,
What cceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which us d lives th'executor to be.
Расточительная прелесть, почему ты тратишь
на себя свое наследие красоты?
Завещая, Природа ничего не дарит, но лишь дает взаймы
и, будучи щедрой, она дает взаймы тем, кто щедр*;
так почему, прекрасный скряга, ты злоупотребляешь
обильным даром, данным тебе, чтобы отдавать?
Ростовщик без прибыли, почему ты используешь
такую великую сумму сумм, и при этом не имеешь средств к жизни?
Ведь, заключая сделки только с одним собой,
ты, милый, обманываешь только самого себя;
а когда Природа велит тебе уйти,
какой приемлемый бухгалтерский отчет ты сможешь оставить?
Твоя неиспользованная [не пущенная в рост]** красота должна быть
похоронена с тобой,
Тогда как, будучи использованной, она живет в качестве твоего
душеприказчика.
--------------
* В этой строке оригинала оба эпитета, "frank" и "free", имеют значение
"щедрый"; второй также может содержать намек на вольность сексуального
поведения.
** Всюду в тексте подстрочного перевода в квадратных скобках приводятся
значения слов подлинника, которые не переданы в переводе из-за существенной
многозначности слов или потому, что их прямая передача по-русски звучала бы
неприемлемо коряво или непонятно.
Зачем ты красоту – богатство рода
Транжиришь на себя, прелестный мот?
Она не дар, расщедрившись природа
Её с возвратом щедрому даёт.
Прекрасный скряга, неужели ссуду
Хозяину не хочешь возвращать?
Без счёта тратя, задолжал повсюду,
Не научившись прибыль получать.
Хитришь, ведёшь дела с самим собою,
Живя обманом, ты уже банкрот,
Когда судьба отправит смерть с косою,
Где ты возьмёшь приемлемый отчёт?
Делись с детьми своею красотой,
Пока не похоронена с тобой.
Маршак
Растратчик милый, расточаешь ты
Свое наследство в буйстве сумасбродном.
Природа нам не дарит красоты,
Но в долг дает - свободная свободным.
Прелестный скряга, ты присвоить рад
То, что дано тебе для передачи.
Несчитанный ты укрываешь клад,
Не становясь от этого богаче.
Ты заключаешь сделки сам с собой,
Себя лишая прибылей богатых.
И в грозный час, назначенный судьбой,
Какой отчет отдашь в своих растратах?
С тобою образ будущих времен,
Невоплощенный, будет погребен.
5
Those hours that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnowed and bareness every where:
Then were not summer's distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Те часы, которые своей тонкой работой создали
прелестный образ, на котором останавливаются все взгляды,
поведут себя как тираны по отношению к нему же
и лишат красоты то, что все превосходит красотой,
поскольку неутомимое время ведет лето
к отвратительной зиме и там губит его:
соки будут скованы морозом, а пышная листва исчезнет,
красота будет занесена снегом, и всюду будет голо.
Тогда, если эссенция лета не была сохранена,
жидким узником, заточенным в стеклянных стенах,
вместе с красотой будет утрачена ее животворная сила,
не станет ни красоты, ни памяти о том, какова она была.
Но если из цветов выделена эссенция, то, хотя их постигает зима,
они теряют* только свой вид, а их сладостная сущность по-прежнему
живет.
* Согласно комментаторам, в этом месте оригинала "leese" следует читать
как "lose".
То время, что ваяло облик твой,
Таким, что он притягивает взгляды,
Расправится с твоею красотой,
Не будет ни отсрочки, ни пощады,
Неутомимый времени поток
Во мраке зимней стужи губит лето:
Сорвав листву и заморозив сок,
Пустую землю красит белым цветом.
Лишь тот, кто зрелой розы аромат
За каплей каплю соберёт весною
И слив в сосуд , усиленным стократ,
Спасёт его от гибели зимою.
Теряя плоть, замёрзшие цветы
В духах оставят сущность красоты.
Маршак
Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз.
И то же время в беге круговом
Уносит все, что радовало нас.
Часов и дней безудержный поток
Уводит лето в сумрак зимних дней,
Где нет листвы, застыл в деревьях сок,
Земля мертва и белый плащ на ней.
И только аромат цветущих роз -
Летучий пленник, запертый в стекле, -
Напоминает в стужу и мороз
О том, что лето было на земле.
Свой прежний блеск утратили цветы,
Но сохранили душу красоты.
6
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
Так не позволь грубой руке зимы обезобразить
в тебе твое лето до того, как выделена твоя эссенция;
наполни сладостью какой-нибудь сосуд, обогати какое-то вместилище
[место]
сокровищем твоей красоты до того, как она самоуничтожится.
Такое использование [помещение в рост] не является запрещенным
ростовщичеством,
оно делает счастливыми тех, кто оплачивает добровольную ссуду;
ты вправе породить другого себя
или стать в десять раз счастливее, если "процент" будет десять к
одному.
Десятикратно умноженный, ты был бы счастливее, чем теперь,
если бы десять твоих детей десять раз воспроизвели твой облик;
тогда что могла бы поделать смерть, если бы ты покинул этот мир,
оставив себя жить в потомстве?
Не будь своенравным, ведь ты слишком прекрасен,
Чтобы стать добычей смерти и сделать червей своими наследниками.
Не позволяй зиме испортить лето,
Убив в тебе с эссенцией цветок;
Свой облик передай, как эстафету,
Разлив по чашам жизнь дарящий сок.
Такой кредит не убивает душу,
И плоть не обрекает на тюрьму,
Своим потомством, заселяя сушу,
Плати процент хоть десять к одному.
Кто десять сыновей - по десять внуков
Уговорит отчизне подарить,
Счастливым будет, смерть опустит руки,
Увидев, что весь род не истребить.
А тот, кто не завёл себе детей
Наследство оставляет для червей.
Маршак
Смотри же, чтобы жесткая рука
Седой зимы в саду не побывала,
Пока не соберешь цветов, пока
Весну не перельешь в хрусталь фиала.
Как человек, что драгоценный вклад
С лихвой обильной получил обратно,
Себя себе вернуть ты будешь рад
С законной прибылью десятикратной.
Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторенный,
И вправе будешь в свой последний час
Торжествовать над смертью покоренной.
Ты слишком щедро одарен судьбой,
Чтоб совершенство умерло с тобой.
7
Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon,
Unlooked on diest unless thou get a son.
Гляди: когда на востоке благодатное светило
поднимает пылающую голову, внизу все глаза
отдают почести этому новоявленному зрелищу,
служа взглядами его священному величеству;
и когда оно взобралось на крутой небесный холм,
напоминая крепкого молодого человека в расцвете лет,
вгляды смертных по-прежнему любуются его красотой,
сопровождая его блистательное [золотое] путешествие;
но когда с высшей точки, на изношенной [утомленной] колеснице,
как дряхлая старость, оно, шатаясь, покидает день,
глаза, прежде преданные, отворачиваются
от этого низкого участка пути и глядят прочь.
Так и ты, теперь вступающий в свой полдень,
Умрешь, никому не нужный, если только не заведешь сына.
Гляди: восток украсило светило!
Оно встаёт, пылая головой,
Величием глаза приворожило
И повело их взгляды за собой;
Когда на холм небес взошло неспешно,
Как крепкий человек в расцвете дней,
С земли им любовались взгляды грешных,
Но преданных по - прежнему людей;
Пройдя зенит, устав пылать возница,
Погнал на запад загнанных коней,
Увидев это, отвернулись лица,
От гаснущих на западе лучей.
Не заведёшь в свой полдень себе сына,
Один, как солнце, встретишь час кончины.
Маршак
Пылающую голову рассвет
Приподымает с ложа своего,
И все земное шлет ему привет,
Лучистое встречая божество.
Когда в расцвете сил, в полдневный час,
Светило смотрит с высоты крутой, -
С каким восторгом миллионы глаз
Следят за колесницей золотой!
Когда же солнце завершает круг
И катится устало на закат,
Глаза его поклонников и слуг
Уже в другую сторону глядят.
Оставь же сына, юность хороня,
Он встретит солнце завтрашнего дня!
8
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tun d sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear;
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing;
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee, `Thou single wilt prove none.'
Сам музыка для слуха, почему ты печалишься, слыша музыку?
Приятное не воюет с приятным, удовольствие радуется удовольствию;
почему же ты любишь то, что принимаешь неохотно,
или же принимаешь с радостью то, что тебе досадно?
Если верное созвучие хорошо настроенных струн [звуков],
соединенных в [брачные] союзы, оскорбляет твой слух,
так это потому, что они мягко упрекают тебя, губящего
в безбрачии [музыкальные] партии, которые ты должен исполнить.
Смотри, как струны, одна -- любезный супруг другой,
ударяют, каждая с каждой во взаимном порядке,
напоминая родителя, ребенка и счастливую мать,
которые, все как один, поют одну радостную ноту.
Их песня без слов, в которой несколько голосов кажутся одним голосом,
поет тебе: "Ты один окажешься ничем".
Сам музыка - от музыки грустишь?
Приятное, приятному - отрада;
Зачем же любишь то, за что коришь,
И рад принять несущее досаду?
Быть может, оскорбляет струн упрёк,
Пропетый ими слаженно и дружно:
Напрасно не хотел жениться в срок -
Один ты будешь никому не нужным.
Смотри, как струны дружат меж собой -
Так мать с отцом поют в объятьях сына,
Им нравится и жить, и петь, семьёй,
Единство – светлой радости причина.
Не разделить трёх стройных голосов:
«Один – ничто» - поют они без слов.
Маршак
Ты - музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?
Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, -
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.
Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти.
9
Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consum'st thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep,
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep,
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it,
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it:
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.
Не из боязни ли увлажнить глаза вдовы
ты растрачиваешь себя в одинокой жизни?
О! если тебе случится умереть бездетным,
мир будет оплакивать тебя, как лишенная пары* жена.
Мир будет твоей вдовой и будет вечно скорбеть,
что ты не оставил после себя никакого своего образа,
тогда как любая обыкновенная вдова может хранить,
вспоминая по глазам детей, облик мужа в своей душе.
Подумай: то, что мот тратит в этом мире,
только переходит с места на место, так как мир по-прежнему обладает
этим,
но растрата красоты -- это ее конец в мире,
и, не используя** ее, владелец ее уничтожает.
Нет любви к другим в груди у того,
кто совершает над самим собой такое убийственное злодеяние.
----------
* Согласно комментаторам, в этом месте оригинала "makeless" следует
читать как "mateless".
** Речь идет о выгодном использовании, приносящем "проценты", то есть
рождении детей.
Боишься увлажнить глаза вдовы,
Поэтому живёшь ты одиноко?
О! Оправданья эти не новы,
Бездетностью накажешь мир жестоко.
Твоей вдовой он будет слёзы лить,
Ему твой образ был в потомках нужен,
Поверь, вдове боль легче пережить –
Взглянув на сына вспомнит облик мужа.
Когда наследство предков тратит мот,
Оно в другие руки попадает,
Кто детям красоту не раздаёт,
Растратив зря, ,её уничтожает.
Живёт и умирает, как злодей,
Не осчастливив женщин, и детей.
Маршак
Должно быть, опасаясь вдовьих слез,
Ты не связал себя ни с кем любовью.
Но если б грозный рок тебя унес,
Весь мир надел бы покрывало вдовье.
В своем ребенке скорбная вдова
Любимых черт находит отраженье.
А ты не оставляешь существа,
В котором свет нашел бы утешенье.
Богатство, что растрачивает мот,
Меняя место, в мире остается.
А красота бесследно промелькнет,
И молодость, исчезнув, не вернется.
Кто предает себя же самого -
Не любит в этом мире никого!
10
For shame deny that thou bear'st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident;
For thou art so possess'd with murd'rous hate,
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
O change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Стыдись! Неправда, что у тебя есть любовь к кому-то --
у тебя, который в отношении себя так неразумен;
Можно согласиться, если угодно, что ты любим многими,
но что ты никого не любишь, совершенно очевидно;
ибо ты так одержим убийственной ненавистью,
что не останавливаешься перед тем, чтобы строить козни самому себе,
стремясь разрушить прекрасный кров,
забота о сохранности которого должна быть твоим главным желанием.
О перемени свои мысли, чтобы я мог изменить свое мнение!
Неужели ненависть должна иметь лучшее жилище, чем нежная любовь?
Будь, как само твое присутствие, милостивым и добрым
или к себе, по крайней мере, прояви добросердечие:
сотвори другого себя, ради меня,
чтобы красота могла вечно жить в твоих детях или в тебе.
Стыдись! Не ври, что ты кого - то любишь,
Нет в этом пользы даже для тебя;
Ты многими любим, но всех погубишь,
Сам никого на свете не любя.
Так одержим убийственною страстью,
Что строишь козни самому себе,
Храни свой дом – залог любви и счастья,
О нём забота - главное в судьбе.
О, изменись! Я - поменяю мненье!
Пусть в дом вражды заселится любовь,
Будь милостивым, добрым и влеченью
Продолжить в детях род не прекословь.
Опомнившись, живи на белом свете,
Чтоб красота твоя осталась в детях.
Маршак
По совести скажи: кого ты любишь?
Ты знаешь, любят многие тебя.
Но так беспечно молодость ты губишь,
Что ясно всем - живешь ты, не любя.
Свои лютый враг, не зная сожаленья,
Ты разрушаешь тайно день за днем
Великолепный, ждущий обновленья,
К тебе в наследство перешедший дом.
Переменись - и я прощу обиду,
В душе любовь, а не вражду пригрей.
Будь так же нежен, как прекрасен с виду,
И стань к себе щедрее и добрей.
Пусть красота живет не только ныне,
Но повторит себя в любимом сыне.
11
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow'st
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest:
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this, folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
По мере того, как ты будешь приходить в упадок, так же быстро ты будешь
расцветать
в одном из твоих детей, из того, что отделишь от cебя,
и ту свежая кровь, которую ты, будучи молодым, подаришь,
ты сможешь назвать своей, когда утратишь молодость.
В этом -- мудрость, красота и рост;
без этого -- безрассудство, старость и холодное увядание.
Если бы все думали так, как ты, времена прекратились бы,
и за три двадцатилетия* мир исчез бы.
Пусть те, кого Природа создала не для того, чтобы сохранять, --
неотесанные, уродливые, грубые, -- погибнут бесплодными;
но кого она наделила лучше всего, тем она дала больше**,
и этот обильный дар ты должен заботливо приумножать.
Она изваяла тебя как свою печать, и имела в виду,
чтобы ты произвел больше оттисков, а не дал погибнуть этому образцу.
----------
* Т.е. за человеческий век.
** В оригинале -- трудное для истолкования место. Возможное прочтение:
"...всем, кого Природа наделила лучше всего, она дарит и больше шансов
оставить потомство". По другой версии, "the" в строке 11 следует понимать
как "thee"; в таком случае вся строка означает: "кого бы и как бы природа ни
одарила, тебе она дала больше".
Пока ты вянешь, расцветает сын,
В нём часть твоя становится сильнее,
Проворна кровь, как бег ручья с вершин,
Ты вправе называть её своею.
В отцовстве мудрость, красота и рост,
Безбрачие - мороз и запустенье.
Будь все, как ты, ушли бы на погост
Все люди мира за три поколенья.
Пусть те, кого природа создала
Бесцветными - погибнут от бесплодья,
А те, кому обильный дар дала –
Преумножают род свой и угодья.
Природою ты создан, как печать,
Чтоб мог свой облик в детях повторять.
Маршак
Мы вянем быстро - так же, как растем.
Растем в потомках, в новом урожае.
Избыток сил в наследнике твоем
Считай своим, с годами остывая.
Вот мудрости и красоты закон.
А без него царили бы на свете
Безумье, старость до конца времён
И мир исчез бы в шесть десятилетий.
Пусть тот, кто жизни и земле не мил, -
Безликий, грубый, - гибнет невозвратно.
А ты дары такие получил,
Что возвратить их можешь многократно.
Ты вырезан искусно, как печать,
Чтобы векам свой оттиск передать.
12
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o'er with white,
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed to brave him when he takes thee hence.
Когда я считаю удары часов, сообщающих время,
и вижу, как прекрасный день погружается в отвратительную ночь;
когда я смотрю на отцветающую фиалку
и на соболиные кудри, сплошь посеребренные сединой;
когда я вижу голыми, без листвы, величественные деревья,
прежде укрывавшие от жары стадо,
и зелень лета, всю увязанную в снопы,
которые везут на дрогах, с белой колючей бородой;
тогда я задаюсь вопросом о твоей красоте,
понимая, что ты должен исчезнуть вместе со всем, что уничтожено
временем,
поскольку все прелести и красоты пренебрегают собой
и умирают, как только видят, что подрастают другие,
и ничто от серпа Времени не может защитить,
кроме потомства, которое бросит ему вызов, когда оно заберет тебя
отсюда.
Когда часы ведут учёт мгновеньям,
Прекрасный день ночь гасит темнотой,
Фиалка отцветает, а старенье
В кудрях всё гуще блещет сединой;
С деревьев листья падают под ноги,
Они стада спасали в летний зной,
Дары полей на дрогах по дроге,
Везут в снопах с небритой бородой;
Смотрю на это, ясно понимая,
Что и тебе шагать за ними вслед,
Что время не щадит серпом махая,
Спасенья от него живому нет,
Вступить с ним в спор сумеют лишь потомки,
Когда тебя смерть заберёт в потёмки.
Маршак
Когда часы мне говорят, что свет
Потонет скоро в грозной тьме ночной,
Когда фиалки вянет нежный цвет
И темный локон блещет сединой,
Когда листва несется вдоль дорог,
В полдневный зной хранившая стада,
И нам кивает с погребальных дрог
Седых снопов густая борода, -
Я думаю о красоте твоей,
О том, что ей придется отцвести,
Как всем цветам лесов, лугов, полей,
Где новое готовится расти.
Но если смерти серп неумолим,
Оставь потомков, чтобы спорить с ним!
13
O that you were your self! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live;
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Your self again after yourself's decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O, none but unthrifts: dear my love, you know
You had a father, let your son say so.
О, пусть бы ты принадлежал себе*! но, любовь моя, ты
не дольше будешь принадлежать себе, чем ты сам живешь на этом свете
[здесь].
К неминуемому концу ты должен готовиться
и свой милый образ подарить кому-то другому,
чтобы красота, которую ты получил в аренду,
не имела окончания; тогда ты стал бы
принадлежать себе снова после своей смерти,
когда твой милый отпрыск воплотит твой милый облик.
Кто позволит такому прекрасному дому прийти в упадок,
когда бережный уход мог бы достойно поддержать его
вопреки бурным ветрам зимнего дня
и опустошительному наступлению вечного холода смерти?
О, никто как моты! возлюбленный мой, помни:
у тебя был отец; пусть твой сын скажет то же.
---------
• Другое возможное толкование: "пусть бы ты оставался собой".
Мой милый друг, собой распоряжайся,
Себе хозяин ты, пока живой,
Поэтому в ребёнке повторяйся,
Оставь потомкам милый облик свой.
В аренду, взяв красу, не будь беспечным,
Заботиться о ней не забывай,
Чтоб облик твой жил после смерти вечно
Наследнику его передавай.
Кто дом позволит привести в упадок,
Когда с годами мог бы обновлять,
Ухаживать, поддерживать порядок,
И холод смерти в двери не пускать?
Один лишь мот! С отцом вы были схожи.
Когда умрёшь, пусть сын ответит то же..
Маршак
Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.
Тебе природой красота дана
На очень краткий срок, и потому
Пускай по праву перейдет она
К наследнику прямому твоему.
В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы,
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы.
О, пусть, когда настанет твой конец,
Звучат слова: "Был у меня отец!"
14
Not from the stars do I my judgment pluck,
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive
If from thy self to store thou wouldst convert:
Or else of thee this I prognosticate,
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Свои суждения я не собираю со звезд,
и все же, полагаю, я владею астрономией,
но не так, чтобы предсказывать удачу или неудачу,
чуму, голод, или то, какими будут времена года;
также не умею я делать предсказаний на краткие моменты времени,
каждому указывая [его] град, дождь или ветер,
или говорить, хорошо ли пойдут дела у государей,
по знаменьям*, которые я нахожу в небе.
Но я свое знание вывожу из твоих глаз,
и в этих неизменных звездах я читаю ту премудрость,
что правда** и красота будут вместе процветать,
если ты отвлечешься от себя и обратишься к сохранению своей красоты;
иначе вот что я тебе предсказываю:
твой конец будет для правды и красоты роковым пределом.
---------
* "by oft predict" -- трудная для перевода фраза, в которой наречие
"oft" (часто) употреблено как прилагательное, а "predict" (предсказывать) --
как существительное.
** Здесь и во многих случаях далее слово "truth" применительно к
адресату сонетов употребляется в широком смысле положительного нравственного
начала и может интерепретироваться не только как "правда", "истина", но
также как "совершенство", "добродетель", "постоянство", "верность".
На звёзды время по ночам не трачу,
Но всё же с астрономией знаком,
Не так, чтобы предсказывать удачу,
Чуму и голод чувствовать нутром;
На каждый миг не в силах дать совета,
На дождь и град в судьбе не укажу,
Разглядывая звёзды и планеты
Дела земных царей не предскажу.
Для знаний у меня своя причина -
Твои глаза сумели убедить,
Что будет правда с красотой едина,
Когда начнёт твой облик в сыне жить.
А, если ты захочешь жить иначе –
О красоте и правде мир заплачет.
Маршак
Я не по звездам о судьбе гадаю,
И астрономия не скажет мне,
Какие звезды в небе к урожаю,
К чуме, пожару, голоду, войне.
Не знаю я, ненастье иль погоду
Сулит зимой и летом календарь,
И не могу судить по небосводу,
Какой счастливей будет государь.
Но вижу я в твоих глазах предвестье,
По неизменным звездам узнаю,
Что правда с красотой пребудут вместе,
Когда продлишь в потомках жизнь свою.
А если нет - под гробовой плитою
Исчезнет правда вместе с красотою.
15
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheer d and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory:
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I ingraft you new.
Когда я думаю о том, что все, что произрастает,
остается совершенным только краткий миг;
что эта огромная сцена представляет не что иное как спектакли,
которые, тайно влияяя, толкуют звезды;
когда я постигаю, что рост людей, как растений,
поощряет и останавливает то же самое небо:
все они тщеславны в своем молодом соку, в высшей точке начинается их
упадок,
и затем их расцвет изглаживается из памяти;
тогда мысль об этом непостоянном пребывании в мире
делает тебя самым богатым молодостью в моих глазах,
на которых разрушительное Время спорит с Увяданием,
стремясь превратить день твоей молодости в мрачную ночь,
и в решительной войне с Временем, ради любви к тебе,
то, что оно будет отбирать у тебя, я буду прививать тебе снова.
Всё то, что на земле произрастает,
Бывает совершенным только миг;
На сцене мира звёзды управляют
Спектаклем непонятным для других.
Растенья и людей роднит порядок:
Рост каждого зависит от небес,
В зените начинается упадок,
Забвением кончается регресс.
Итог раздумий грусть от пониманья:
Мой друг сегодня юностью богат,
Но Время не замедлит Увяданье,
Прекрасный полдень превратит в закат.
Любя тебя, придти на помощь рад,
Что Время отберёт - верну назад.
Маршак
Когда подумаю, что миг единый
От увяданья отделяет рост,
Что этот мир - подмостки, где картины
Сменяются под волхвованье звезд,
Что нас, как всходы нежные растений,
Растят и губят те же небеса,
Что смолоду в нас бродит сок весенний,
Но вянет наша сила и краса, -
О, как я дорожу твоей весною,
Твоей прекрасной юностью в цвету.
А время на тебя идет войною
И день твой ясный гонит в темноту.
Но пусть мой стих, как острый нож садовый,
Твой век возобновит прививкой новой.
16
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time,
And fortify yourself in your decay
With means more bless d than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this time's pencil or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live yourself in eyes of men:
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live drawn by your own sweet skill.
Но почему ты более действенным [могучим] способом
не поведешь войну против этого кровавого тирана, Времени,
и не укрепишь себя против увядания
средствами более благословенными, чем мои бесплодные стихи?
Сейчас ты на вершине счастливых часов,
и много девственных садов, еще незасаженных,
с благочестивой охотой восприяли бы твои живые цветы,
гораздо более похожие на тебя, чем твое рисованное подобие.
Так и должны линии жизни* обновлять твою жизнь,
ведь ни кисть этого времени**, ни мое ученическое перо,
не способные передать ни твоего внутреннего достоинства, ни внешней
красоты,
не могут сделать так, чтобы ты сам жил в глазах людей.
Отдавая себя, ты сохранишь себя,
и так ты должен жить, запечатленный собственным милым мастерством.
---------
* Трудное для понимания место, допускающее различные толкования.
Возможно, имеются в виду черты детей, потворяющие и "обновляющие" (repair)
красоту отца.
** Возможно, здесь имеется в виду современный Шекспиру стиль портретной
живописи.
Ну, почему ты сам не рвёшься в бой,
И не накажешь время за грехи,
Не защищаешь молодость собой,
Надёжнее, чем все мои стихи.
Сегодня ты хозяин, господин,
Вокруг сады забот и ласк хотят,
Возделай их, они верней картин,
В своих цветах твой облик воплотят.
Пока силён, так жизнь свою устрой,
Чтоб люди, без пера и без кистей,
Узнали, что ты телом и душой,
Прекрасен был в дни юности своей.
Отдав себя, ты сохранишь в другом,
Себя своим любовным мастерством.
Маршак
Но если время нам грозит осадой,
То почему в расцвете сил своих
Не защитишь ты молодость оградой
Надежнее, чем мой бесплодный стих?
Вершины ты достиг пути земного,
И столько юных девственных сердец
Твой нежный облик повторить готовы,
Как не повторит кисть или резец.
Так жизнь исправит всё, что изувечит.
И если ты любви себя отдашь,
Она тебя верней увековечит,
Чем этот беглый, хрупкий карандаш.
Отдав себя, ты сохранишь навеки
Себя в созданье новом - в человеке.
17
Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, `This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretch d metre of an ntique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.
Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины твоих качеств?
Если бы я мог описать красоту твоих глаз
и в новых стихах перечислить все твои прелести,
грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
такими небесными чертами никогда не бывали очерчены земные лица".
Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
были бы презираемы, как старики, менее правдивые, чем болтливые,
и то, что тебе причитается по праву, назвали бы необузданным
воображением поэта
или пышным слогом античной песни;
однако, будь в то время жив твой ребенок,
ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.
Не будет веры ни одной странице,
Где похвалой тебе наполнен стих,
Хоть видит небо, что они гробница
Для половины доблестей твоих.
А, если я сумею вдохновиться
И описать стихами твой портрет,
Грядущий век прочтёт и возмутится:
«Таких красавцев не было, и нет!»
Листая пожелтевшие страницы,
Презрительно он скажет:» автор лжёт,
Описывая ангельские лица,
Болтун мечты за правду выдаёт».
Что я правдив, своею красотой
Поможет доказать ребёнок твой.
Маршак
Как мне уверить в доблестях твоих
Тех, до кого дойдет моя страница?
Но знает Бог, что этот скромный стих
Сказать не может больше, чем гробница.
Попробуй я оставить твой портрет,
Изобразить стихами взор чудесный, -
Потомок только скажет: "Лжет поэт,
Придав лицу земному свет небесный!"
И этот старый, пожелтевший лист
Отвергнет он, как болтуна седого,
Сказав небрежно: "Старый плут речист,
Да правды нет в его речах ни слова!"
Но, доживи твой сын до этих дней,
Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.
18
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date;
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall Death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st.
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Сравнить ли мне тебя с летним днем?
Ты красивее и мягче [более умерен]:
прелестные майские бутоны сотрясаются бурными ветрами,
а [арендный] срок лета слишком краток;
порой слишком горячо сияет небесный глаз,
а часто его золотой цвет затуманен,
и все прекрасное порой перестает быть прекрасным,
лишается своей отделки в силу случая или изменчивости природы;
но твое вечное лето не потускнеет
и не утратит владения красотой, которая тебе принадлежит*,
и Смерть не будет хвастать, что ты блуждаешь в ее тени,
когда в вечных строках ты будешь расти с временем.
Пока люди дышат и глаза видят,
до тех пор будет жить это мое произведение, и оно будет давать жизнь
тебе.
---------
* В оригинале -- "thou ow'st"; по мнению исследователей, глагол "owe"
здесь следует читать как "own" (владеть, обладать).
Ну, как тебя мне с летним днём сравнить?
Ты красивее, мягче, полон света:
Легко бутоны мая погубить,
На краткий срок дано в аренду лето;
То слишком жарко светит в небе глаз,
Но чаще прячет яркий блеск за тучей,
Прекрасное прекрасно только час,
Капризен и силён в природе случай.
Твоя краса принадлежит векам,
Природе вопреки не потускнеет,
Не сможет смерть, таскаясь по пятам,
Хвалиться, что стихи убить сумеет.
Пока народы дышат и читают,
В них память о тебе не угасает..
Маршак
Сравню ли с летним днем твои черты?
Но ты милей, умеренней и краше.
Ломает буря майские цветы,
И так недолговечно лето наше!
То нам слепит глаза небесный глаз,
То светлый лик скрывает непогода.
Ласкает, нежит и терзает нас
Своей случайной прихотью природа.
А у тебя не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тебя не скроет тень -
Ты будешь вечно жить в строках поэта.
Среди живых ты будешь до тех пор,
Доколе дышит грудь и видит взор.
19
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine ntique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Всепожирающее Время! Затупи когти [лапы] льва,
и заставь землю поглотить ее собственный драгоценный приплод;
вырви острые зубы из пасти свирепого тигра,
и сожги долговечную феникс в ее крови;
проносясь, твори радостные и мрачные времена года;
делай, что пожелаешь, быстроногое Время,
со всем этим миром и его блекнущими прелестями.
Но я запрещаю тебе одно, самое ужасное, преступление:
своими часами не изрежь прекрасное чело моего возлюбленного,
не начерти на нем линий своим древним пером.
Его, в своем беге, оставь невредимым
как образец красоты для будущих людей.
Впрочем, делай самое худшее, древнее Время: несмотря на твой вред,
мой возлюбленный в моих стихах будет вечно жить молодым.
Обжора время! Тигру зубы рви,
Ведь когти львам на лапах затупило;
Пусть феникс догорит в своей крови,
Земля проглотит то, что породила;
Твори, что хочешь, молнией летай,
Мешай с плохой - хорошую погоду,
Блестящий мир и старь, и разрушай,
Лишь одного, прошу, не делай сроду:
Не тронь пером чело моей любви,
От злобы дней огороди барьером,
Старение навек останови,
Пусть для потомков служит он примером.
А впрочем, можешь наносить урон,
В моих сонетах юным будет он.
Маршак
Ты притупи, о время, когти льва,
Клыки из пасти леопарда рви,
В прах обрати земные существа
И феникса сожги в его крови.
Зимою, летом, осенью, весной
Сменяй улыбок слезы, плачем - смех.
Что хочешь делай с миром и со мной, -
Один тебе я запрещаю грех.
Чело, ланиты друга моего
Не борозди тупым своим резцом.
Пускай черты прекрасные его
Для всех времен послужат образцом.
А коль тебе не жаль его ланит,
Мой стих его прекрасным сохранит!
20
A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
нежным сердцем женщины, однако, не знакомым
с непостоянством, которое в обычае у обманщиц -- женщин;
глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
красящими [золотящими] любой предмет, на который они глядят;
мужской статью, которая все стати превосходит*,
похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
но затем Природа, творя тебя, воспылала к тебе любовью
и занявшись добавлением отняла тебя у меня --
добавив нечто, мне вовсе не нужное;
но поскольку она предназначила** тебя для удовольствия женщин,
пусть будет моей твоя любовь, а использование*** твоей любви -- их
сокровищем.
---------
* Спорное место. Существительное "hue", кроме преобладающей в
современном английском языке группы значений "цвет", "оттенок", "тон", во
времена Шекспира могло использоваться также в значениях "форма",
"благородная осанка", "грация". Глагол "control" (здесь -- в форме
"controlling") может выражать идею превосходства, доминирования, но может
быть истолкован в смысле включения частей целым; в последнем случае возможен
перевод: "ты наделен мужской статью, в которой воплощены все лучшие мужские
и женские черты".
** В подлиннике использована глагольная конструкция "prick out" в
значении "выбрать", "отметить", с игрой на слове "prick", которое с 16 в. и
по настоящее время используется как просторечное название мужского органа.
*** Здесь "thy love's use" (использование твоей любви) можно понять как
физическую любовь в отличие от духовной, на которую претендует поэт, или как
потомство -- результат "использования" любви с "прибылью".
Ты с женским ликом создан был природой,
Для страсти господин, и госпожа;
Нежнее женщин сердцем, но отроду,
Живёшь, лишь, постоянством дорожа;
Глаза ярки, но нету в них обмана,
Сияя взгляд, предметы золотит;
Мужская стать - стройнее нету стана,
Такой мужчин и женщин покорит.
Создать пыталась женщиной природа,
Влюбившись, добавленье создала,
Порадовала женскую породу,
А у меня навеки отняла.
За это на природу не досадуй,
Люби меня, а страстью женщин радуй.
Маршак
Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.
Твои нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.
Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.
Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.
21
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
O let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.
Я не похож на тех поэтов, чью Музу
вдохновляет на стихи раскрашенная красота,
которые само небо используют для украшения
и все прекрасное перечисляют в связи со своими возлюбленными,
творя сочетания гордых сравнений
с солнцем и луной, с перлами земли и моря,
с первоцветом апреля, и всем тем редкостным,
что заключено в этом огромном небесном куполе.
О позвольте мне, истинно любящему, и писать истинно;
а потом, поверьте, предмет моей любви красотой не уступит
любому, кто рожден матерью, хотя и не так блестящ,
как те золотые свечи, что установлены в небе.
Пусть больше говорят те, кто любят молву,
я же не буду расхваливать то, чем не намерен торговать.
Я не из тех, чью музу вдохновляют
Раскрашенные лица жён вельмож,
Кто, не стыдясь, в поэмах применяет,
Расхваливая дам, сравнений ложь,
Равняя с ними перл земли и моря,
И про апрель, и про цветы cоврёт,
Расхваставшись, в безудержном задоре
Использует прекрасный небосвод.
Позвольте мне быть искренним в сонетах;
Предмет любви, я в этом убеждён,
Не так блестящ, как звёзды, но при этом
Не хуже тех, кто женщиной рождён.
Хвалой не буду цену набивать
Тому, чем не намерен торговать.
Маршак
Не соревнуюсь я с творцами од,
Которые раскрашенным богиням
В подарок преподносят небосвод
Со всей землей и океаном синим.
Пускай они для украшенья строф
Твердят в стихах, между собою споря,
О звездах неба, о венках цветов,
О драгоценностях земли и моря.
В любви и в слове - правда мой закон,
И я пишу, что милая прекрасна,
Как все, кто смертной матерью рожден,
А не как солнце или месяц ясный.
Я не хочу хвалить любовь мою, -
Я никому ее не продаю!
22
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
O therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gav'st me thine, not to give back again.
Мое зеркало не убедит меня, что я стар,
пока юность и ты -- одного возраста,
но когда я увижу у тебя борозды времени,
тогда, надеюсь, смерть положит конец моим дням,
так как вся та красота, которая тебя облачает,
есть не что иное как прекрасное одеяние моего сердца,
живущего в твоей груди, как твое в моей;
так как же я могу быть старше тебя?
Поэтому, любовь моя, береги себя,
как и я буду беречь себя -- не ради себя, а ради тебя,
нося в себе твое сердце, которое я буду оберегать,
как заботливая нянька -- дитя, от всякого зла.
Не рассчитывай получить свое сердце, если мое будет убито:
ты дал его мне не для того, чтобы я его возвращал.
Стекло зеркал не убедит, что стар,
Пока ты будешь юности ровесник,
Когда тебя лишат морщины чар,
Тогда пусть о конце объявит вестник,
Твоя краса для сердца, как наряд,
оно - в тебе, твоё - во мне на марше,
Они, считая время в такт стучат,
Так как же я могу тебя быть старше?
Любовь моя, побереги себя,
Сердца у нас с тобой нерасторжимы,
Твоё в груди ношу я для тебя,
Как нянька берегу от бед незримо:
Погубишь моё сердце я прощу,
Но твоего, тебе, не возвращу.
Маршак
Лгут зеркала, - какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твои лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.
Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе.
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.
Старайся же себя оберегать -
Не для себя: хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое - и твоему конец!
23
As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might:
O let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
O learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как плохой актер на сцене,
от страха выбивающийся из роли,
или некое свирепое существо, переполненное яростью,
у которого от избытка мощи слабеет собственное сердце;
так я, робеющий от ответственности, забываю произнести
совершенные формулы любовного ритуала,
и кажется, что любовь во мне ослабевает,
подавленная бременем собственной мощи.
О пусть мои книги* заменят мне красноречие
и станут немыми предвестниками моего говорящего сердца [груди],
молящими о любви и взыскующими награды
более, чем язык, который больше высказал**.
О, научись читать то, что написала молчаливая любовь:
умение слышать глазами -- часть тонкого ума любви.
---------
* Некоторые исследователи считают, что "books" (книги) в строке 9 --
это опечатка, и следует читать "looks" (взгляды, выражение лица). Я придерживаюсь этой точки зрения, Маршак первой.
** Возможно, здесь содержится намек на другого поэта, посвящавшего
стихи тому же адресату. Тема такого "поэта-соперника" неоднократно
появляется в более поздних сонетах к Другу.
Как, оробев, плохой актёр немеет,
Забыв слова, что сотни раз твердил,
Как вспыльчивый, когда рассвирепеет,
От ярости лишает сердце сил;
Так мой язык про клятвы забывает,
Разрушив тем любовный ритуал,
Не думай, что любовь ослабевает,
Не утомил меня её накал.
А красноречие легко заменят взгляды,
Глазами я за сердцем повторил:
Мольбы любви желающей награды,
Раз мой язык тебя не убедил.
Учись глазами слышать: у любви
Уменье молча говорить в крови.
Маршак
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, -
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
24
Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And p rspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glaz d with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, wherethrough the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Мои глаза, уподобясь художнику, запечатлели
облик твоей красоты на скрижали моего сердца;
мое тело служит ей рамой,
а перспектива -- искусство лучших художников,
так как через художника нужно видеть его мастерство*,
чтобы найти, где помещен твой истинный образ,
всегда висящий в мастерской моей груди,
окна которой застеклены твоими глазами**.
Посмотри, какие добрые услуги оказывают глаза глазам:
мои глаза изобразили твой облик, а твои для меня --
окна моей груди, через которые солнце
любит заглядывать, чтобы внутри видеть тебя.
Однако искусству глаз не хватает [такой] мудрости:
они рисуют только то, что видят, не зная сердца.
---------
* Трудное для истолкования место. Возможно, имеется в виду, что глаз,
как объектив камеры-обскуры, создает образ возлюбленного в душе [груди]
поэта, в соответствии с законами перспективы.
** -- потому что, как сказано в Сонете 22, "мое сердце находится в
твоей груди".
Мои глаза тебя запечатлели,
В скрижали сердца врезав естество;
Портрету рамой служит моё тело,
А перспектива – лучших мастерство,
Искусство показать, что видят сами,
Я образ в мастерскую поместил,
Ты, застеклив все окна в ней глазами,
Портрет лучами солнца осветил.
Глаза, глазам услугу оказали:
Мои глаза, тебя изобразив,
Твои в груди, как окна засияли,
Её глубины свету приоткрыв.
Жаль, что рисуя копию с лица,
Глаза не могут постигать сердца.
Маршак
Мой глаз гравером стал и образ твои
Запечатлел в моей груди правдиво.
С тех пор служу я рамою живой,
А лучшее в искусстве - перспектива.
Сквозь мастера смотри на мастерство,
Чтоб свой портрет увидеть в этой раме.
Та мастерская, что хранит его,
Застеклена любимыми глазами.
Мои глаза с твоими так дружны,
Моими я тебя в душе рисую.
Через твои с небесной вышины
Заглядывает солнце в мастерскую.
Увы, моим глазам через окно
Твое увидеть сердце не дано.
25
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlooked for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buri d,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famous d for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour ras d quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I that love and am belov d
Where I may not remove, nor be remov d.
Пусть те, к кому благосклонны их звезды,
хвастают почестями и гордыми титулами,
тогда как я, кому фортуна закрыла путь к такому торжеству,
безвестный, нахожу радость в том, что почитаю больше всего.
Любимцы великих государей распускают свои прекрасные лепестки,
совсем как ноготки под взглядом солнца,
и в них же сокрыта их гордыня,
так как от первого хмурого взгляда их слава умирает.
Утомленный ратными трудами воин, прославленный в битвах,
после тысячи побед однажды потерпевший неудачу,
вычеркивается совсем из книги чести,
и забывается все остальное, ради чего он трудился.
Но счастлив я, любящий и любимый;
от этого я не могу отказаться, и меня нельзя этого лишить.
Пусть те, кому созвездья дарят счастье,
Имеют деньги, титул и почёт,
Моя фортуна путь закрыла к власти,
Безвестный, рад тому, что жизнь даёт.
При ласке государя фавориты,
Как ноготки под солнышком цветут,
Нахмурится - и вянет радость свиты,
Блаженство длится несколько минут.
Усердный воин, баловень удачи,
Разбитый, после тысячи побед,
От бывшей славы не получит сдачу,
Все подвиги забудет высший свет.
Тобой любимый, рад тебя любить;
И этого нельзя меня лишить.
Маршак
Кто под звездой счастливою рожден -
Гордится славой, титулом и властью.
А я судьбой скромнее награжден,
И для меня любовь - источник счастья.
Под солнцем пышно листья распростер
Наперсник принца, ставленник вельможи.
Но гаснет солнца благосклонный взор,
И золотой подсолнух гаснет тоже.
Военачальник, баловень побед,
В бою последнем терпит пораженье,
И всех его заслуг потерян след.
Его удел - опала и забвенье.
Но нет угрозы титулам моим
Пожизненным: любил, люблю, любим.
26
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written ambassage
To witness duty, not to show my wit;
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought (all naked) will bestow it,
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair asp ct,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee,
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Властелин [лорд]* моей любви, к которому долгом вассала
меня крепко привязали твои достоинства,
к тебе я шлю это письменное посольство,
чтобы засвидетельствовать свой долг уважения, а не выказать остроту
ума, --
долг столь великий, что в сравнении ум, такой бедный, как мой,
может показаться голым, не имея слов для его выражения,
но я надеюсь, что какой-нибудь доброй мыслью
в глубине своей души ты прикроешь его наготу
до той поры, когда та звезда, что направляет мой путь,
посмотрит на меня милостиво, в благоприятном расположении,
и оденет мою истрепавшуюся любовь в красивые одежды,
чтобы показать меня достойным твоего драгоценного уважения.
Тогда, возможно, я осмелюсь хвалиться, как я тебя люблю,
а до того не явлюсь к тебе на испытание.
---------
* Возможно, здесь имеет место игра смыслов и слово "lord" употреблено
как в широком смысле "властелин", так и в узком смысле титула -- если, как
считает большинство исследователей, адресат сонетов был молодым
аристократом.
Прекрасный властелин моей любви,
Я твой вассал, до гроба верный данник,
Моё письмо к тебе благослови,
Почтения в нём много, ум изгнанник.
Он, не сумел достойных слов найти,
Посольство встанет голым пред тобою,
Будь милостив, от всей души прости,
Прикрой его своею добротою.
Случится, вдруг, нежданная звезда,
Исполнит мне заветные желанья,
Сменив одежду, докажу тогда,
Что я достоин твоего вниманья.
Решусь без страха выбраться из тени
И поклянусь в любви, встав на колени.
Маршак
Покорный данник, верный королю,
Я, движимый почтительной любовью,
К тебе посольство письменное шлю,
Лишенное красот и острословья.
Я не нашел тебя достойных слов.
Но, если чувства верные оценишь,
Ты этих бедных и нагих послов
Своим воображением оденешь.
А может быть, созвездья, что ведут
Меня вперед неведомой дорогой,
Нежданный блеск и славу придадут
Моей судьбе, безвестной и убогой.
Тогда любовь я покажу свою,
А до поры во тьме ее таю.
27
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired,
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body's work's expired;
For then my thoughts (from far where I abide)
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see;
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel (hung in ghastly night),
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo thus by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Уставший от тягот пути, я спешу в постель,
сулящую желанный отдых членам, утомленным дорогой,
но тогда начинается путешествие в моей голове,
которое утомляет мой ум, когда труды тела закончились,
так как тогда мои мысли из далека, где я нашел пристанище,
отправляются в усердное паломничество к тебе
и заставляют мои слипавшиеся глаза широко раскрыться,
глядя в темноту, которую видят слепые,
но воображаемое зрение моей души
представляет моему невидящему взору твой призрак,
который, как драгоценный камень, витающий в мрачной ночи,
делает черную ночь прекрасной, а ее старое лицо -- молодым.
Вот так днем -- мои члены, а ночью -- ум,
ради тебя, и ради меня самого, не знают покоя.
Устав от беготни ложусь в постель,
Мечтая отдых дать душе и телу,
Коснусь подушки мысли, как метель,
Мозг, утомляя, приступают к делу.
Мечты и думы трогаются в путь,
Летят к тебе, пронзая дали ночи,
Глаз широко открытых не сомкнуть,
В слепую тьму упорно смотрят очи.
Моя душа спешит вообразить,
Твоё лицо склонённым надо мною,
Как драгоценный камень мне светить
Оно начнёт, ночь сделав молодою.
Так сутками мои мечты и ноги,
Стремясь к тебе, находятся в дороге.
Маршак
Трудами изнурен, хочу уснуть,
Блаженный отдых обрести в постели.
Но только лягу, вновь пускаюсь в путь -
В своих мечтах - к одной и той же цели.
Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигрима,
И, не смыкая утомленных глаз,
Я вижу тьму, что и слепому зрима.
Усердным взором сердца и ума
Во тьме тебя ищу, лишенный зренья.
И кажется великолепной тьма,
Когда в нее ты входишь светлой тенью.
Мне от любви покоя не найти.
И днем и ночью - я всегда в пути.
28
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either's reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even:
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs' strength seem stronger.
Как же мне тогда вернуться в счастливое состояние,
если мне отказано в благе отдыха --
когда тяготы дня не облегчаются ночью,
но наоборот, ночь усиливает дневной гнет, а день -- ночной,
и оба, хотя каждый является врагом власти другого,
пожимают руки, соглашаясь мучить меня,
один -- тяготами пути, а другая -- заставляя сокрушаться,
что чем больше этих тягот, тем больше я отдаляюсь от тебя?
Я говорю дню, чтобы угодить ему, что ты так светел
что оказываешь ему любезность, заменяя его, когда тучи затмевают небо;
так и смуглоликой ночи я льщу,
говоря, что когда блестящие звезды не мерцают, ты озаряешь вечер.
Но день каждый день продлевает мои печали,
а ночь каждую ночь все усиливает мою тоску.
Как состоянье счастья мне вернуть,
Ведь благодати отдыха не знаю:
От тягот дня стараясь отдохнуть,
Себя сильнее ночью утомляю,
И день, и ночь - враги между собой,
Меня пытая, пожимают руки:
День валит с ног дорожной суетой,
А ночь мешает спать тоской разлуки.
Стремясь к себе привлечь ненастный день,
Я говорю, что солнце ты заменишь,
Когда на звёзды тучи бросят тень,
Клянусь, что ночь ты ярче приоденешь.
Но дни в ответ мою усталость множат,
А ночь тоскою всё усердней гложет.
Маршак
Как я могу усталость превозмочь,
Когда лишен я благости покоя?
Тревоги дня не облегчает ночь,
А ночь, как день, томит меня тоскою.
И день и ночь - враги между собой -
Как будто подают друг другу руки.
Тружусь я днем, отвергнутый судьбой,
А по ночам не сплю, грустя в разлуке.
Чтобы к себе расположить рассвет,
Я сравнивал с тобою день погожий
И смуглой ночи посылал привет,
Сказав, что звезды на тебя похожи.
Но все трудней мой следующий день,
И все темней грядущей ночи тень.
29
When in disgrace with Fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state
(Like to the lark at break of day arising
From sullen earth) sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love rememb'red such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Когда, в презрении у Фортуны и в глазах людей,
я в полном одиночестве оплакиваю мое положение отверженного
и тревожу глухое небо тщетными мольбами,
и смотрю на себя и проклинаю свою судьбу,
мечтая уподобиться тому, кто богаче надеждой,
походить на одного внешностью, на другого -- обилием друзей,
желая обладать искусством этого и кругозором того, --
менее всего довольствуясь тем, чем я более всего наделен;
среди этих мыслей, почти презирая себя,
я вдруг думаю о тебе, и тогда моя душа,
подобно жаворонку, на заре поднимающемуся
с угрюмой земли, поет гимны у небесных ворот,
так как мысль о твоей драгоценной любви дает такое богатство,
что я бы погнушался поменяться своим положением с королями.
Когда гонимый злобой и судьбой,
Отверженный и одинокий плачу,
Тревожа небо жалобой – мольбой,
Напрасно на проклятья силы трачу.
Желая уподобиться тому,
Кто красивей, таким же стать мечтаю,
Немного успокоившись пойму:
Себя за эти мысли презираю.
Раскаявшись, я, вспомнив о тебе,
Перестаю завидовать и злиться,
Тогда душа назло лихой судьбе,
Как птица в небо с песнею стремится.
Тогда я мыслью о любви твоей,
Счастливей и богаче королей.
Маршак
Когда в раздоре с миром и судьбой,
Припомнив годы, полные невзгод,
Тревожу я бесплодною мольбой
Глухой и равнодушный небосвод
И, жалуясь на горестный удел,
Готов меняться жребием своим
С тем, кто в искусстве больше преуспел,
Богат надеждой и людьми любим, -
Тогда, внезапно вспомнив о тебе,
Я малодушье жалкое кляну,
И жаворонком, вопреки судьбе,
Моя душа несется в вышину.
С твоей любовью, с памятью о ней
Всех королей на свете я сильней.
30
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancelled woe,
And moan th'expense of many a vanished sight;
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoan d moan,
Which I new pay as if not paid before:
But if the while I think on thee (dear friend)
All losses are restored, and sorrows end.
Когда на судебные заседания безмолвных заветных мыслей
я вызываю воспоминания о прошедшем,
я вздыхаю о многом, к чему тщетно стремился,
и, думая о старых бедах, заново оплакиваю растрату моих лучших лет.
Тогда мои глаза, непривычные к влаге, бывают затоплены слезами
по драгоценным друзьям, скрытым в вечной ночи смерти;
я оплакиваю заново давно изжитые муки любви
и стенаю о многом, что было, но исчезло;
тогда я горюю о прежних горестях
и тяжко, беду за бедой, повторяю
печальный счет прежних страданий,
заново оплачивая его, как будто он не был оплачен раньше.
Но если в это время я подумаю о тебе, дорогой друг,
то все потери восполняются и печали проходят.
Когда на суд немых, заветных дум
Мечты и планы вызываю снова,
Горюет о несбывшемся мой ум,
И судит за растрату лет сурово.
Тогда глаза, не ведавшие слёз,
Бывают вновь затоплены слезами;
От мук любви стенаю я всерьёз,
Бесценны те, кто были мне друзьями;
Горюя из – за прожитых обид,
Вновь каждую беду переживаю,
Печальный счёт страданий не закрыт,
За каждый грех оплату повторяю.
Но стоит мне подумать о тебе,
Как снова благодарен я судьбе.
Маршак
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого, -
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова.
Из глаз, не знавших слез, я слезы лью
О тех, кого во тьме таит могила,
Ищу любовь погибшую мою
И все, что в жизни мне казалось мило.
Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачу я дорогой ценой
За то, за что платил уже однажды!
Но прошлое я нахожу в тебе
И все готов простить своей судьбе.
31
Thy bosom is endear d with all hearts,
Which I by lacking have suppos d dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buri d.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone.
Their images I loved I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Твоя грудь мне дорога всеми сердцами,
которые я, будучи лишен их, полагал мертвыми;
там царствует любовь, со всем, что ей принадлежит,
и всеми друзьями, которых я считал похороненными.
Как много священных и почтительных слез
глубокая преданная [религиозная] любовь похитила из моих глаз,
как проценты мертвым, которые, кажется,
только переместились и теперь сокрыты в тебе!
Ты -- могила, в которой живет погребенная любовь,
увешанная трофеями моих ушедших возлюбленных друзей,
которые все свои права на меня передали тебе,
и то, что принадлежало многим, теперь только твое.
Их любимые образы я вижу в тебе,
и ты -- вместе со всеми ними -- целиком владеешь мной.
В твоей груди стучат сердца людей,
Которых не считал уже живыми;
Там царствует теперь любовь друзей,
Лежащих под камнями гробовыми.
Как много горьких, погребальных слёз
Любовь из глаз похитила напрасно,
Я горевал над мёртвыми всерьёз,
Теперь в тебе черты их вижу ясно!
Ты, словно склеп, вмещаешь всю любовь,
Моих подруг и ветреных, и строгих,
Взяв их права, ты собираешь вновь,
Те чувства, что растратил я на многих.
В тебе все те, кого любил в былом,
Ты с ними мной владеешь целиком.
Маршак
В твоей груди я слышу все сердца,
Что я считал сокрытыми в могилах.
В чертах прекрасных твоего лица
Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых.
Немало я над ними пролил слез,
Склоняясь ниц у камня гробового.
Но, видно, рок на время их унес -
И вот теперь встречаемся мы снова.
В тебе нашли последний свой приют
Мне близкие и памятные лица,
И все тебе с поклоном отдают
Моей любви растраченной частицы.
Всех дорогих в тебе я нахожу
И весь тебе - им всем - принадлежу.
32
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceas d lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O then vouchsafe me but this loving thought:
`Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
But since he died, and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love.'
Если ты переживешь тот благословенный для меня день,
когда этот скряга [мужлан], Смерть, укроет мои кости прахом,
и случайно еще раз перечтешь
эти бедные безыскусные строки твоего умершего друга,
сравни их с достижениями времени
и, хотя бы их оставило позади любое перо,
сохрани их ради моей любви, не ради стихов,
которые будут превзойдены искусством более счастливых людей.
И удостой меня такой любящей мысли:
"Если бы Муза моего друга росла вместе с растущим веком,
его любовь принесла бы более ценные плоды, чем эти,
чтобы ему шагать в рядах лучших*,
но раз он умер, и поэты стали лучше,
я буду читать их сочинения ради их стиля, а его -- ради любви".
---------
* В подлиннике -- образ марширующих полков, где "equipage" означает
"вооружение", "оснащение". Возможно, здесь содержится указание на лучшую
образованность других поэтов по сравнению с автором "Сонетов".
Быть может, ты тот день переживёшь,
Когда в могилу Смерть зароет кости,
Надеюсь, что найдёшь и перечтёшь,
Мои стихи, горюя у на погосте.
Сравнишь их со стихами молодых,
Найдя в моих трудах несовершенство
Ты всё – же сохрани в архиве их,
В честь нами пережитого блаженства.
Одной лишь мысли удостой меня:
«Будь друг живым – не вышло бы конфуза,
Сегодня, друга за талант ценя,
Держала бы его любимцем Муза,
Но умер он, взошла другая новь,
Я чту их стиль, а в нём - его любовь».
Маршак
О, если ты тот день переживешь,
Когда меня накроет смерть доскою,
И эти строчки бегло перечтешь,
Написанные дружеской рукою, -
Сравнишь ли ты меня и молодежь?
Ее искусство выше будет вдвое.
Но пусть я буду по-милу хорош
Тем, что при жизни полон был тобою.
Ведь если бы я не отстал в пути, -
С растущим веком мог бы я расти
И лучшие принес бы посвященья
Среди певцов иного поколенья.
Но так как с мертвым спор ведут они, -
Во мне любовь, в них мастерство цени!
33
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alcumy,
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth:
Suns of the world may stain, when heaven's sun staineth.
Множество раз видел я, как великолепное утро
чествует вершины гор царственным взглядом [глазом],
касаясь золотым лицом зеленых лугов,
позолачивая бледные потоки с помощью небесной алхимии,
но вскоре позволяет нижайшим тучам бежать
уродливой массой по своему божественному лицу
и, пряча от покинутого мира свой облик,
крадется, невидимое, на запад с позором.
Так и мое солнце однажды ранним утром озарило
мой лоб всем своим великолепием,
но увы, моим оно было только один час --
скоро его от меня скрыла туча.
И все же моя любовь его за это нисколько не презирает:
земным солнцам позволено иметь пятна, когда в пятнах солнце небесное.
Не раз я видел как вершины гор
Чудесным утром чествует светило,
Как на луга бросало царский взор,
Алхимией потоки золотило.
Уроды - тучи набегали вдруг,
Топтать себя им солнце позволяло,
Блиставший лик, стыдясь позора тух,
Крадясь, на запад солнце уползало.
Я запылал от блеска властных глаз,
Когда меня ты взглядом одарила.
Увы, всё это длилось только час,
Потом разлука чёрной тучей скрыла.
Моя любовь за всё тебя прощает -
Без пятен даже солнце не бывает.
Маршак
Я наблюдал, как солнечный восход
Ласкает горы взором благосклонным,
Потом улыбку шлет лугам зеленым
И золотит поверхность бледных вод.
Но часто позволяет небосвод
Слоняться тучам перед светлым троном.
Они ползут над миром омраченным,
Лишая землю царственных щедрот.
Так солнышко мое .взошло на час,
Меня дарами щедро осыпая.
Подкралась туча хмурая, слепая,
И нежный свет любви моей угас.
Но не ропщу я на печальный жребий, -
Бывают тучи на земле, как в небе.
34
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy brav'ry in their rotten smoke?
'Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
Th'offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Почему ты обещал такой прекрасный день
и тем заставил меня отправиться в путь без плаща,
чтобы позволить низким тучам настичь меня в пути,
скрыв твое великолепие отвратительной завесой?
Недостаточно тебе пробиться сквозь тучи,
чтобы осушить от дождя мое побитое бурей лицо,
ведь никто не станет хвалить бальзам,
который лечит рану, но не исцеляет бесчестья.
И твой стыд не станет лекарством от моего горя;
хотя ты раскаиваешься, я все же в убытке:
сожаления обидчика дают лишь слабое утешение
тому, кто несет крест тяжкой обиды.
Но эти слезы -- жемчужины, которые роняет твоя любовь, --
драгоценны и искупают все злые деяния.
Зачем ты мне прекрасный день сулил?
Шёл без плаща, беспечный как повеса,
Настигли злые тучи, дождь полил,
Тебя закрыв уродливой завесой.
Не похвалю, за то, что сквозь туман
Пришёл согреть и ласкою, и лестью,
К чему бальзам спасающий от ран,
Когда лечиться нужно от бесчестья.
От горя не поможет мне твой стыд,
Убытки не покроют сожаленья,
Когда несёшь тяжёлый крест обид,
Сочувствие плохое утешенье.
Но жемчуг слёз, который ты пролил,
Всё зло твоих деяний искупил.
Маршак
Блистательный мне был обещан день,
И без плаща я свой покинул дом.
Но облаков меня догнала тень,
Настигла буря с градом и дождем.
Пускай потом, пробившись из-за туч,
Коснулся нежно моего чела,
Избитого дождем, твой кроткий луч, -
Ты исцелить мне раны не могла.
Меня не радует твоя печаль,
Раскаянье твое не веселит.
Сочувствие обидчика едва ль
Залечит язвы жгучие обид.
Но слез твоих, жемчужных слез ручьи,
Как ливень, смыли все грехи твои!
35
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Auth rizing thy trespass with compare,
Myself corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than their sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense --
Thy adverse party is thy advocate --
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an ccessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
Не печалься больше о том, что совершил:
у роз есть шипы, а в серебряных источниках -- грязь;
тучи и затмения пятнают луну и солнце,
и отвратительный червь живет в сладчайшем бутоне.
Все люди совершают проступки, и даже я -- в этом стихотворении,
узаконивая твое прегрешение сравнениями,
унижая себя, заглаживаю твою ошибку,
находя для твоих грехов больше оправданий, чем для грехов других*.
Ведь чувственному проступку я придаю разумность --
твоя противная сторона становится твоим адвокатом, --
и против себя самого начинаю тяжбу.
Такая гражданская война идет во мне между любовью и ненавистью,
что я поневоле становлюсь пособником
милого вора, который меня жестоко ограбил.
---------
* Спорное место. В оригинальном издании Торпа в этой строке дважды
повторялось местоимение "their" (их): "Excusing their sins more than their
sins are", -- однако большинство позднейших издателей считали это ошибкой
набора и заменяли одно или оба местоимения на "thy" (твои), чем определялись
разные истолкования. Помимо принятого в настоящем переводе, распространенным
истолкованием является: "...находя для твоих грехов больше оправданий, чем
они того заслуживают (и тем самым поощряя тебя на дальнейшие проступки)".
За старый грех тоской себя не мучай:
У роз шипы, в источнике песок,
И солнце, и луну пятнают тучи,
В бутоне дом устроил червячок.
Никто не свят, и я в сонетах грешен -
Твоим делам законность придавал,
Смирял себя: поступок был поспешен
Я грех твой над другими возвышал.
Разумный смысл давал твоим поступкам,
Как адвокат оправдывал вину,
Себя судил, тебе шёл на уступки,
Любовь и ненависть ведут во мне войну.
Выходит, я невольно оправдал,
Того, кто у меня безбожно крал.
Маршак
Ты не грусти, сознав свою вину.
Нет розы без шипов; чистейший ключ
Мутят песчинки; солнце и луну
Скрывает тень затменья или туч.
Мы все грешны, и я не меньше всех
Грешу в любой из этих горьких строк,
Сравненьями оправдывая грех,
Прощая беззаконно твой порок.
Защитником я прихожу на суд,
Чтобы служить враждебной стороне.
Моя любовь и ненависть ведут
Войну междоусобную во мне.
Хоть ты меня ограбил, милый вор,
Но я делю твой грех и приговор.
36
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewail d guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Позволь мне признать, что мы двое должны быть раздвоены,
хотя две наши неразделимые любви суть одно,
чтобы те пятна позора, которые лежат на мне,
я нес один, без твоей помощи.
В двух наших любовях -- одна привязанность,
но в наших жизнях -- разное зло,
которое, хотя и не умаляет единой любви,
крадет у любви драгоценные часы наслаждения.
Я, может быть, никогда больше не признаю тебя при встрече,
чтобы моя прискорбная вина не навлекла на тебя позор;
и ты публично не выказывай мне расположения,
чтобы оказанная мне честь не убавила чести у твоего имени.
Не делай этого; я люблю тебя так,
что, поскольку ты мой, и твоя репутация -- моя.
Позволь признать, что мы разделены,
Хотя в любви по - прежнему едины,
На мне одном бесчестье от вины,
Тебя пятнать позором нет причины.
В любви у нас привязанность одна,
Но зло отдельно каждого пытает,
Любовь не поколеблет, так сильна,
Часы у наслаждений отнимает.
Открыто не могу тебя признать,
Ведь на тебя обрушатся укоры;
Публично не пытайся честь воздать,
Чтоб на тебя не пала часть позора.
Храни себя, ты всё, что в жизни есть,
Теперь мои и жизнь твоя, и честь.
Маршак
Признаюсь я, что двое мы с тобой,
Хотя в любви мы существо одно.
Я не хочу, чтоб мой порок любой
На честь твою ложился, как пятно.
Пусть нас в любви одна связует нить,
Но в жизни горечь разная у нас.
Она любовь не может изменить,
Но у любви крадет за часом час.
Как осужденный, права я лишен
Тебя при всех открыто узнавать,
И ты принять не можешь мой поклон,
Чтоб не легла на честь твою печать.
Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю.
Что весь я твой и честь твою делю!
37
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Intitled in thy parts, do crown d sit,
I make my love ingrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
Look what is best, that best I wish in thee;
This wish I have, then ten times happy me.
Как дряхлый отец радуется,
видя, что его полный жизни сын [ребенок] совершает деяния юности,
так я, охромевший* по жестокой злобе Фортуны,
нахожу все свое утешение в твоих достоинствах и верности,
так как если красота, происхождение, богатство или ум,
или что-то из этого, или все, или что-то еще,
облагороженные тобой, по-королевски воплотились в тебе**,
то я приобщаю свою любовь к этим благам,
и тогда я не хромой, не бедный, не презираемый,
поскольку эта тень твоих благ так существенна***,
что мне довольно твоего изобилия
и я жив частью всей твоей славы.
Что ни есть лучшего, я желаю, чтобы это принадлежало тебе;
если это желание выполнено, то я десятикратно счастлив.
---------
* Большинство комментаторов считают, что определение "lame" (хромой)
здесь следует понимать в переносном смысле.
** Спорное место, допускающее различные прочтения.
*** В подлиннике использованы заимствованные из философии образы тени
(shadow) и субстанции (substance), о которых см. примечание к сонету 53.
Старик отец, любуясь сыном юным,
Рад силе и отваге юных дней,
Так я, хромой по воле злой фортуны,
Себя утешил верностью твоей.
Ведь красота, богатство, ум и слава
Вдобавок ко всему и знатный род,
Тобой облагорожены по праву,
Любовь добавлю к россыпи щедрот.
Забуду всё: и бедность, и презренье,
Увидев, что ты счастлив и богат,
Я, пользуясь от изобилья тенью,
Жить частью твоей славы буду рад.
Пусть лучшее, что есть в людской судьбе,
Мой милый друг, достанется тебе.
Маршак
Как радует отца на склоне дней
Наследников отвага молодая,
Так. правдою и славою твоей
Любуюсь я, бесславно увядая.
Великодушье, знатность, красота,
И острый ум, и сила, и здоровье -
Едва ль не каждая твоя черта
Передается мне с твоей любовью.
Не беден я, не слаб, не одинок,
И тень любви, что на меня ложится,
Таких щедрот несет с собой поток,
Что я живу одной ее частицей.
Все, что тебе могу я пожелать,
Нисходит от тебя как благодать.
38
How can my Muse want subject to invent
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O give thyself the thanks if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight,
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Как может моя Муза нуждаться в предмете для творчества,
когда жив [дышишь] ты, который наполняет мои стихи
своей драгоценной темой, слишком великолепной,
чтобы ее могла выразить любая заурядная бумага?
О благодари сам себя, если что-то у меня в стихах
предстает в твоих глазах достойным чтения,
ибо кто настолько туп [нем], чтобы не суметь писать к тебе,
когда ты сам даришь свет для творчества?
Будь сам десятой Музой, вдесятеро превосходящей [своими достоинствами]
те старые девять, которых призывают стихотворцы,
и тот, кто обращается к тебе, пусть создаст
вечные стихи, переживущие долгие времена.
Если моя скромная Муза понравится нашим придирчивым дням,
пусть труд достанется мне, а хвала -- тебе.
Как может муза медлить хоть мгновенье,
Когда перед глазами образ твой?
Ты так красив, что чувство восхищенья
Не выразит бумаги лист простой.
Благодари себя, когда в сонете,
Найдёшь на что вниманье обратить,
Лишь тот, кто глуп, не сможет стать поэтом,
Ты вдохновляешь каждого творить.
Так стань же музой в десять раз сильнее,
Чем были раньше девять остальных,
Пусть тот, кто обратится, пламенея,
Создаст прекрасный и бессмертный стих.
А если мой сонет заслужит славу,
Отдай мне труд, хвала твоя по праву.
Маршак
Неужто музе не хватает темы,
Когда ты можешь столько подарить
Чудесных дум, которые не все мы
Достойны на бумаге повторить.
И если я порой чего-то стою,
Благодари себя же самого.
Тот поражен душевной немотою,
Кто в честь твою не скажет ничего.
Для нас ты будешь музою десятой
И в десять раз прекрасней остальных,
Чтобы стихи, рожденные когда-то,
Мог пережить тобой внушенный стих.
Пусть будущие славят поколенья
Нас за труды, тебя - за вдохновенье.
39
O how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv'st alone.
O absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.
О, как же я могу воспеть подобающим образом твои достоинства,
когда ты не что иное как лучшая часть меня?
Что может моя похвала принести мне самому?
И кого как не себя я хвалю, когда я хвалю тебя?
Хотя бы ради этого давай жить врозь,
и пусть наша драгоценная любовь потеряет название единой, --
чтобы, благодаря этому разъединению, я мог воздать
тебе то должное, которого заслуживаешь ты один.
О разлука, какой пыткой была бы ты,
если бы твой тоскливый досуг не давал сладостной свободы
посвящать время мыслям о любви,
которая так сладостно занимает время и мысли,
и если бы ты не учила, как сделать единое раздвоенным,
воздавая здесь хвалу тому, кто от меня отдален.
Как право похвалить тебя иметь,
Когда во мне ты - лучшая частица?
Что толку дифирамбы себе петь?
Как похвалив тебя, не возгордиться?
Для этого придётся врозь пожить,
Любовь единой потеряет славу,
Зато смогу я издали хвалить,
Воздать почёт, заслуженный по праву.
Какою пыткой был бы нам досуг
Тоскою, удлиняя дни разлуки,
Когда бы не имел свободы дух
Мечтами о любви облегчить муки.
Используя полученный урок,
Хвалю того, кто от меня далёк.
Маршак
О, как тебе хвалу я воспою,
Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою,
Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь,
Чтоб оценил я прелесть красоты
И чтоб тебе услышать довелось
Хвалу, которой стоишь только ты.
Разлука тяжела нам, как недуг,
Но временами одинокий путь
Счастливейшим мечтам дает досуг
И позволяет время обмануть.
Разлука сердце делит пополам,
Чтоб славить друга легче было нам.
40
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robb'ry, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet love knows it is a greater grief
To bear love's wrong than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites, yet we must not be foes.
Возьми все мои любви, моя любовь*, да, возьми их всех.
Что ты приобретешь такого, чего не имел прежде? --
никакой любви, моя любовь, которую ты мог бы назвать истинной любовью:
все мое было твоим до того, как ты получил еще и это.
И если ты берешь мою любовь ради моей любви**,
я не могу винить тебя за употребление моей любви,
и все же ты виноват, если ты сам себя обманываешь,
руководствуясь своенравным вкусом к тому, что твое существо отвергает.
Я прощаю твой грабеж, милый вор,
хотя ты присвоил себе все, чем я владел;
и все же любовь знает, что горше
сносить зло любви, чем обычные удары ненависти.
Порочное очарование, в котором всякое зло представляется добром,
убей меня обидами, но все же мы не должны быть врагами.
---------
* В подлиннике многократно употреблено слово "love", с игрой на его
разных значениях, и прочтение сонета зависит от истолкования этих значений.
По мнению большинства исследователей, поводом для этого сонета (и двух
следующих) стало то, что Друг соблазнил любовницу поэта (или был соблазнен
ею). Соответственно, "my love" в первой строке -- это обращение к Другу,
которое можно перевести как "мой милый", "возлюбленный".
** Иными словами, если ты отобрал у меня любовницу потому, что я люблю
ее.
Возьми мои любви все до одной,
Забрав все страсти, станешь ли богаче?
Ту, что назвал ты истинной, друг мой,
Теперь твоя, другие все тем паче.
Коль взял любовь нарушив дружбы лад
За то, что я люблю - не упрекаю,
Вот если обманулся, виноват
Своим капризным вкусам потакая.
Прощаю твой грабёж, мой милый вор,
Хоть ты присвоил то, чем я владею,
Но все удары ненависти вздор -
Зло ревности и горше, и больнее.
В тебе и зло мне кажется добром,
Убей обидой, но не будь врагом.
Маршак
Все страсти, все любви мои возьми, -
От этого приобретешь ты мало.
Все, что любовью названо людьми,
И без того тебе принадлежало.
Тебе, мои друг, не ставлю я в вину,
Что ты владеешь тем, чем я владею.
Нет, я в одном тебя лишь упрекну,
Что пренебрег любовью ты моею.
Ты нищего лишил его сумы.
Но я простил пленительного вора.
Любви обиды переносим мы
Трудней, чем яд открытого раздора.
О ты, чье зло мне кажется добром.
Убей меня, но мне не будь врагом!
41
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
Hers, by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
Эти милые проступки, которые совершает своеволие,
когда порой меня нет в твоем сердце,
вполне подобают твоей красоте и твоим годам,
ибо соблазн постоянно следует за тобой по пятам.
Ты добр, и потому тебя завоевывают;
ты прекрасен, и потому тебя осаждают;
а когда женщина добивается любви, какой сын женщины
жестоко покинет ее до того, как одержит победу*?
Увы мне, но все же ты мог бы воздержаться от захвата моих владений
и отчитать свою красоту и беспутную юность
которые, в своем буйстве, ведут тебя даже туда,
где ты невольно нарушаешь две верности:
ее -- своей красотой ее соблазняя,
свою -- из-за своей красоты изменяя мне.
---------
* Многие издатели считают, что в этом месте подлинника имеется
опечатка, и следует читать: "till she have prevailed". В таком случае
перевод должен звучать: "...до того, как она одержит победу".
В проступках своеволен по годам,
Когда меня порою рядом нету,
Соблазны за тобою по пятам
И днём и ночью следуют по свету.
Ты юн и добр - уступчивость в крови,
Поэтому тебя и осаждают;
Кто женщину при просьбе о любви,
Не сдавшись ей, жестоко покидает?
И ты, мой друг, соблазн не победил,
Беспутна юность в жажде наслаждений,
Ты, буйствуя, две верности разбил,
Когда вершил захват моих владений:
Её - ты красотою соблазнил,
Свою – изменой мне навек убил.
Маршак
Беспечные обиды юных лет,
Что ты наносишь мне, не зная сам,
Когда меня в твоем сознанье нет, -
К лицу твоим летам, твоим чертам.
Приветливый, - ты лестью окружен,
Хорош собой, - соблазну ты открыт.
А перед лаской искушенных жен
Сын женщины едва ли устоит.
Но жалко, что в избытке юных сил
Меня не обошел ты стороной
И тех сердечных уз не пощадил,
Где должен был нарушить долг двойной.
Неверную своей красой пленя,
Ты дважды правду отнял у меня.
42
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her because thou know'st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff'ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross.
But here's the joy, my friend and I are one.
Sweet flattery! then she loves but me alone.
То, что ты обладаешь ею, -- не вся моя печаль,
хотя можно сказать, что я любил ее горячо;
что она обладает тобой, -- вот главная причина моих стенаний,
потеря в любви, которая задевает меня сильнее.
Любящие грешники [обидчики], я оправдаю вас так:
ты любишь ее, потому что знаешь, что я люблю ее,
и так же ради меня она изменяет мне,
идя на то, чтобы мой друг ради меня испытал ее.
Если я теряю тебя, то моя потеря -- это приобретение для моей любви,
а теряю ее -- мой друг приобретает эту потерю.
Двое находят друг друга, и я теряю обоих,
и оба ради меня возлагают на меня этот крест.
Но вот утешение: мой друг и я суть одно, и значит --
о сладкое самообольщение! -- она любит меня одного.
Не вся печаль, что обладаешь той,
Которая в моей груди царила;
Больнее то, что овладев тобой,
Она в тебе любовь ко мне убила.
Прощая грех, могу вас оправдать:
Ты любишь, зная, что люблю подругу,
Она изменой ближе хочет стать -
В угоду мне, доставив радость другу.
Они владельцы двух моих потерь:
Любимый друг в объятиях любимой,
Любимая владеет им теперь,
Оставив мне крест боли нестерпимой.
Могу себя утешить лишь одним:
Мы с ним одно, выходит, я - любим.
Маршак
Полгоря в том, что ты владеешь ею,
Но сознавать и видеть, что она
Тобой владеет, - вдвое мне больнее.
Твоей любви утрата мне страшна.
Я сам для вас придумал оправданье:
Любя меня, ее ты полюбил.
А милая тебе дарит свиданья
За то, что мне ты бесконечно мил.
И если мне терять необходимо, -
Свои потери вам я отдаю:
Ее любовь нашел мой друг любимый,
Любимая нашла любовь твою.
Но если друг и я - одно и то же,
То я, как прежде, ей всего дороже...
43
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would (I say) mine eyes be bless d made,
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
Чем больше я смежаю глаза, тем лучше они видят,
так как весь день они глядят на вещи нестоящие,
но когда я сплю, во сне они смотрят на тебя
и, закрытые [темные], направляют светлый взгляд в темноту*.
Твоя тень делает светлыми тени;
каким же прекрасным зрелищем была бы вещественная форма этого образа
при свете дня и твоем, гораздо более ярком, свете,
если для невидящих глаз твоя тень так сияет!
Я говорю: какое было бы счастье для моих глаз
смотреть на тебя среди живого дня,
если в мертвой ночи твой прекрасный, хотя и несовершенный образ
сквозь тяжелый сон запечатлевается в незрячих глазах!
Все дни мне видятся ночами, пока я не вижу тебя,
а все ночи -- ясными днями, когда сны мне показывают тебя.
---------
* Согласно представлениям того времени, в основе механизма зрения
лежали исходящие из глаз лучи.
Чем крепче жмурюсь, тем острее взгляд,
Глаза мои днём ничему не рады,
Когда приснишься на тебя глядят,
Закрытые во тьму упёрлись взглядом .
Ведь тень твоя для них светлее дня,
Они прекрасней зрелища не знают,
А наяву ты ослепишь меня,
Раз сновиденье ярче дня сияет!
Я говорю: Как счастлив будет взгляд
Тебя увидеть ясным днём воочью,
Раз твой несовершенный образ рад
В слепых глазах запечатлеть он ночью!
Пока мы врозь, все дни темней ночей,
Во сне увижу, ночи дня светлей.
Маршак
Смежая веки, вижу я острей.
Открыв глаза, гляжу, не замечая,
Но светел темный взгляд моих очей,
Когда во сне к тебе их обращаю.
И если так светла ночная тень -
Твоей неясной тени отраженье, -
То как велик твой свет в лучистый день,
Насколько явь светлее сновиденья!
Каким бы счастьем было для меня -
Проснувшись утром, увидать воочью
Тот ясный лик в лучах живого дня,
Что мне светил туманно мертвой ночью.
День без тебя казался ночью мне,
А день я видел по ночам во сне.
44
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee,
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah, thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either's woe.
Если бы вялое вещество моей плоти было мыслью,
то досадное расстояние не остановило бы меня,
поскольку тогда, вопреки пространству, я был бы перенесен
из далеких пределов туда, где пребываешь ты.
Тогда было бы неважно, хотя бы мои ноги стояли
на земле, самой отдаленной от тебя,
так как проворная мысль может перепрыгивать через море и сушу,
как только вообразит место, где хотела бы быть.
Но увы, меня убивает мысль, что я -- не мысль,
способная переноситься через многие мили туда, куда уехал ты,
но что, состоящий в такой большой мере из земли и воды*,
я должен проводить пустое время в стенаниях,
ничего не имея от таких медлительных элементов,
кроме тяжких слез -- знаков их страдания.
---------
* В этом и следующем сонетах метафорически обыгрывается учение о том,
что человек состоит из четырех "элементов": земли, воды, воздуха и огня.
Будь мыслью – плоть, любые расстоянья
Одолевал бы силою мечты,
Пронзал пространства, движимый желаньем
Попасть туда, где пребываешь ты.
Мне было б всё равно, какие дали
Нас разделяют в этот миг с тобой,
Ни суша, ни моря б не удержали
Меня от встречи с радостной судьбой.
Увы, к несчастью, плоть моя бескрыла,
Земля с водою составляют суть,
На жалобы и стон давая силы,
Мешают покорить мгновенно путь.
Медлительные ничего не дали,
Мне кроме тяжких слёз моей печали.
Маршак
Когда бы мыслью стала эта плоть, -
О, как легко, наперекор судьбе,
Я мог бы расстоянье побороть
И в тот же миг перенестись к тебе.
Будь я в любой из отдаленных стран,
Я миновал бы тридевять земель.
Пересекают мысли океан
С той быстротой, с какой наметят цель.
Пускай моя душа - огонь и дух,
Но за мечтой, родившейся в мозгу,
Я, созданный из элементов двух -
Земли с водой, - угнаться не могу.
Земля, - к земле навеки я прирос,
Вода, - я лью потоки горьких слез.
45
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide;
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy,
Until life's composition be recured
By those swift messengers returned from thee,
Who even but now come back again assured
Of thy fair health, recounting it to me.
This told, I joy, but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Другие два элемента, легкий воздух и очищающий огонь,
оба с тобой, где бы я ни пребывал:
первый -- моя мысль, второй -- мое желание;
неуловимые, они легко переносятся с места на место.
Когда эти более быстрые элементы отправляются
к тебе в сердечном посольстве любви,
моя жизнь, созданная из четырех элементов, оставшись только с двумя,
клонится к смерти, подавленная меланхолией;
так продолжается пока состав жизни не восстановится
возвращением от тебя этих быстрых посланцев,
которые как раз сейчас возвращаются, убедившись
в твоем добром здравии, чтобы поведать это мне.
Когда весть сообщена, я радуюсь, но затем, снова неудовлетворенный,
я отсылаю их назад и сразу становлюсь печальным.
Помогут лёгкий воздух и огонь -
Другие элементы мирозданья,
Здесь, первый – мысль, она резвей, чем конь,
Второй – неуловимое желанье.
Когда они отправятся к тебе,
Посланцами моей любви и веры,
Другие два живут со мной в борьбе,
Тоскою, сделав жизнь уныло – серой.
Уныние продлится до тех пор,
Пока послы не принесут ответа:
Твои сомненья и тревоги - вздор,
Я жив, здоров, рад слать тебе приветы.
Порадовавшись, вновь их отправляю
К тебе назад, сам тут же в скорбь впадаю.
Маршак
Другие две основы мирозданья -
Огонь и воздух - более легки.
Дыханье мысли и огонь желанья
Я шлю к тебе, пространству вопреки.
Когда они – две вольные стихии
К тебе любви посольством улетят,
Со мною остаются остальные
И тяжестью мне душу тяготят.
Тоскую я, лишенный равновесья,
Пока стихии духа и огня
Ко мне обратно не примчатся с вестью,
Что друг здоров и помнит про меня.
Как счастлив я!.. Но вновь через мгновенье
Летят к тебе и мысли и стремленья.
46
Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight:
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To 'cide this title is impannel d
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determin d
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
As thus: mine eye's due is thy outward part,
And my heart's right thy inward love of heart.
Мои глаза и сердце ведут смертельную войну,
деля завоевание -- твой зримый образ*:
глаза хотели бы запретить сердцу видеть твое изображение,
а сердце глазам -- свободно пользоваться этим правом.
Сердце заявляет, что ты находишься в нем --
каморке, куда не проникает взгляд хрустальных глаз, --
но ответчики отвергают это заявление
и говорят, что твоя прекрасная внешность находится в них.
Чтобы решить этот спор о праве собственности, учреждено
жюри из мыслей, которые все являются арендаторами сердца,
и по их вердикту определены
доля ясных глаз и драгоценная часть отводимая для сердца.
Итак: моим глазам причитается твоя внешность,
а сердце имеет право на то, что внутри, -- твою сердечную любовь.
---------
• По всей видимости, речь идет о доставшемся поэту портрете Друга.
Не вырваться из замкнутого круга,
У глаз и сердца затянулся спор:
Глаза лишают сердце прав на друга,
А сердце этих прав лишает взор.
Оно скрывает образ твой от взгляда,
А взгляд от сердца твой прекрасный лик,
Я понял: прекращать раздоры надо,
Мозг в споры глаз и сердца мигом вник,
Собрал он мысли: проявите волю,
Мне надоело слушать этот вздор,
Разделим милый образ на две доли.
И этим завершим ненужный спор.
С тех пор у глаз и сердца снова лад:
Любовь чтит сердце, остальное взгляд.
Маршак
Мой глаз к сердце - издавна в борьбе:
Они тебя не могут поделить.
Мой глаз твой образ требует себе,
А сердце в сердце хочет утаить.
Клянется сердце верное, что ты
Невидимо для глаз хранишься в нем.
А глаз уверен, что твои черты
Хранит он в чистом зеркале своем.
Чтоб рассудить междоусобный спор,
Собрались мысли за столом суда
И помирить решили ясный взор
И дорогое сердце навсегда.
Они на части разделили клад,
Доверив сердце сердцу, взгляду - взгляд.
47
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famished for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest,
And in his thoughts of love doth share a part.
So either by thy picture or my love,
Thyself, away, art present still with me,
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
Or if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart's and eye's delight.
Между моими глазами и сердцем заключен союз,
и обе стороны теперь оказывают добрые услуги друг другу:
когда глаза мучит голод по взгляду на тебя,
или любящее сердце само себя душит вздохами,
тогда глаза пируют любуясь изображением моего возлюбленного
и приглашают сердце к этому живописному угощению;
в другой раз глаза становятся гостями сердца
и разделяют его мысли о возлюбленном.
Так, благодаря твоему изображению или моей любви,
ты, находясь далеко, всегда остаешься со мной,
так как не можешь удалиться от меня больше, чем мои мысли,
а я всегда с ними, и они -- с тобой.
Если же они спят, твой образ в моих глазах
пробуждает мое сердце для наслаждения сердца и глаз.
Теперь у глаз и сердца снова лад,
Услугами друг – другу помогают:
Когда глаза от голода грустят,
И сердце от тоски изнемогает.
Когда пируют глядя на портрет,
И сердце к угощенью приглашают,
Но и глазам отказа то же нет,
Мечты о милом с сердцем разделяют.
Благодаря портрету и мечтам,
Ты, находясь вдали, всегда со мною,
Куда бы ни уехал – мысли там,
Я с мыслями, а значит, и с тобою.
Когда глазам твой образ ночью снится
И сердце пробуждают насладиться.
Маршак
У сердца с глазом - тайный договор:
Они друг другу облегчают муки,
Когда тебя напрасно ищет взор
И сердце задыхается в разлуке.
Твоим изображеньем зоркий глаз
Дает и сердцу любоваться вволю.
А сердце глазу в свой урочный час
Мечты любовной уступает долю.
Так в помыслах моих иль во плоти
Ты предо мной в мгновение любое.
Не дальше мысли можешь ты уйти.
Я неразлучен с ней, она - с тобою.
Мой взор тебя рисует и во сне
И будит сердце, спящее во мне.
48
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might un-us d stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Как я заботился, когда отправлялся в путь,
поместить каждую безделицу под крепчайшие запоры,
чтобы для моей пользы она осталась нетронутой, --
сохранить от нечестных рук, под надежной охраной!
Но ты, рядом с которым мои драгоценности -- безделицы,
мое самое ценное утешение, а теперь -- моя величайшая печаль,
ты, лучший из всего, что есть дорогого, и моя единственная забота,
оставлен добычей для любого пошлого вора.
Тебя я не запер ни в какой сундук,
а только храню там, где тебя нет, хотя я чувствую, что -- есть:
в нежном узилище моей груди,
которое по произволу ты можешь посещать и оставлять,
и даже оттуда, я боюсь, ты будешь украден,
так как даже честность склонна к воровству ради такого драгоценного
трофея.
Настало время отправляться в путь,
Я спрятал безделушки под запор,
Теперь к ним свои руки протянуть
Не смогут ротозей и жадный вор.
Все бриллианты пред тобою - хлам,
Был утешеьем, а теперь печаль,
Мне страшно доверять тебя замкам,
И оставлять добычей вора жаль.
Придётся запереть в моей груди,
Где вечно ты, хотя тебя там нет,
Открыты двери, можешь и войти,
А можешь и уйти в любой момент.
Покоя нету, на душе тревожно,
С сокровищем и честность ненадёжна.
Маршак
Заботливо готовясь в дальний путь,
Я безделушки запер на замок,
Чтоб на мое богатство посягнуть
Незваный гость какой-нибудь не мог.
А ты, кого мне больше жизни жаль,
Пред кем и золото - блестящий сор,
Моя утеха и моя печаль,
Тебя любой похитить может вор.
В каком ларце таить мне божество,
Чтоб сохранить навеки взаперти?
Где, как не в тайне сердца моего,
Откуда ты всегда вольна уйти.
Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз,
Приманчивый для самых честных глаз!
49
Against that time (if ever that time come)
When I shall see thee frown on my def cts,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Called to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass,
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was
Shall reasons find of settled gravity:
Against that time do I insconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part.
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
На то время, -- если такое время придет, --
когда я увижу, что тебе досадны мои изъяны;
когда твоя любовь выведет свою итоговую сумму,
призванная к такой ревизии мудрыми соображениями;
на то время, когда ты как чужой пройдешь мимо
и едва поприветствуешь меня этими солнцами, своими глазами;
когда любовь, уже не та, какой она была,
найдет причины для степенной холодности, --
на то время я строю себе укрепления здесь,
в сознании того, чего я стою*,
и свою руку подниму свидетельствуя против себя,
в защиту законных оснований твоей стороны.
Чтобы бросить меня, бедного, ты имеешь силу законов,
поскольку для любви твоей ко мне я не могу привести никакой законной
причины.
---------
* Эту фразу можно понять двояко: "в сознании своих больших достоинств"
или "в сознании своей ничтожности".
Когда к тебе прозренья час придёт,
Ты разглядишь души моей изъяны,
Твоя любовь всё взвесит и поймёт:
Пришла пора менять мечты и планы;
Решив, что время подвести черту,
Пройдёшь без слов, едва коснувшись взглядом,
И встанешь отчуждённо за версту,
Не пожелав стоять со мною рядом.
Пойму твою холодность и решусь
Сказать себе, что наказанья стою,
Вверх руку подниму и поклянусь,
Что и закон, и правда за тобою.
Что ты был прав, мне верность не храня,
Нет никаких причин любить меня.
Маршак
В тот черный день (пусть он минует нас!),
Когда увидишь все мои пороки,
Когда терпенья истощишь запас
И мне объявишь приговор жестокий,
Когда, со мной сойдясь в толпе людской,
Меня едва подаришь взглядом ясным,
И я увижу холод и покой
В твоем лице, по-прежнему прекрасном, -
В тот день поможет горю моему
Сознание, что я тебя не стою,
И руку я в присяге подниму,
Все оправдав своей неправотою.
Меня оставить вправе ты, мой друг,
А у меня для счастья нет заслуг.
50
How heavy do I journey on the way,
When what I seek (my weary travel's end)
Doth teach that ease and that repose to say,
`Thus far the miles are measured from thy friend.'
The beast that bears me, tir d with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some inst nct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide,
Which heavily he answers with a groan
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind:
My grief lies onward and my joy behind.
Как тяжело мне ехать своей дорогой,
когда там, куда я стремлюсь -- в конце моего утомительного путешествия,
--
удобства и отдых скажут мне:
"Вот сколько миль отделяет тебя от твоего друга".
Животное, которое везет меня, измученного своей печалью,
вяло тащится, везя этот груз печали во мне,
как будто каким-то инстинктом бедняга знает,
что его всаднику не по душе скорость, удаляющая его от тебя.
Коня не подгоняет окровавленная шпора,
которую мое раздражение иногда вонзает в его шкуру,
на что он отвечает тяжким стоном,
более ранящим меня, чем шпоры -- его бока,
ведь этот стон напоминает мне:
мое горе лежит впереди, а моя радость -- позади.
Как тяжек путь, когда в его конце
Не праздный отдых с долгожданным другом,
А грустная улыбка на лице
От мысли: мы всё дальше друг от друга.
Конь, чувствуя её, едва бежит,
Устав нести меня и моё горе,
Умножить расстоянье не спешит,
Поэтому не хочет бег ускорить.
Не помогают и удары шпор,
Когда, сердясь, коню в бока вонзаю,
Он тихо стонет, слушая укор,
Я сам сильнее лошади страдаю.
Прошу её: За шпоры не суди,
Ведь радость сзади, горе впереди.
Маршак
Как тяжко мне, в пути взметая пыль,
Не ожидая дальше ничего,
Отсчитывать уныло, сколько миль
Отъехал я от счастья своего.
Усталый конь, забыв былую прыть,
Едва трусит лениво подо мной, -
Как будто знает: незачем спешить
Тому, кто разлучен с душой родной.
Хозяйских шпор не слушается он
И только ржаньем шлет мне свой укор.
Меня больнее ранит этот стон,
Чем бедного коня - удары шпор.
Я думаю, с тоскою глядя вдаль:
За мною - радость, впереди - печаль.
51
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer, when from thee I speed:
From where thou art, why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur though mounted on the wind,
In wing d speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire (of perfect'st love being made)
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,
But love, for love, thus shall excuse my jade:
Since from thee going he went wilful slow,
Towards thee I'll run and give him leave to go.
Вот как моя любовь может оправдать медлительность*
моего вялого коня, несущего меня, когда я скачу от тебя:
от того места, где находишься ты, зачем мне торопиться?
Пока я не буду возвращаться, в спешке нет нужды.
О, какое оправдание найдет тогда мое бедное животное,
когда и крайняя быстрота мне покажется медленной?
Тогда бы я давал шпоры, хотя бы ехал верхом на ветре,
в окрыленной скорости я не признавал бы движения;
тогда никакая лошадь не поспела бы за моим желанием;
[поэтому] желание, состоящее из совершенной любви,
с ржанием неслось бы -- не вялая плоть! -- в огненной скачке.
Но любовь, ради любви, так оправдает моего одра:
раз по пути от тебя он намеренно медлил,
по пути к тебе я помчусь вперед и оставлю его идти.
---------
* В подлиннике -- стилистическая фигура: "slow offence", буквально:
"медлительная провинность".
Я оправдал медлительность коня,
Не испытав за лень к нему вражды:
Друг с каждым шагом дальше от меня,
До возвращенья в спешке нет нужды.
Но, как себя он сможет оправдать,
Когда и скорость для меня замрёт?
Готов я буду ветру шпоры дать,
Чтоб он ещё быстрей летел вперёд.
Мысль не догонит самый лучший конь,
Не может плоть желание догнать,
Стремясь к тебе быстрее чем огонь,
Любовь коня поможет оправдать:
Бежал от друга, замедляя рысь,
Я мчусь к нему, а ты не торопись.
Маршак
Так я оправдывал несносный нрав
Упрямого, ленивого коня,
Который был в своем упрямстве прав,
Когда в изгнанье шагом вез меня.
Но будет непростительным грехом,
Коль он обратно так же повезет.
Да поскачи на вихре я верхом,
Я думал бы: как тихо он ползет!
Желанья не догонит лучший конь,
Когда оно со ржаньем мчится вскачь.
Оно легко несется, как огонь,
И говорит ленивейшей из кляч:
- Ты, бедная, шажком себе иди,
А я помчусь на крыльях впереди!
52
So am I as the rich whose bless d key
Can bring him to his sweet up-lock d treasure,
The which he will not ev'ry hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly plac d are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
Bless d are you whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.
Я -- как богач, чей благословенный ключ
может привести его к заветному запертому сокровищу,
которое он не станет созерцать каждый час,
чтобы не притуплялась острота редкостного удовольствия.
Поэтому и праздники так торжественны и так исключительны,
поскольку, наступая редко, они в долгом году
распределены скупо, как ценные камни
или крупные брильянты в ожерелье.
Так и время, которое хранит тебя подобно моему сундуку*
или чулану, скрывающему платье,
чтобы сделать какой-то особый момент особенно счастливым,
снова открыв заточенный предмет гордости.
Благословен ты, чьи достоинства дают свободу:
когда они мне доступны -- торжествовать, когда я их лишен -- надеяться.
---------
* В подлиннике, возможно -- игра на слове "chest", которое может
означать и "сундук" и "грудь".
Я как богач, чей ключ благословлён
Открыть пути к сокровищам редчайшим,
На встречу с ними ходит редко он,
Чтоб миг свиданья был всегда сладчайшим.
Торжественные праздники в ряду
Суровых будней всюду исключенье,
Они редки и смотрятся в году,
Как крупные брильянты в ожерелье.
И скряга – время прячет от меня
Тебя надолго в сундуки разлуки,
Поэтому так рад сиянью дня,
Который прекращает мои муки.
Ты даришь мне и праздники свиданий,
И будни бесконечных ожиданий.
Маршак
Как богачу, доступно мне в любое
Мгновение сокровище мое.
Но знаю я, что хрупко острие
Минут счастливых, данных мне судьбою.
Нам праздники, столь редкие в году,
Несут с собой тем большее веселье.
И редко расположены в ряду
Других камней алмазы ожерелья.
Пускай скрывает время, как ларец,
Тебя, мой друг, венец мой драгоценный,
Но счастлив я, когда алмаз свой пленный
Оно освобождает наконец.
Ты мне даришь и торжество свиданья,
И трепетную радость ожиданья.
53
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend,
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend?
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new;
Speak of the spring and foison of the year:
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear,
And you in every bless d shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
Что это за субстанция, из которой ты создан,
если миллионы чужих теней у тебя в услужении, --
ведь у каждого создания только одна тень,
а ты, один, можешь дать любую тень*?
Опиши Адониса, и этот словесный портрет
окажется плохим подражанием тебе;
примени все искусство изображения красоты к лицу [щеке] Елены,
и получится, что снова написан ты, в греческих одеяниях.
Заговори о весне и поре урожая в году,
и одна покажется тенью твоей красоты,
а другая предстанет твоей щедростью, --
в любой благословенной форме мы узнаем тебя.
Во всякой внешней красоте есть твоя доля,
но ты, как никто, обладаешь, и никто не обладает, как ты, постоянством
сердца.
---------
* "Субстанция" (substance) и "тень" (shadow, shade) -- термины,
заимствованные из философского учения, восходящего к идеям Платона о том,
что бесплотная сущность вещей а также красоты является основой всего,
"субстанцией", а реальные предметы -- только отражения ("тени") этой
субстанции.
Какою ты субстанцией рождён,
Взгляни вокруг, помимо личной тени,
Имеешь в услуженье миллион
Теней в земле пропавших поколений?
Взгляни на бюст Адониса, ты – он,
С тебя, его лепил творец великий,
Красой Елены древний мир сражён,
Но и она – ты в греческой тунике.
Везде, вглядевшись, вижу я тебя:
В весне ты поражаешь красотою,
И в урожае узнаю, любя -
Лишь, он сравнится щедростью с тобою.
Во всякой красоте твоя есть часть,
Ты постоянству не даёшь пропасть.
Маршак
Какою ты стихией порожден?
Все по одной отбрасывают тени,
А за тобою вьется миллион
Твоих теней, подобий, отражений.
Вообразим Адониса портрет, -
С тобой он схож, как слепок твой дешевый.
Елене в древности дивился свет.
Ты - древнего искусства образ новый.
Невинную весну и зрелый год
Хранит твой облик, внутренний и внешний:
Как время жатвы, полон ты щедрот,
А видом день напоминаешь вешний.
Все, что прекрасно, мы зовем твоим.
Но с чем же сердце верное сравним?
54
O how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfum d tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly,
When summer's breath their mask d buds discloses;
But, for their virtue only is their show,
They live unwooed, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so,
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall vade, by verse distils your truth.
О, насколько красивее кажется красота
благодаря этому драгоценному украшению -- добродетели [верности]*!
Роза прекрасна на вид, но мы считаем ее еще более прекрасной
из-за сладостного аромата, который в ней живет.
У цветов шиповника** густая окраска,
не уступающая колориту ароматных роз;
они растут [висят] на таких же шипах и трепещут так же игриво,
когда дыхание лета раскрывает их спрятанные бутоны;
однако их внешность существует только для них,
они живут, не зная внимания, и увядают в безвестности --
умирают, прожив сами для себя. Не то сладостные розы:
из их сладостной смерти делаются сладчайшие ароматы.
Так от тебя, прекрасный и милый юноша,
когда это внешнее очарование пройдет***, в стихах останется эссенция
твоей добродетели.
* По поводу существоительного "truth" см. примечание (**) к переводу
Сонету 14.
** Здесь словосочетание "canker bloom" (шиповник), вероятно,
употреблено с игрой на значениях слова "canker" (порча, червь).
*** По мнению комментаторов, в этом месте оригинала "vade" является
вариантом написания глагола "fade"; кроме того, возможна связи с латинским
"vadere" (уходить).
Нам кажется бесценной красота,
В которой добродетель процветает,
У розы соблазнительней уста,
Когда над ними аромат витает.
Шиповник привлекателен на вид,
Шипы остры, да и растут не реже,
У лепестков не хуже колорит,
Казалось бы достоинства всё те же.
При броскости - цветы обделены
Вниманием, без славы увядают,
А розам, потому и нет цены,
Что запах не напрасно источают.
Его в себе эссенция хранит,
Как мой сонет хранит твой юный вид.
Маршак
Прекрасное прекрасней во сто крат,
Увенчанное правдой драгоценной.
Мы в нежных розах ценим аромат,
В их пурпуре живущий сокровенно.
Пусть у цветов, где свил гнездо порок,
И стебель, и шипы, и листья те же,
И так же пурпур лепестков глубок,
И тот же венчик, что у розы свежей, -
Они цветут, не радуя сердец,
И вянут, отравляя нам дыханье.
А у душистых роз иной конец:
Их душу перельют в благоуханье.
Когда погаснет блеск очей твоих,
Вся прелесть правды перельется в стих.
55
Not marble nor the gilded monuments
Of princes shall outlive this pow'rful rhyme,
But you shall shine more bright in these cont nts
Than unswept stone, besmeared with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the Judgement that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.
Ни мрамор, ни позолоченные монументы
государей не переживут этих могучих стихов,
но ты в них будешь сиять ярче,
чем запущенный камень, загрязненный неряшливым временем.
Когда опустошительная война опрокинет статуи,
и распри уничтожат до основания труд каменщиков,
Ни меч Марса не погубит, ни быстрый огонь войны не сожжет
живую запись памяти о тебе.
Вопреки смерти и беспамятной вражде
ты пойдешь вперед; хвала тебе всегда найдет место
в глазах всего потомства,
которое изживет этот мир до рокового конца.
Так, до Страшного суда, когда ты сам восстанешь,
живи в этих стихах и пребудь в глазах влюбленных.
И мрамор, и тиранов саркофаги
Могучий стих легко переживёт,
Спасёт твой нежный образ на бумаге,
Когда с надгробий грязь веков сотрёт.
Пускай война и бунт руины множат,
Пусть статуи вождей падут в борьбе,
Меч Марса и пожар не уничтожат
В моих сонетах строфы о тебе.
Они назло пожарам и раздорам
Из века в век твой образ пронесут,
Потомки будут славить его хором,
Пока не остановит Божий суд.
Восстав из мёртвых в страшный день суда,
Узнаешь, что в сонетах жил всегда.
Маршак
Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил.
К ним не пристанет пыль и грязь веков.
Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.
Ни смерть не увлечет тебя на дно,
Ни темного забвения вражда.
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.
Итак, до пробуждения живи
В стихах, в сердцах, исполненных любви!
56
Sweet love, renew thy force, be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but today by feeding is allayed,
Tomorrow sharp'ned in his former might.
So, love, be thou: although today thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
Tomorrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness:
Let this sad int'rim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
As call it winter, which being full of care,
Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.
Сладостная любовь, возобнови свою силу, пусть не говорят,
что ты не так остра, как аппетит,
который, хотя лишь сегодня утолен едой,
завтра усиливается до прежней остроты.
Будь такой и ты, любовь: хотя сегодня ты насыщаешь
свои голодные глаза до того, что они слипаются от сытости,
завтра смотри острым взглядом снова, не убивай
духа любви постоянной вялостью.
Пусть этот печальный период пресыщения будет как океан,
разделяющий берега, на которые новообрученные
приходят каждый день, чтобы, когда они увидят
возвращение любви, тем счастливее было зрелище;
или назови это зимой, которая, будучи полна горести,
делает лето благословенным, втройне желанным, редкостным.
Любовь моя, возобнови свой пыл,
Не дай сказать, что аппетит острее,
Объестся так, что белый свет не мил,
Он утром будет вдвое голоднее.
Ты будь такой, сегодня наглядись,
Проснись глаза пошире открывая,
И снова милым видом насладись,
Дух вялостью в себе не убивая.
Часы разлуки проводи в тоске,
Как будто разделили океаны,
Когда ждешь встречи на морском песке,
Тогда они особенно желанны.
А, если хочешь, их сравни с зимой,
В морозный день дороже летний зной.
Маршак
Проснись, любовь! Твое ли острие
Тупей, чем жало голода и жажды?
Как ни обильны яства и питье,
Нельзя навек насытиться однажды.
Так и любовь. Ее голодный взгляд
Сегодня утолен до утомленья,
А завтра снова ты огнем объят,
Рожденным для горенья, а не тленья.
Чтобы любовь была нам дорога,
Пусть океаном будет час разлуки,
Пусть двое, выходя на берега,
Один к другому простирают руки.
Пусть зимней стужей будет этот час,
Чтобы весна теплей пригрела нас!
57
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu.
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But like a sad slave stay and think of nought
Save where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will
(Though you do any thing) he thinks no ill.
Будучи твоим слугой [рабом], что мне делать, как не прислуживать
тебе в часы и моменты твоего желания?
Время не имеет для меня ценности, мне не на что его тратить,
и нет для меня никакой службы, пока ты ее не требуешь.
Я не смею ни сетовать на бесконечно тянущиеся часы,
когда я, мой господин, ожидаю тебя [следя за часами],
ни думать о горечи тоскливой разлуки,
когда ты отослал слугу прочь.
Не смею я и вопрошать, в своих ревнивых мыслях,
где ты можешь быть, или гадать о твоих занятиях,
но, как печальный раб, могу только ждать, не думая ни о чем,
кроме как о том, какими счастливыми ты делаешь тех, кто с тобой.
Любовь так глупа, что в твоей прихоти,
что бы ты ни делал, не видит ничего дурного.
Что может раб? Одно – покорно ждать,
Когда захочешь высказать желанье,
Готов любую прихоть исполнять,
Вся жизнь моя – сплошное ожиданье.
Не смею я в часы разлук роптать
На то, что ты продляешь ожиданье,
Считая время горько понимать,
Что бесконечным может быть изгнанье.
Боюсь я даже в мыслях, вопрошать:
Чем занят ты, и кто вокруг толпою,
Как верный раб могу, лишь, помечтать
О счастье тех, кто в этот миг с тобою.
Любовь глупа, вернешься - твердит снова:
- В его делах нет ничего дурного.
Маршак
Для верных слуг нет ничего другого,
Как ожидать у двери госпожу.
Так, прихотям твоим служить готовый,
Я в ожиданье время провожу.
Я про себя бранить не смею скуку,
За стрелками часов твоих следя.
Не проклинаю горькую разлуку,
За дверь твою по знаку выходя.
Не позволяю помыслам ревнивым
Переступать заветный твой порог,
И, бедный раб, считаю я счастливым
Того, кто час пробыть с тобою мог.
Что хочешь делай. Я лишился зренья,
И нет во мне ни тени подозренья.
58
That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your time of pleasure,
Or at your hand th'account of hours to crave,
Being your vassal bound to stay your leasure.
O let me suffer (being at your beck)
Th'imprisoned absence of your liberty,
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may priviledge your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell,
Not blame your pleasure, be it ill or well.
Да избавит бог*, сделавший меня твоим рабом,
чтобы я в мыслях следил за моментами твоих развлечений,
или желал получить из твоих рук отчет о проведенных часах,
будучи твоим слугой, обязанным дожидаться, когда у тебя будет досуг для
меня.
О пусть я буду, ожидая, что ты поманишь, терпеть
это тюремное заключение -- разлуку по твоей прихоти**,
и пусть терпение, послушное страданию, сносит любой отказ,
не обвиняя тебя в обиде.
Будь, где пожелаешь; твои привилегии так велики,
что ты можешь свободно отдавать свое время,
чему захочешь, и тебе принадлежит право
прощать себя за собственные прегрешения.
Мне остается ждать, хотя такое ожидание -- ад,
не осуждая твои развлечения, будь они дурны или хороши.
---------
* Купидон.
** В подлиннике -- стилистическая фигура: "imprisoned absence of your
liberty", буквально: "заключенная в тюрьму разлука твоей воли".
Бог, сделавший меня твоим рабом,
Не дал мне права требовать отчёта:
Когда и кто приходит к тебе в дом,
Делить с тобой веселье и заботу.
Я твой вассал, мой долг терпеть и ждать,
В тюрьме разлуки нового ссвиданья,
Сносить отказ, за боль не проклинать,
По знаку исполнять твои желанья.
Где пожелаешь время проводи,
Дари себя хоть делу, хоть, забаве,
Захочется, за тяжкий грех суди,
Но и простить себя ты тоже вправе.
Ты можешь и добру, и злу служить,
Я буду ждать, не мне тебя судить.
Маршак
Избави Бог, меня лишивший воли,
Чтоб я посмел твой проверять досуг,
Считать часы и спрашивать: доколе?
В дела господ не посвящают слуг.
Зови меня, когда тебе угодно,
А до того я буду терпелив.
Удел мой - ждать, пока ты не свободна,
И сдерживать упрек или порыв.
Ты предаешься ль делу иль забаве, -
Сама ты госпожа своей судьбе.
И, провинившись пред собой, ты вправе
Свою вину прощать самой себе.
В часы твоих забот иль наслажденья
Я жду тебя в тоске, без осужденья...
59
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
O that rec rd could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some ntique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this compos d wonder of your frame:
Whether we are mended, or whe'er better they,
Or whether revolution be the same.
O sure I am the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
Если в мире нет ничего нового, а то, что есть,
было прежде*, то как обманывается наш ум,
который, в творческих муках, заблуждаясь, дает
второе рождение уже бывшему ребенку!
О, если бы архивы, озирая прошлое
хоть за пятьсот витков солнца,
показали мне твой образ в какой-нибудь древней книге,
написанной с тех пор, как впервые мысль была выражена в письменах,
чтобы я мог увидеть, что древний мир смог сказать
об этом чуде -- твоем сложении:
мы ли усовершенствовались, они ли были лучше,
или же кругооборот всего сущего ничего не меняет.
О, я уверен, что умы прежних дней
возносили восхищенную хвалу худшим предметам.
---------
* В сонете нашли отражение идущие от Книги Екклесиаста и античных
философов представления о циклических изменениях всего в природе, приводящих
к бесконечным повторениям, без какого-либо развития.
Коль всё старо, то новь - лишь повторенье,
Ум, заблуждаясь, с дедовских времён,
Нам выдаёт за новое творенье
Того, кто был давным – давно рождён!
О, как хочу я бросить взгляд в архивы,
Где постарев на долгих пять веков,
Найти, читая книги терпеливо,
Твоё лицо в старинной вязи слов.
Вглядеться и понять, как изменилось
Уменье твои формы описать,
У нас ли это краше получилось,
А может лучше предков не сказать.
Уверен, что они, опередив,
Хвалили тех, кто был не так красив.
Маршак
Уж если нет на свете новизны,
А есть лишь повторение былого
И понапрасну мы страдать должны,
Давно рожденное рождая снова, -
Пусть наша память, пробежавши вспять
Пятьсот кругов, что солнце очертило,
Сумеет в древней книге отыскать
Запечатленный в слове лик твой милый.
Тогда б я знал, что думали в те дни
Об этом чуде, сложно совершенном, -
Ушли ли мы вперед, или они,
Иль этот мир остался неизменным.
Но верю я, что лучшие слова
В честь меньшего слагались божества!
60
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crook d eclipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time does transfix the flourish set on youth,
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Подобно тому, как волны, напирая, движутся к каменистому берегу,
так наши минуты спешат к своему концу,
каждая сменяя ту, что ей предшествует, --
упорной чередой все стремятся вперед.
Младенец, едва появившись на свет,
Начинает двигаться к зрелости, а лишь только увенчается ею,
кривые затмения ополчаются на его великолепие
и Время, которое дарило, теперь губит свой дар.
Время пронзает цвет юности
и роет борозды на лбу красоты,
кормится всем редкостным и подлинным в природе,
и все живет лишь для того, чтобы быть скошенным его косой.
И все же до грядущих времен доживут мои стихи,
восхваляющие твою красоту, вопреки его жестокой руке.
Волна - волну подталкивает в спину,
Пока на мокрой гальке не умрёт,
Так и минуты до своей кончины,
Сменяясь на лету, спешат вперёд.
Мы к зрелости идём со дня рожденья,
Едва успев взглянуть на Божий свет,
В зените начинается старенье,
Повсюду оставляет время след.
Цвет юности в расцвете лет пронзает,
Морщинами уродует чело,
Всё лучшее в природе поедает,
Срезая, что дышало и цвело.
Я, вопреки безжалостной руке,
Спасу твои достоинства в строке.
Маршак
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчетные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочередно к вечности бегут.
Младенчества новорожденный серп
Стремится к зрелости и наконец,
Кривых затмений испытав ущерб,
Сдает в борьбе свой золотой венец.
Резец годов у жизни на челе
За полосой проводит полосу.
Все лучшее, что дышит на земле,
Ложится под разящую косу.
Но время не сметет моей строки,
Где ты пребудешь смерти вопреки!
61
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenure of thy jealousy?
O no, thy love, though much, is not so great;
It is my love that keeps mine eye awake,
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake.
For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
По твоей ли воле твой образ не дает закрыться
моим тяжелым векам в томительной ночи?
Ты ли желаешь, чтобы моя дрема обрывалась,
когда тени, похожие на тебя, обманывают мое зрение?
Твой ли это дух, посланный тобой
так далеко от дома подглядывать за моими делами,
чтобы обнаружить у меня постыдные поступки и часы праздности,
в чем состоит цель и смысл* твоей ревности?
О нет: твоя любовь, хотя и сильна, все же не так велика;
это моя любовь не дает моим глазам закрыться,
моя собственная истинная любовь побеждает мой отдых,
чтобы мне быть в роли стража для тебя.
За тобой я слежу, когда ты бодрствуешь в другом месте,
далеко от меня, слишком близко к другим.
---------
* В оригинале --"tenure", что, по мнению исследователей, следует читать
как "teno(u)r" (смысл, содержание).
Твоей ли волей ночью образ твой
Мне не дёт тяжёлых век сомкнуть?
Приходят тени схожие с тобой,
Пытаясь моё зренье обмануть.
А, может, это твой незримый дух,
Подосланный подглядывать за мной,
Пытается проверить лживый слух,
Неужто ревность властвует тобой?
О нет! Твоя любовь не так сильна,
В моей любви и истина, и суть,
Мне, предлагая стража роль, она
Мешает непробудным сном уснуть.
Тревожит думой острой как клинок:
К другим он близок, от меня далёк.
Маршак
Твоя ль вина, что милый образ твой
Не позволяет мне сомкнуть ресницы
И, стоя у меня над головой,
Тяжелым векам не дает закрыться?
Твоя ль душа приходит в тишине
Мои дела и помыслы проверить,
Всю ложь и праздность обличить во мне,
Всю жизнь мою, как свой удел, измерить?
О нет, любовь твоя не так сильна,
Чтоб к моему являться изголовью,
Моя, моя любовь не знает сна.
На страже мы стоим с моей любовью.
Я не могу забыться сном, пока
Ты - от меня вдали - к другим близка.
62
Sin of self-love possesseth all mine eye,
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopped with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee (my self) that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Грех себялюбия целиком владеет моими глазами
и всей моей душой и всем мной безраздельно,
и от этого греха нет исцеления,
так глубоко он укоренился в моем сердце.
Мне кажется, что ни у кого нет такого очаровательного лица,
такой совершенной формы, такой большой добродетели,
и я сам определяю собственное достоинство,
поскольку я всех других по всем достоинствам превосхожу.
Но когда мое зеркало показывает мне меня таким, каков я на самом деле,
потасканного, в глубоких морщинах*, задубленного от времени,
свою любовь к себе я понимаю наоборот:
так любить себя было бы чудовищно;
это тебя -- то есть, себя -- я восхваляю в себе,
украшая свою старость красотой твоих дней.
---------
* По мнению комментаторов, "chopped" здесь следует читать как "chapped"
(потрескавшийся, в глубоких морщинах).
Грех себялюбья – стал владыкой глаз,
Душа и плоть теперь его владенья,
Он в сердце корнем глубоко увяз,
От этого греха нет исцеленья.
Прекраснее лица не нахожу,
Изящен стан, дух полон благородства.
Когда я самого себя сужу.
То вижу над другими превосходство.
Когда покажет зеркало меня
Потасканным, в сединах и морщинах,
Тогда твержу, себя за грех виня:
Чудовищна любовь к себе в мужчинах.
Хваля тебя – хвалюсь в себе тобою,
Украсив старость юною судьбою.
Маршак
Любовь к себе моим владеет взором.
Она проникла в кровь мою и плоть.
И есть ли средство на земле, которым
Я эту слабость, мог бы побороть?
Мне кажется, нет равных красотою,
Правдивей нет на свете никого.
Мне кажется, так дорого я стою,
Как ни одно земное существо.
Когда же невзначай в зеркальной глади
Я вижу настоящий образ свой
В морщинах лет, - на этот образ глядя,
Я сознаюсь в ошибке роковой.
Себя, мой друг, я подменял тобою,
Век уходящий - юною судьбою.
63
Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crushed and o'erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travelled on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring:
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life.
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Против того времени, когда мой возлюбленный станет таким, как я сейчас,
--
разбитым и потрепанным губительной рукой Времени, --
когда часы истощат его кровь и покроют его лоб
линиями и морщинами; когда его юное утро
поедет по крутой дороге к ночи старости,
и все те красоты, королем которых он является сейчас,
будут исчезать, или уже исчезнут с глаз,
похищая сокровище его весны, --
для такого времени я сейчас строю укрепления
против жестокого ножа губительной старости,
чтобы он не вырезал из памяти
красоту моего возлюбленного, хотя этот нож уничтожит его жизнь.
Его красота будет видна в этих черных строках, --
они будут жить, и он в них пребудет цветущим.
Когда мой друг войдёт в мои года
Разбитым и потрёпанным судьбою,
Кровь истощится, станет как вода,
Пойдёт к закату утро голубое.
Старуха старость постучится в дверь
Поблекнут краски царственные ныне,
А в довершенье всех других потерь
Краса, как цвет весны его покинет.
От этих лет пытаясь защитить
Я тороплюсь построить укрепленье,
Когда захочет друга смерть убить
Спасу прекрасный облик от забвенья.
Защитой станет чёрная строка
В ней образ друга будет юн века.
Маршак
Про черный день, когда моя любовь,
Как я теперь, узнает жизни бремя,
Когда с годами оскудеет кровь
И гладкое чело изрежет время,
Когда к обрыву ночи подойдет,
Пройдя полкруга, новое светило
И потеряет краски небосвод,
В котором солнце только что царило, -
Про черный день оружье я припас,
Чтоб воевать со смертью и забвеньем,
Чтобы любимый образ не угас,
А был примером дальним поколеньям.
Оружье это - черная строка.
В ней все цвета переживут века.
64
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down rased,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the wat'ry main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay,
Ruin hath taught me thus to ruminate:
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Когда я вижу, как обезображено беспощадной рукой Времени
то, что было богатством и гордостью изжитого и похороненного века;
когда я вижу порой, что сравнены с землей величественные башни
и вечная бронза во власти смертельной стихии разрушения;
когда я вижу, как голодный океан
наступает на царство суши,
а твердая почва одерживает победу над водами,
увеличивая изообилие за счет потерь и потери за счет изобилия;
когда я вижу такие перемены в состоянии
или то, как высшее состояние приходит к краху, --
все это разрушение учит меня думать:
такое Время придет и заберет мою любовь.
Эта мысль подобна смерти, с ней остается только
рыдать о том, что имеешь, но боишься потерять.
Безжалостна у Времени рука
Пощады нет богатству и гордыне,
И башню, простоявшую века,
И бронзу вечных статуй опрокинет;
Я вижу как голодный океан
Водой на царство суши наступает,
А берег волны рушит, как таран –
Баланс захватов и потерь равняет;
Чередованье этих перемен
Внушает, что закончится всё крахом,
Потери учат думать: грозен тлен,
В урочный час любовь погубит махом.
При этой мысли хочется рыдать
О том, что есть, но страшно потерять.
Маршак
Мы видели, как времени рука
Срывает все, во что рядится время,
Как сносят башню гордую века
И рушит медь тысячелетии бремя,
Как пядь за пядью у прибрежных стран
Захватывает землю зыбь морская,
Меж тем как суша грабит океан,
Расход приходом мощным покрывая,
Как пробегает дней круговорот
И королевства близятся к распаду...
Все говорит о том, что час пробьет -
И время унесет мою отраду.
А это - смерть!.. Печален мой удел.
Каким я хрупким счастьем овладел!
65
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O how shall summer's honey breath hold out
Against the wrackful siege of batt'ring days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! Where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold this swift foot back,
Or who his spoil of beauty can forbid?
O none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Раз бронзу, и камень, и землю, и бескрайнее море --
все пересиливает прискорбная бренность,
как же против этой стихии выступать [судиться] красоте,
чьи позиции не сильнее, чем у цветка?
О как медовому дыханию лета устоять
против уничтожающей осады сокрушительных дней,
когда неприступные скалы не так крепки,
и стальные ворота не так прочны, чтобы избежать разрушения Временем?
О пугающая мысль! Увы, где же
лучший драгоценный камень Времени укроется от сундука Времени*?
Или -- какая сильная рука может удержать его (Времени) быстрые ноги,
или -- кто может запретить ему порчу красоты?
О, никто, если только не совершится то чудо,
что в моих чернилах моя любовь будет вечно ярко сиять.
---------
* Смысл метафоры "сундук времени" (Time's chest) не вполне ясен;
возможно, имеется в виду, что Время в конечном итоге всех прячет, как в
сундук, в небытие и забвение; с другой стороны, возможно, это просто
эвфемизм, означающий "гроб".
Раз бронзу, камень, твердь земли и море –
Всё бренность бытия разрушат в прах,
Как выжить красоте в неравном споре,
В ней стойкости не больше, чем в цветах.
Как может устоять дыханье лета,
Попав в осаду беспощадных дней,
Когда и с скалам не по силам это,
Железные ворота не прочней.
Пугает мысль: надёжных нет укрытий,
Где мой алмаз от Времени хранить,
Кто в силах удержать поток событий,
И красоту от порчи защитить?
Никто не совершал такого чуда,
Спасу любовь в чернилах – первым буду.
Маршак
Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придет им срок,
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя - беспомощный цветок?
Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времен
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит бронзу статуй и колонн?
О горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как, маятник остановив рукою,
Цвет времени от времени спасти?..
Надежды нет. Но светлый облик милый
Спасут, быть может, черные чернила!
66
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabl d,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Устав от всего этого, я взываю к успокоительной смерти, --
устав видеть достоинство от роду нищим,
и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно оказываемые недостойным,
и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
и истинное совершенство, опозоренное с помощью лжи,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому власть связала язык,
и блажь, с ученым видом руководящую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, --
устав от всего этого, я бы от этого ушел,
но меня останавливает, что умерев, я оставлю свою любовь в одиночестве.
Устав, взываю к Смерти: Ты – отрада!
Достоинство в лачуге родилось,
А жалкое ничтожество в нарядах
От веры предков злобно отреклось,
И почесть воздают не по заслугам,
И девственность в борделях продают,
И совершенство, опозорив в слухом,
Из силы, правя, немощь создают,
И власть лишила голоса искусство,
И знаниями блажь руководит,
И дурью честность нарекло холуйство,
И зло добру прислуживать велит.
Устав, позвал бы Смерть я раньше срока,
Нет сил оставить друга одиноким.
Маршак
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!
67
Ah wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins,
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains?
O him she stores, to show what wealth she had,
In days long since, before these last so bad.
О почему же он должен жить в одно время с пороком
и своим присутствием скрашивать нечестивость,
чтобы грех благодаря ему получил преимущество
и прочно связал себя с его обществом?
Почему фальшивая краска должна подражать его щеке
и красть мертвое подобие у его живого цвета лица?
Почему должна убогая красота обманным путем добывать
подобия роз, поскольку его роза истинна*?
Почему он должен жить сейчас, когда Природа обанкротилась,
обнищав кровью, способной наполнить краской живые вены,
так как у нее не осталось другой казны, кроме его красоты,
и, гордясь многими своими творениями, она живет только за его счет?
О, она хранит его, чтобы показать, каким богатством она обладала
в дни давно прошедшие, до этих последних, таких плохих.
* С учетом философской фразеологии (см. примечание к переводу Сонета
53), строки 7-8 можно истолковать следующим образом: "Почему поддельная
красота должна иметь возможность имитировать его красоту, которая является
воплощенным идеалом?"
Зачем он должен жить среди пороков,
Украсив их присутствием своим,
Чтоб тяжкий грех, укрывшись от упрёков,
Себя связал ещё прочнее с ним?
Зачем цвет мёртвых красок подражает
Румянцу его щёк, он нежно ал,
Зачем обман уродство украшает
Его лицо, приняв за идеал.
Зачем он должен жить, когда Природа,
Растратив кровь давно уже банкрот,
Казна её всё меньше год от года,
Живёт лишь тем, что у него берёт?
Она хранит его, чтоб с пьедестала
Нам показать, чем раньше обладала.
Маршак
Спроси: зачем в пороках он живет?
Чтобы служить бесчестью оправданьем?
Чтобы грехам приобрести почет
И ложь прикрыть своим очарованьем?
Зачем искусства мертвые цвета
Крадут его лица огонь весенний?
Зачем лукаво ищет красота
Поддельных роз, фальшивых украшений?
Зачем его хранит природа-мать,
Когда она давно уже не в силах
В его щеках огнем стыда пылать,
Играть живою кровью в этих жилах?
Хранит затем, чтоб знал и помнил свет
О том, что было и чего уж нет!
68
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were borne,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy ntique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Таким образом, его лицо [щека] -- образец минувших дней,
когда красота жила и умирала, как теперь -- цветы,
до того, как эти незаконные символы красоты стали носиться людьми
и посмели поселиться на живом лбу;
до того, как золотистые локоны мертвых --
достояние могил -- стали отстригаться,
чтобы получить другую жизнь на другой голове,
прежде чем мертвая шевелюра красоты стала украшать другого.
В нем видны эти благословенные старые времена --
красота без приукрашиваний, подлинная и истинная,
когда не творили себе лето из цветения другого,
не ограбляли старого, чтобы дать своей красоте новый наряд.
И Природа его хранит как образец,
чтобы показать фальшивому Искусству, какой красота была прежде.
Он – образец людей минувших дней,
Тогда краса жила и умирала,
Косметика живые лбы людей
Не портила и стыд, и совесть знала;
Тогда ещё не стригли мертвецов,
Могилам светлый локон оставляли,
И пышных белокурых париков
На голову живых не возлагали.
Видна в нём благодать иных времён:
Прекрасное тогда не знало фальши,
Не убавляли лет, рядясь в бутон,
Не грабили людей слабей и старше.
Для верных старой истине сердец
Мой друг и был, и будет образец.
Маршак
Его лицо - одно из отражений
Тех дней, когда на свете красота
Цвела свободно, как цветок весенний,
И не рядилась в ложные цвета,
Когда никто в кладбищенской ограде
Не смел нарушить мертвенный покой
И дать забытой золотистой пряди
Вторую жизнь на голове другой.
Его лицо приветливо и скромно.
Уста поддельных красок лишены.
В его весне нет зелени заемной
И новизна не грабит старины.
Его хранит природа для сравненья
Прекрасной правды с ложью украшенья.
69
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues (the voice of souls) give thee that due,
Utt'ring bare truth, even so as foes commend,
Thy outward thus with outward praise is crowned,
But those same tongues that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts (although their eyes were kind)
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Та часть тебя, которая видна глазам мира,
не лишена ничего, что могла бы пожелать сокровенная мысль;
все языки, выразители души, отдают тебе в этом должное,
говоря голую правду, и даже враги тебя хвалят.
Твоя внешность, таким образом, увенчана внешней хвалой,
но те же языки, которые воздают тебе то, что тебе причитается,
в других словах эту хвалу опровергают,
когда глядят дальше, чем показывает глаз.
Они смотрят на красоту твоей души
и, в своих догадках, измеряют ее твоими поступками;
тогда в своих мыслях эти скряги, -- хотя бы их глаза были добрыми, --
к твоему прекрасному цветку добавляют зловоние сорняков.
Но почему твой запах не соответствует твоему виду?
Причина* в том, что ты цветешь, доступный всем.
---------
* В оригинале Торпа здесь стояло несуществующее слово "solye", которое
большинство позднейших издателей сочли искаженным "soyle", что соответствует
современному "soil". Однако интерпретации этого слова предлагались разные, в
том числе "почва (на которой вырастает порок)", "пятно (моральное)",
"решение (вопроса)".
Твой внешний облик восхищает мир,
Прекрасно всё: походка, стать, ухватка;
Все языки твердят, что ты кумир
И злейший враг не видит недостатков.
Все те, кто плоть прославили хвалой,
Воздали только то, что причиталось,
Но речь у них была совсем иной,
Когда души невидимой касалась.
Твоей души увидев красоту,
В догадках долго мерили делами,
Теперь твердят, забыв про доброту:
Цветок хорош, но пахнет сорняками.
В чём состоит причина всех проблем?
Разгадка : ты цветёшь доступный всем.
Маршак
В том внешнем, что в тебе находит взор,
Нет ничего, что хочется исправить.
Вражды и дружбы общий приговор
Не может к правде черточки прибавить.
За внешний облик - внешний и почет.
Но голос тех же судей неподкупных
Звучит иначе, если речь зайдет
О свойствах сердца, глазу недоступных.
Толкует о душе твоей молва.
А зеркало души - ее деянья.
И заглушает сорная трава
Твоих сладчайших роз благоуханье.
Твой нежный сад запущен потому,
Что он доступен всем и никому.
70
That thou are blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is susp ct,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time,
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstain d prime.
Thou hast passed by the ambush of young days,
Either not assailed, or victor being charged,
Yet this thy praise cannot be so thy praise
To tie up envy, evermore enlarged:
If some susp ct of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
То, что тебя порицают, не должно считаться твоим изъяном,
так как прекрасное всегда было мишенью клеветы;
орнаментом красоты является подозрение --
ворона, летающая в чистейшем воздухе небес.
Так что, будь ты хорошим, клевета тем более подтвердит
твое достоинство, подвергающееся соблазнам времени*,
так как порча любит самые сладостные бутоны,
а ты представляешь собой чистый незапятнанный расцвет.
Ты миновал опасности [засаду] юных дней,
или не подвергшись нападению, или, атакованный, но выйдя победителем;
это похвально, но этого недостаточно,
чтобы сдержать [связать] вечно растущую зависть.
Если бы подозрение в пороке не бросало тень на твою красоту,
тогда ты один владел** бы королевствами сердец.
---------
* Темное место, вызывающее споры комментаторов.
** Согласно комментаторам, "owe" здесь следует читать как "own"
(владеть, обладать).
Не принимай наветы за порок,
Краса мишенью клеветы бывает;
Догадками чернит её намёк –
Как ворон в чистом воздухе летает.
Когда красив, у сплетен есть резон
Твердить, что ты соблазнам потакаешь,
Червь портит самый сладостный бутон,
Ты чистоту и совесть воплощаешь.
Ты миновал ловушки юных дней,
И вышел победителем из схваток,
Но в будущем нападки посильней,
Все прошлые от зависти задаток.
Легла тень подозренья, как венец –
Ты был бы без него король сердец.
Маршак
То, что тебя бранят, - не твой порок.
Прекрасное обречено молве.
Его не может очернить упрек -
Ворона в лучезарной синеве.
Ты хороша, но хором клеветы
Еще дороже ты оценена.
Находит червь нежнейшие цветы,
А ты невинна, как сама весна.
Избегла ты засады юных дней
Иль нападавший побежден был сам,
Но чистотой и правдою своей
Ты не замкнешь уста клеветникам.
Без этой легкой тени на челе
Одна бы ты царила на земле!
71
No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vildest worms to dwell;
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
Or if (I say) you look upon this verse,
When I (perhaps) compounded am with clay,
Do not as much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
Когда я умру, оплакивай меня не дольше,
чем будешь слышать угрюмый колокол,
оповещающий мир, что я бежал
из этого низкого [подлого, мерзкого] мира, чтобы поселиться с нижайшими
червями.
Даже если прочитаешь эту строку, не вспоминай
руки, которая ее написала, ибо я люблю тебя так,
что хотел бы быть забытым тобою и в сокровенных мыслях,
если мысли обо мне причинят тебе страдание.
Или если, говорю я, ты взглянешь на эти стихи,
когда, возможно, я уже смешаюсь с глиной,
ты даже моего бедного имени не повторяй,
но пусть твоя любовь погибнет с моей жизнью,
чтобы всеведущий мир не заметил твоего плача
и не осмеял тебя из-за меня, когда меня не будет.
Когда умру, оплакивай меня
Не дольше, чем с церквей колоколами
Трезвонить будут, что сбежал кляня
За подлость мир, теперь в земле с червями.
Читая эти грустные слова,
Не вспоминай, кто их писал с тоскою.
Люблю так сильно, что даю права
Забыть меня, со мной и всё былое.
Когда в сонет заглянешь невзначай,
Мой бренный прах, возможно, станет глиной,
Ты имя с грустью вслух не повторяй –
Пусть гибнет и любовь с моей кончиной.
Когда умру, ты грусть и слёзы спрячь,
Чтоб мир тебя не осмеял за плач,
Маршак
Ты погрусти, когда умрет поэт,
Покуда звон ближайшей из церквей
Не возвестит, что этот низкий свет
Я променял на низший мир червей.
И, если перечтешь ты мой сонет,
Ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет
Очей любимых памятью своей.
Я не хочу, чтоб эхо этих строк
Меня напоминало вновь и вновь.
Пускай замрут в один и тот же срок
Мое дыханье и твоя любовь!..
Я не хочу, чтобы своей тоской
Ты предала себя молве людской.
72
O lest the world should task you to recite
What merit lived in me that you should love,
After my death (dear love) forget me quite;
For you in me can nothing worthy prove,
Unless you would devise some virtuous lie
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceas d I
Than niggard truth would willingly impart:
O lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you:
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Чтобы мир не заставил тебя рассказывать,
какие во мне были достоинства, заслуживавшие твоей любви,
после моей смерти, любовь моя, забудь меня совсем,
так как ты не сможешь доказать, что во мне было что-то ценное,
если только не изобретешь какую-нибудь благородную ложь,
чтобы сделать для меня больше, чем я заслуживаю,
и воздать [навесить] больше хвалы мне, покойному,
чем скупая правда сообщила бы по своей воле.
О, чтобы твоя подлинная любовь не показалось фальшивой оттого,
что ты, из любви меня хваля, говоришь неправду,
пусть мое имя будет похоронено там же, где мое тело,
и не будет больше жить, чтобы не позорить ни тебя, ни меня,
так как мне стыдно за то, что я произвожу на свет,
и тебе должно быть стыдно за свою любовь к никчемным предметам.
72
Чтоб злобный мир не требовал отчёта
За что и почему меня любил,
Умру - забудь, зачем тебе забота,
Не сможешь доказать, что прав ты был,
Пока, мои расхваливая свойства,
Себе на помощь ложь не позовёшь,
Напрасным будет всё твоё упорство,
Над правдою меня не вознесёшь.
А чтобы ложь нас пачкать не посмела,
И ты, хваля меня, не прятал глаз,
Пусть имя похоронят вместе с телом,
Тогда не сможет опозорить нас.
Сегодня мне за скудность дел обидно –
Тебе меня любить должно быть стыдно.
Маршак
Чтобы не мог тебя заставить свет
Рассказывать, что ты во мне любила, -
Забудь меня, когда на склоне лет
Иль до того возьмет меня могила.
Так мало ты хорошего найдешь,
Перебирая все мои заслуги,
Что поневоле, говоря о друге,
Придумаешь спасительную ложь.
Чтоб истинной любви не запятнать
Каким-нибудь воспоминаньем ложным,
Меня скорей из памяти изгладь, -
Иль дважды мне ответ придется дать:
За то, что был при жизни столь ничтожным
И что потом тебя заставил лгать!
73
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Во мне ты видишь то время года,
когда желтые листья, -- их или нет совсем, или мало, -- висят
на трясущихся от холода ветвях, --
оголенных разрушенных хорах, где недавно пели сладкоголосые птицы.
Во мне ты видишь сумерки дня,
который после захода солнца угасает на западе;
его быстро забирает черная ночь --
второе "я" Смерти, все опечатывающая покоем.
Во мне ты видишь сияние такого огня,
который покоится на золе своей юности,
как на смертном ложе, где он должен угаснуть,
поглощенный тем, что его питало.
Ты это постигаешь, и это делает твою любовь сильнее,
заставляя любить преданно то, что ты должен вскоре потерять.
Во мне ты видишь время года,
Когда стал редок в кронах лист,
С дрожащих веток в непогоду,
Уже не слышен птичий свист.
Во мне ты видишь дня старенье,
Когда в закате гаснет свет;
Подобье смерти и забвенья -
Ночь красит небо в чёрный цвет.
Во мне ты видишь увяданье,
Огня в постели золотой,
Погасит яркое сиянье
Он пищей, ставшею золой.
Увидев это, понимаешь:
Милей всего то, что теряешь.
Маршак
То время года видишь ты во мне,
Когда один-другой багряный лист
От холода трепещет в вышине -
На хорах, где умолк веселый свист.
Во мне ты видишь тот вечерний час,
Когда поблек на западе закат
И купол неба, отнятый у нас,
Подобьем смерти - сумраком объят.
Во мне ты видишь блеск того огня,
Который гаснет в пепле прошлых дней,
И то, что жизнью было для меня,
Могилою становится моей.
Ты видишь все. Но близостью конца
Теснее наши связаны сердца!
74
But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me.
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remember d:
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Но не горюй, когда этот жестокий арест
без права освобождения заберет меня отсюда;
моя жизнь продолжается [имеет долю] в этих строчках,
которые для памяти навсегда останутся с тобой.
Читая снова это стихотворение, ты будешь видеть
ту самую часть меня, которая была посвящена тебе;
земля может получить только землю*, которая ей причитается,
а мой дух -- лучшая часть меня -- принадлежит тебе.
Так что ты потеряешь не более, чем отбросы жизни,
добычу червей, -- умрет мое тело,
бесчестная добыча ножа негодяя**,
слишком низменное, чтобы его помнили.
Его ценность в том, что оно содержит в себе,
то есть это мое творчество, а это останется с тобой.
---------
* См. примечание к Сонету 44.
** Спорное место. Согласно одному из толкований, под "ножом негодяя"
здесь нужно понимать косу Смерти.
Не плачь, когда за мной придёт конвой,
И уведёт без права возвращенья,
Ведь жизнь моя продолжится строкой
Любимого тобой стихотворенья.
Перечитав его, увидишь вновь
Всё то, что лишь тебе принадлежало -
Поэта бесконечную любовь;
Земля получит то, что ей пристало.
Теряешь ты отбросы жизни – прах
Он для червей законная добыча,
Всё лучшее останется в стихах,
Напрасно мы, теряя тело, хнычем.
В нём нет цены, пусть гибнет под землёй ,
Ведь творчество останется с тобой.
Маршак
Когда меня отправят под арест
Без выкупа, залога и отсрочки,
Не глыба камня, не могильный крест -
Мне памятником будут эти строчки.
Ты вновь и вновь найдешь в моих стиха
Все, что во мне тебе принадлежало.
Пускай земле достанется мой прах, -
Ты, потеряв меня, утратишь мало.
С тобою будет лучшее во мне.
А смерть возьмет от жизни быстротечной
Осадок, остающийся на дне,
То, что похитить мог бродяга встречный,
Ей - черепки разбитого ковша,
Тебе - мое вино, моя душа.
75
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet seasoned showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and his wealth is found:
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then bettered that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starv d for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Для моих мыслей ты -- как пища для жизни
или как свежие благоуханные ливни -- для земли,
и ради твоего спокойствия* я веду такую борьбу,
какая бывает между скупцом и его богатством:
то он горд, наслаждаясь им, а то
опасается, что вороватый век украдет его сокровище;
то я считаю, что лучше всего быть с тобой наедине,
то полагаю, что еще лучше, чтобы мир видел мою радость;
порой пресыщен пиршеством -- созерцанием тебя,
но скоро снова совсем изголодаюсь по взгляду на тебя,
не имея и не ища других удовольствий,
кроме того, что я получил или должен получить от тебя.
Так я чахну и предаюсь излишествам изо дня в день --
или обжираюсь всем, или лишен всего.
---------
* Неясное место; "for the peace of you" можно истолковать также как
"ради (моего) удовлетворения, которое мне доставляет твоя дружба".
Для мысли ты, как пища для желудка,
Как в майский ливень грома бубенцы,
Я день за днём веду борьбу с рассудком –
Так маются с богатствами скупцы.
Порой гордятся, наслаждаясь ими,
Порой от страха потерять дрожат,
Я, как они, то прячу твоё имя,
То славить на весь свет стихами рад.
Порой пресыщен пиршеством общенья,
Расставшись, начинаю голодать,
И вновь готов за миг уединенья
Другие удовольствия отдать.
То чахну я, то объедаюсь пищей,
Тебя любя, я то – богач, то - нищий.
Маршак
Ты утоляешь мой голодный взор,
Как землю освежительная влага.
С тобой веду я бесконечный спор,
Как со своей сокровищницей скряга.
То счастлив он, то мечется во сне,
Боясь шагов, звучащих за стеною,
То хочет быть с ларцом наедине,
То рад блеснуть сверкающей казною.
Так я, вкусив блаженство на пиру,
Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда.
Живу я тем, что у тебя беру,
Моя надежда, мука и награда.
В томительном чередованье дней
То я богаче всех, то всех бедней.
76
Why is my verse so barren of new pride?
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Почему мои стихи настолько лишены новомодного великолепия --
Так далеки от разнообразия и быстрых перемен?
Почему я не обращаюсь, вместе с временем,
к новообретенным методам и странным сочетаниям*?
Почему я пишу постоянно одно и то же, всегда одинаково,
и одеваю воображение в ту же знакомую одежду,
так что каждое слово почти называет мое имя,
обнаруживая свое рождение и происхождение?
О знай, любовь моя, я всегда пишу о тебе,
и ты и любовь -- моя постоянная тема,
так что лучшее, что я могу, -- это нарядить старые слова по-новому,
тратя опять то, что уже потрачено.
Ведь солнце каждый день и ново и старо,
так и моя любовь постоянно говорит то, что уже сказано.
---------
* Возможно, речь идет о новых стилистических приемах или о
словотворчестве, широко распространенном в эпоху Шекспира.
Зачем свой стих лишаю украшений,
Разнообразья, быстрой смены тем,
Не изучаю веяний, течений,
Новейших стилей, моды и проблем?
Зачем пишу всегда одно и то же,
В старьё воображение ряжу?
Зачем слова между собою схожи,
Легко отцовство в каждом нахожу?
Любовь моя, всё потому не ново,
Что лишь, тебе стихи я посвятил,
Нарядом новым, украшая слово,
Я трачу то, чем много раз платил.
Как солнце утром и старо, и ново,
Так и любовь всё повторяет снова.
Маршак
Увы, мой стих не блещет новизной,
Разнообразьем перемен нежданных.
Не поискать ли мне тропы иной,
Приемов новых, сочетаний странных?
Я повторяю прежнее опять,
В одежде старой появляюсь снова.
И кажется, по имени назвать
Меня в стихах любое может слово.
Все это оттого, что вновь и вновь
Решаю я одну свою задачу:
Я о тебе пишу, моя любовь,
И то же сердце, те же силы трачу.
Все то же солнце ходит надо мной,
Но и оно не блещет новизной!
77
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste,
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste:
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouth d graves will give thee memory;
Thou by the dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity;
Look what thy memory cannot contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee, and much enrich thy book.
Твое зеркало покажет тебе, как изнашиваются твои прелести,
часы -- как истекают драгоценные минуты,
а чистые листы будут хранить отпечаток твоей души,
и из этой книги* ты можешь вкусить такое знание:
морщины, которые твое зеркало тебе правдиво покажет,
напомнят тебе о раскрытом зеве могилы;
по тому, как украдкой движется тень в часах**, ты можешь постичь
вороватое движение времени к вечности;
а все, что твоя память не может удержать,
доверь этим пустым страницам, и потом ты обнаружишь
взращенными этих детей, рожденных твоим умом,
чтобы с ними снова познакомилась твоя душа.
Эти услуги зеркала и часов -- в той мере, насколько часто ты будешь
смотреть, --
принесут тебе пользу и сильно обогатят твою книгу.
---------
* Здесь "книга" (book), вероятно, означает какого-то рода книгу для
записей. По мнению некоторых комментаторов, поэт подарил Другу такую книгу,
и данный сонет сопровождал подарок. Ср. сонет 122, где речь идет о подобном
подарке Друга поэту.
** Вероятно, речь идет о солнечных часах.
Как ты стареешь, зеркало покажет,
Часы – теченье дорогих минут
На чистый лист след мудрой мысли ляжет,
Прочтя, её читатели поймут:
Твои морщины в зеркале правдивом
Напомнят, что могила смертных ждёт;
Крадётся тень часов неутомимо,
За нею время к вечности течёт.
А всё, что память удержать не сможет
Доверь пустым страницам, а потом,
Прочитанное в книге, нам поможет
Узнать, что рождено твоим умом.
В часы и зеркала не зря глядят -
Они страницы книг обогатят.
Маршак
Седины ваши зеркало покажет,
Часы - потерю золотых минут.
На белую страницу строчка ляжет -
И вашу мысль увидят и прочтут.
По черточкам морщин в стекле правдивом
Мы все ведем своим утратам счет.
А в шорохе часов неторопливом
Украдкой время к вечности течет.
Запечатлейте беглыми словами
Все, что не в силах память удержать.
Своих детей, давно забытых вами,
Когда-нибудь вы встретите опять.
Как часто эти найденные строки
Для нас таят бесценные уроки.
78
So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse,
As every alien pen hath got my use,
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing,
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learn d's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces grac d be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Я так часто призывал тебя как свою Музу
и находил в тебе такую добрую помощь для своих стихов,
что каждое чужое перо присвоило мой обычай
и, прикрываясь тобой, распространяет свою поэзию.
Твои глаза, которые научили немого петь во весь голос,
а тяжкое невежество -- летать в вышине,
теперь добавили перьев к крыльям ученых
и придали изяществу двойное великолепие.
И все же гордись более всего тем, что слагаю я,
у которого все влияние -- твое, и рождено от тебя*;
в произведениях других ты всего лишь улучшаешь стиль,
и искусства лишь украшаются твоей драгоценной красой.
Но для меня ты -- все мое искусство, и возвышаешь
до учености мое грубое невежество.
---------
* Согласно расхожим представлениям того времени, жизнь каждого человека
проходила под постоянным влянием тех или иных звезд. Поэт заявляет, что у
него все влияние -- от Друга, тем самым косвенно очередной раз уподобляя его
звезде.
Я часто призывал тебя как музу,
Ты начал на сонеты вдохновлять,
Завидуя возникшему союзу,
Мне все поэты стали подражать.
Твои глаза немых петь научили,
А тяжкое невежество летать,
Учёным пышно крылья оперили,
Изяществу придали благодать.
Гордись сильней всего тем, что слагаю,
Ведь всё моё - тобою рождено,
Другие стиль творений украшают,
А мне судьбою большее дано.
Ты для меня и всё моё искусство,
И самое возвышенное чувство.
Маршак
Тебя я музой называл своею
Так часто, что теперь наперебой
Поэты, переняв мою затею,
Свои стихи украсили тобой.
Глаза, что петь немого научили,
Заставили невежество летать, -
Искусству тонкому придали крылья,
Изяществу - величия печать.
И все же горд своим я приношеньем,
Хоть мне такие крылья не даны.
Стихам других ты служишь украшеньем,
Мои стихи тобою рождены.
Поэзия - в тебе. Простые чувства
Ты возвышать умеешь до искусства.
79
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give another place.
I grant (sweet love) thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again:
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.
Пока я один взывал к твоей помощи,
мои стихи одни воплощали все твое изящество*,
но теперь мои изящные стихи в упадке,
и моя больная Муза уступает место другому.
Я признаю, любовь моя, что твоя милая тема
заслуживает труда более достойного пера,
и все же, что бы о тебе ни сочинил поэт,
он все ворует у тебя, а потом возмещает тебе же:
он наделяет тебя добродетелью, но само это слово он украл
у твоего поведения; он придает тебе красоту,
но он лишь нашел ее в твоем лице [щеке]; он не может воздать
тебе никакой хвалы, кроме повторения того, что уже в тебе живет.
Поэтому не благодари его за то, что он говорит,
поскольку то, что он должен воздать тебе, ты платишь сам.
---------
* Другое возможное прочтение: "...одни пользовались твоей
благосклонностью".
Пока один о помощи взывал
Мои стихи твой образ воплощали,
Когда я дух и силы потерял,
Тебя другие Музы славить стали.
Я признаю: милее темы нет,
Пока молчу, другие пусть рискуют,
Но всё, что сочинит другой поэт –
Он у тебя, тебе, мой друг, ворует.
Он слово добродетель говорит,
Украв его у твоего смиренья,
Всё то, что о твоей красе твердит –
Тебе принадлежит со дня рожденья.
Поверь мне, что не стоит тот похвал,
Кто за своё чужое выдавал.
Маршак
Когда один я находил истоки
Поэзии в тебе, блистал мой стих.
Но как теперь мои померкли строки
И голос музы немощной затих!
Я сознаю своих стихов бессилье.
Но все, что можно о тебе сказать,
Поэт в твоем находит изобилье,
Чтобы тебе преподнести опять.
Он славит добродетель, это слово
Украв у поведенья твоего,
Он воспевает красоту, но снова
Приносит дар, ограбив божество.
Благодарить не должен тот, кто платит
Сполна за все, что стихотворец тратит.
80
O how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied speaking of your fame.
But since your worth (wide as the ocean is)
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark (inferior far to his)
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride,
Or (being wracked) I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride.
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this: my love was my decay.
О, как меня лишает сил, когда я пишу о тебе,
знание, что превосходящий меня дух использует твое имя
и на хвалу тебе расходует всю свою силу,
так что сковывает мой язык, когда я говорю о твоей славе.
Но поскольку твои достоинства, обширные, как океан,
несут на себе равно скромный и самый гордый парус,
моя дерзкая ладья, много уступающая его кораблю,
своевольно появляется на твоей морской шири.
Твоя самая мелкая помощь удержит меня на плаву,
тогда как он поплывет по твоей бездонной глубине,
или, потерпев крушение, я стану никчемной лодкой,
а он останется кораблем величественной и прекрасной постройки.
Тогда, если он будет преуспевать, а я буду выброшен на берег,
то худшее будет в том, что моя любовь стала моим крахом.
Когда о друге я пишу сонет,
Хваля его, меня лишает слова,
Сковав язык, могучий дух другого –
Не в силах я достойный дать ответ.
Душою ты – широк, как океан,
Рад равно кораблю и лодке шаткой,
Могуч корабль, но я готовлюсь к схватке –
Ладьи отважной дерзкий капитан.
Твоя поддержка мне важна сейчас,
Корабль на глубине в себе уверен,
Когда разбитой лодки след потерян,
Он не опустит парус и на час.
Корабль плывёт, ладья разбита в прах,
Страшнее то, что и любовь ждёт крах.
Маршак
Мне изменяет голос мой и стих,
Когда подумаю, какой певец
Тебя прославил громом струн своих,
Меня молчать заставив наконец.
Но так как вольный океан широк
И с кораблем могучим наравне
Качает скромный маленький челнок, -
Дерзнул я появиться на волне.
Лишь с помощью твоей средь бурных вод
Могу держаться, не иду ко дну.
А он в сиянье парусов плывет,
Бездонную тревожа глубину.
Не знаю я, что ждет меня в пути,
Но не боюсь и смерть в любви найти.
81
Or shall I live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you intomb d in mens eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Я ли доживу до того, чтобы составить тебе эпитафию,
или ты еще будешь жив, когда я сгнию в земле,
отсюда* твою память смерть не сможет забрать,
хотя я буду всецело забыт.
Твое имя отсюда получит бессмертную жизнь,
хотя я, скончавшись, должен буду для всего мира умереть.
Земля может предоставить мне только простую могилу,
тогда как ты пребудешь в гробнице людских глаз;
памятником тебе станут мои нежные стихи,
которые будут перечитывать глаза людей, еще не рожденных на свет,
и будущие языки будут заново рассказывать о твоем живом существе,
когда все, кто сейчас дышат в этом мире, уже умрут.
Ты всегда будешь жить -- такое свойство имеет мое перо, --
там, где дыханье жизни более всего дышит жизнью, -- в устах людей.
---------
* Здесь "hence" (отсюда) может означать либо "из этого мира", либо "из
этих стихов".
Коль доживу, приду похоронить,
Переживёшь - придёшь на погребенье,
Не сможет смерть моих стихов убить –
А плоть постигнет полное забвенье.
Тебе бессмертье принесут стихи,
Скончавшись, пропаду навек для мира,
Земля могилой станет за грехи,
А ты навек останешься кумиром;
Стихи на пьедестале вознесут,
Потомки их прочтут, или услышат,
Потом на свой язык переведут,
Когда умрут все те, кто ныне дышит.
Перо моё, бессмертным сделав стих,
Тебе поможет жить в устах людских.
Маршак
Тебе ль меня придется хоронить
Иль мне тебя, - не знаю, друг мой милый.
Но пусть судьбы твоей прервется нить,
Твой образ не исчезнет за могилой.
Ты сохранишь и жизнь и красоту,
А от меня ничто не сохранится.
На кладбище покой я обрету,
А твой приют - открытая гробница.
Твой памятник - восторженный мой стих.
Кто не рожден еще, его услышит.
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит.
Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живет дыханье, - на устах!
82
I grant thou wert not married to my Muse,
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subjects, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art inforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised
What strain d touches rhetoric can lend,
Thou, truly fair, wert truly sympathised
In true plain words by the true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
Я признаю, что ты не связан браком с моей Музой,
и, значит, можешь без позора для себя прочитывать
слова посвящений, которые пишущие употребляют,
говоря о своих прекрасных предметах, чтобы благословить каждую книгу.
Ты так же совершенен умом, как и внешностью*,
и, находя, что твои достоинства превосходят мою хвалу,
ты вынужден поэтому искать снова
какую-то более свежую хвалу, несущую печать этого усовершенствованного
времени.
Так и делай, любовь моя; но все же, пока они придумывали,
какие неестественные приемы может дать риторика,
ты, истинно прекрасный, был истинно отображен
в простых истинных словах своего истинного друга;
а их густую краску [грубую живопись] лучше бы применять там,
где щекам недостает крови; для тебя она неуместна.
---------
* См. примечание (*) к переводу Сонета 20.
С моею Музой браком ты не связан,
А, значит, можешь смело принимать
Все посвященья, ты же не обязан
Всех пишущих за них благословлять.
Ты совершенен и умом и телом,
Находишь, что тебя я не ценил,
Хвалил за совершенство неумело,
Поэтому найти других решил.
Наступит день и ты, друг, убедишься,
Что вычурна риторика у них,
Сонеты перечтёшь и согласишься,
Что искренней других мой скромный стих;
Густую краску применяют там,
Где кровь не дарит яркости щекам.
Маршак
Не обручен ты с музою моей,
И часто снисходителен твои суд,
Когда тебе поэты наших дней
Красноречиво посвящают труд.
Твой ум изящен, как твои черты,
Гораздо тоньше всех моих похвал.
И поневоле строчек ищешь ты
Новее тех, что я тебе писал.
Я уступить соперникам готов.
Но после риторических потуг
Яснее станет правда этих слов,
Что пишет просто говорящий друг.
Бескровным краска яркая нужна,
Твоя же кровь и без того красна.
83
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found (or thought I found) you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb,
For I impair not beauty, being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Я никогда не видел, чтобы ты нуждался в приукрашивании,
и поэтому к твоей красоте никакого приукрашивания не применял;
я обнаруживал -- или думал, что обнаруживал, -- что ты выше
того пустого славословия, которое поэты предлагают в уплату своего
долга.
Я потому ничего не делал [спал] для твоего прославления,
что ты сам, живой, был свидетельством тому,
насколько современное перо не справляется,
говоря о достоинствах, c описанием достоинств, которые процветают в
тебе.
Это молчание ты мне вменил в грех,
тогда как оставаться бессловесным -- моя самая большая заслуга,
ведь, будучи немым, я не наношу вреда красоте,
когда другие желали бы дать ей жизнь, а приносят могилу.
В каждом из твоих прекрасных глаз больше жизни,
чем оба твоих поэта могут изобрести для хвалы.
Я видел, что хорош ты, как и раньше,
Поэтому не тратил зря румян,
Казалось мне, ты выше пошлой фальши,
Находишь в славословии изъян.
Поэтому в стихах тебя не славил,
Ты убеждал, взрослея на глазах,
Что ни один поэт не знает правил,
Как описать тебя в своих стихах.
Молчание не грех мой, а заслуга,
Немым, оставшись, не был среди тех,
Кто похвалами губит душу друга,
Моё молчанье зря считал за грех.
Ты каждым глазом даришь больше света,
Чем похвалами два твоих поэта.
Маршак
Я думал, что у красоты твоей
В поддельных красках надобности нет.
Я думал: ты прекрасней и милей
Всего, что может высказать поэт.
Вот почему молчания печать
На скромные уста мои легла, -
Чтобы свое величье доказать
Без украшений красота могла.
Но ты считаешь дерзостным грехом
Моей влюбленной музы немоту.
Меж тем другие немощным стихом
Бессмертную хоронят красоту.
То, что во взоре светится твоем,
Твои певцы не выразят вдвоем.
84
Who is it that says most which can say more
Than this rich praise -- that you alone are you,
In whose confine immur d is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory,
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story:
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admir d every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond of praise, which makes your praises worse.
Кто скажет лучше всего -- кто может сказать больше*,
чем эта драгоценная хвала: что ты один -- такой, как ты,
заключающий в себе запас красоты и душевных качеств,
который должен был бы стать примером, если бы где-то расцветал равный
тебе**?
Тощая скудость живет в том пере,
которое не придает своему предмету хотя бы небольшой славы,
но тот, кто пишет о тебе -- если он сможет только сказать,
что ты есть ты, -- облагородит свое описание.
Пусть он скопирует то, что в тебе написано природой,
не ухудшив того, что природа сделала таким совершенным,
и такая точная копия прославит его ум,
заставив всех восхищаться его стилем.
Ты к своей благословенной красоте добавляешь проклятье
тем, что любишь хвалу, отчего хвала тебе становится хуже.
---------
* Сбивчивый синтаксис первой строки дал комментаторам пищу для
различных толкований; впрочем, различия между толкованиями здесь не очень
существенны для понимания общего смысла.
** Другими словами: никто не может превзойти тебя красотой; если есть
на свете кто-то столь же прекрасный, то он только твоя копия.
Кто скажет миру лучше и точней,
Чем похвала, что ты один – такой?
Нет никого прекрасней и умней,
Ты идеал и телом, и душой.
Нельзя прибавить славы той рукой,
В которой нет таланта хоть чуть – чуть,
А написавший: Ты - один такой.
Сумеет описанием блеснуть.
Копируя, не будет искажать,
Того, что создала природа мать,
Тогда и ум сумет доказать,
И совершенством стиля восхищать.
Любя хвалу и добиваясь лести,
Ты красоте добавишь лишь бесчестье.
Маршак
Кто знает те слова, что больше значат
Правдивых слов, что ты есть только ты?
Кто у себя в сокровищнице прячет
Пример тебе подобной красоты?
Как беден стих, который не прибавил
Достоинства виновнику похвал.
Но только тот в стихах себя прославил,
Кто попросту тебя тобой назвал.
Пересказав, что сказано природой,
Он создает правдивый твой портрет,
Которому бесчисленные годы
Восторженно дивиться будет свет.
А голоса тебе любезной лести
Звучат хулой твоей красе и чести!
85
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst other write good words,
And like unlettered clerk still cry `Amen'
To every hymn that every spirit affords
In polished form of well-refin d pen.
Hearing you praised, I say, `'Tis so, 'tis true',
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you
(Though words come hindmost) holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Моя Муза, у которой связан язык, вежливо молчит,
в то время как хвалебные речи тебе, пышно составленные,
запечатлеваются в письменах* золотым пером,
в драгоценных выражениях, отточенных всеми Музами.
У меня хорошие мысли, тогда как другие пишут хорошие слова,
и, как неграмотный клирик, я все время восклицаю "Аминь!"
на каждый гимн, который способный дух рождает
в изысканной форме, утонченным пером.
Слыша, как тебя восхваляют, я говорю: "Это так, это верно",
и к самой большой хвале я добавляю что-то еще,
но это -- в мыслях, где любовь к тебе
стоит в первом ряду, хотя мои слова оказываются последними.
Поэтому уважай других за воздух слов,
а меня -- за немые мысли, которые говорят по-настоящему.
---------
* По мнению некоторых комментаторов, "their" в этой строке
оригинального издания является опечаткой и должно быть исправлено на "thy";
в таком случае возможно прочтение: "запечатлевают твою натуру".
Язык мой связан, муза онемела,
Зато пышны соперники в речах,
Они спешат своим пером умело,
Воспеть тебя в отточенных стихах.
Я в мыслях щедр, а им не жаль чернила,
Как неуч - клирик говорю : Аминь!
На каждый гимн пропетый ими милой,
Так утончённо славят лишь богинь!
Услышав говорю: «всё это верно»,
Готов ещё смелее похвалить,
Но только в мыслях, там любовь безмерна,
Жаль быстро слов не может находить.
Цени других за ветер громких фраз,
Меня за нежность чувства без прикрас.
Маршак
Моя немая муза так скромна.
Меж тем поэты лучшие кругом
Тебе во славу чертят письмена
Красноречивым золотым пером.
Моя богиня тише всех богинь.
И я, как малограмотный дьячок,
Умею только возглашать "аминь!"
В конце торжественно звучащих строк.
Я говорю: "Конечно!", "Так и есть!",
Когда поэты произносят стих,
Твоим заслугам воздавая честь, -
Но сколько Чувства в помыслах моих!
За громкие слова цени певцов,
Меня - за мысли тихие, без слов.
86
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonish d.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors, of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence;
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter, that infeebled mine.
Его ли гордый наполненный парус великих стихов,
держащих курс к этому бесценному трофею -- тебе,
запер мои созревшие мысли в моем мозгу,
превращая для них в гробницу чрево, в котором они выросли?
Его ли дух, который духи научили писать*
так, как смертным не дано, лишил меня дара речи?
Нет, это не он и не его ночные сотоварищи,
помогающие ему, привели в замешательство мой стих.
Ни он, ни его любезный знакомый дух,
который еженощно пичкает** его знанием,
не могут, как победители, похвалиться моим молчанием, --
я вовсе не был обессилен страхом из-за них;
Но когда твоя внешность наполнила его строки,
тогда я лишился предмета, и это обессилело мои стихи.
---------
* По мнению части комментаторов, здесь содержится намек на Чапмена,
якобы утверждавшего, что его учил писать дух Гомера.
** В оригинале -- "gulls", производное от устаревшего существительного
"gull" (глотка).
Его ли гордый парус из стихов,
Взяв курс к тебе, заставил устрашиться,
Упрятав мысли в глубь моих мозгов,
Мой череп превратил для них в гробницу?
А может дух, украсив его стих,
Теперь меня лишает дара речи?
Нет, с помощью товарищей ночных
Не в силах он стихи мои калечить.
Ни сам поэт, ни бестелесный дух
Который его тайно вдохновляет,
Не могут, победив, хвалиться вслух:
От страха он молчаньем угождает.
Ты, красотой ему, прибавив сил,
Мои сонеты голоса лишил.
Маршак
Его ли стих - могучий шум ветрил,
Несущихся в погоню за тобою, -
Все замыслы во мне похоронил,
Утробу сделав урной гробовою?
Его ль рука, которую писать
Учил какой-то дух, лишенный тела,
На робкие уста кладет печать,
Достигнув в мастерстве своем предела?
О нет, ни он, ни дружественный дух -
Его ночной советчик бестелесный -
Так не могли ошеломить мой слух
И страхом поразить мой дар словесный.
Но если, ты с его не сходишь уст, -
Мой стих, как дом, стоит открыт и пуст.
87
Farewell, thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting,
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gav'st, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gav'st it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Прощай, ты слишком дорог, чтобы я тобой владел,
И, вероятно, тебе известна твоя цена.
Привилегия твоих достоинств дает тебе свободу,
тогда как мои права на тебя ограничены,
ибо как я могу обладать тобой иначе, нежели с твоего соизволения,
и чем я заслуживаю такое богатство?
Оснований для такого прекрасного дара во мне нет,
поэтому мой патент на обладание тобой отходит назад.
Ты дарил себя, не зная своей ценности,
или же ошибаясь во мне -- том, кому ты себя дарил;
поэтому твой великий дар, переросший такую недооценку,
возвращается обратно [домой] теперь, когда ты пришел к более
правильному суждению.
Так я владел тобой -- как в приятном сне:
мне снилось, что я король, а проснувшись, я увидел, что нет ничего
подобного.
Прощай, мой друг, тебе я не хозяин,
Ты цену сам себе определил,
Теперь свободен, волен жить, как барин,
Прав на себя ты мне не подарил.
Мы, с твоего согласья стали парой,
Чем я такое счастье заслужил?
Нет оснований для такого дара,
Поэтому вернул, что получил.
Дарил себя, своей цены не зная,
Иль слишком высоко меня ценил,
Теперь, свою ошибку понимая,
Назад великий дар забрать решил.
Тобою я владел в приятном сне,
Был фаворит – проснулся не в цене.
Маршак
Прощай! Тебя удерживать не смею.
Я дорого ценю любовь твою.
Мне не по -средствам то, чем я владею,
И я залог покорно отдаю.
Я, как подарком, пользуюсь любовью.
Заслугами не куплена она.
И значит, добровольное условье
По прихоти нарушить ты вольна.
Дарила ты, цены не зная кладу
Или не зная, может быть, меня.
И не по праву взятую награду
Я сохранял до нынешнего дня.
Был королем я только в сновиденье.
Меня лишило трона пробужденье.
88
When thou shalt be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn:
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed wherein I am attainted,
That thou in losing me shall win much glory;
And I by this will be a gainer too,
For, bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right myself will bear all wrong.
Когда ты вознамеришься меня принизить
и выставить мои достоинства на осмеяние,
я выступлю на твоей стороне против себя
и буду доказывать, что ты добродетелен, хотя ты нарушил клятву;
лучше всех знакомый с собственными слабостями,
выступая на твоей стороне, я могу рассказать
о скрытых пороках, которые меня бесчестят,
так чтобы, расставшись со мной, ты получил всеобщее одобрение.
И я от этого тоже буду в выигрыше,
так как все мои мысли -- с любовью о тебе,
и обиды, которые я наношу сам себе, --
если они благо для тебя, -- вдвойне благо для меня.
Моя любовь такова -- я так всецело принадлежу тебе, --
что ради твоей правоты снесу любую обиду [несправедливость].
Когда меня унизишь без причин -
Достоинства предав на осмеянье,
Я поддержу неправедный почин
Для подлой лжи, придумав оправданье.
Свои пороки зная лучше всех,
Я подержу любые обвиненья,
Прилюдно осужу себя за грех,
Порвав со мной, получишь одобренье.
В накладе от того не остаюсь:
Любовь к тебе моей душе награда,
Поэтому с обидами смирюсь,
Что благо для тебя и мне - отрада.
Я твой всецело! - клялся не для вида,
Чтоб ты был прав, готов сносить обиды.
Маршак
Когда захочешь, охладев ко мне,
Предать меня насмешке и презренью,
Я на твоей останусь стороне
И честь твою не опорочу тенью.
Отлично зная каждый свой порок,
Я рассказать могу такую повесть,
Что навсегда сниму с тебя упрек,
Запятнанную оправдаю совесть.
И буду благодарен я судьбе:
Пускай в борьбе терплю я неудачу,
Но честь победы приношу тебе
И дважды обретаю все, что трачу.
Готов.я жертвой быть неправоты,
Чтоб только правой оказалась ты.
89
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence;
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not (love) disgrace me half so ill,
To set a form upon desir d change,
As I'll myself disgrace, knowing thy will:
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet belov d name no more shall dwell,
Lest I (too much profane) should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Скажи, что отказался от меня из-за какого-то проступка,
и я сам буду говорить осуждающе об этом прегрешении;
заговори о моей хромоте*, и я сразу начну спотыкаться [запинаться],
против твоих доводов никак не защищаясь.
Ты не можешь, любовь моя, опорочить меня вполовину так зло,
чтобы придать благовидную форму желаемой перемене,
как я сам опорочу себя, зная твою волю:
я скрою [подавлю] знакомство с тобой и буду вести себя, как чужой,
буду сторониться мест, где ты бываешь, и на моем языке
твоего сладостного возлюбленного имени больше не будет,
чтобы я, по своей простоте, не совершил ошибки
и случайно не выдал нашего старого знакомства.
Ради тебя я клянусь спорить с самим собой,
так как я не должен любить того, кого ты ненавидишь.
---------
* По мнению большинства комментаторов, здесь речь идет не о физической
хромоте, а о моральной слабости или изъянах творчества.
Скажи, что вынуждал тебя страдать,
Начну себя винить за прегрешенья,
Хромым ославишь - стану ковылять,
Приму покорно все твои решенья.
Не можешь так меня оклеветать,
Чтоб я не оправдал твою измену,
Покорно буду волю исполнять,
Не прокляну, когда найдёшь замену:
Случайно встретив буду как чужой,
Язык забудет сладостное имя,
Не скажет он, что был знаком с тобой,
Когда ты будешь ласковым с другими.
Клянусь, что сам себя повергну в прах –
Кто злит тебя, тот мне первейший враг.
Маршак
Скажи, что ты нашла во мне черту,
Которой вызвана твоя измена.
Ну, осуди меня за хромоту -
И буду я ходить, согнув колено.
Ты не найдешь таких обидных слов,
Чтоб оправдать внезапность охлажденья,
Как я найду. Я стать другим готов,
Чтоб дать тебе права на отчужденье.
Дерзну ли о тебе упомянуть?
Считать я буду память вероломством
И при других не выдам как-нибудь,
Что мы старинным связаны знакомством.
С самим собою буду я в борьбе:
Мне тот враждебен, кто не мил тебе!
90
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Что ж, отвернись от меня, когда пожелаешь, но лучше сейчас --
сейчас, когда мир вознамерился быть во всем против меня;
объединись со злобой Фортуны, заставь меня согнуться,
а не стань последней потерей.
Не приди, когда мое сердце избежит этой нынешней печали,
в арьергарде побежденного горя;
не добавь к бурной ночи дождливое утро,
оттягивая предназначенную мне погибель.
Если желаешь бросить меня, не бросай меня в последнюю очередь,
когда другие, мелкие бедствия уже нанесут свой ущерб,
но приди с первым натиском бед, -- так я испробую
сразу наихудшую силу Фортуны,
и другие горести -- которые теперь кажутся горем, --
по сравнению с потерей тебя уже не покажутся таковым.
Что ж, отвернись, желаешь хоть сейчас -
Сейчас, когда весь мир со мной воюет;
Союз с Фортуной будет в самый раз,
Согни меня, пока она лютует.
Уйди навек, вновь боль не возвращай,
Когда забуду все твои укоры;
Грозу на дождь рассвета не меняй,
Оттягивая гибельную ссору.
Желаешь бросить, смело уходи,
Укусы бед мне не страшны, как блохи,
Возглавь их натиск, бей и не щади,
Тогда узнаю, что такое плохо,
Все горести, что кажутся бедой,
Померкнут от прощания с тобой.
Маршак
Уж если ты разлюбишь - так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!
И если скорбь дано мне превозмочь,
Не наноси удара из засады.
Пусть бурная не разрешится ночь
Дождливым утром - утром без отрады.
Оставь меня, но не в последний миг,
Когда от мелких бед я ослабею.
Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,
Что это горе всех невзгод больнее,
Что нет невзгод, а есть одна беда -
Твоей любви лишиться навсегда.
91
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest;
But these particulars are not my measure:
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer that wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.
Некоторые гордятся своим рождением, некоторые -- мастерством,
некоторые -- богатством, некоторые -- силой своего тела,
некоторые -- нарядами, хотя и дурными, сшитыми по новой моде,
некоторые -- соколами и гончими, некоторые -- лошадью,
и каждому нраву соответствует своя отрада,
в которой он находит наслаждение превыше всего;
но эти частности -- не моя мерка;
все это я превосхожу в одном, наилучшем:
твоя любовь для меня лучше высокого рождения,
ценнее богатства, великолепнее дорогих нарядов,
доставляет большее удовольствие, чем соколы и лошади, --
и, обладая тобой, я хвалюсь всем, чем гордятся люди,
несчастный только тем, что ты можешь забрать у меня
все это, сделав меня самым несчастным.
Один гордится властью и родством,
Другой умом, богатством, силой тела,
Нарядом модным, резвым скакуном
И соколом, разящим дичь умело.
Не счесть причин для страсти у людей,
На каждый нрав находится отрада .
Не нужно это всё душе моей –
Есть у неё всего одна услада.
Твоя любовь дороже, чем наряд,
Милее соколов и резвой скачки,
Я знатности и роскоши не рад,
Когда ты мой - противны мне подачки.
С тобою мир мне кажется прекрасным,
Уйдёшь навеки, сделаешь несчастным.
Маршак
Кто хвалится родством своим со знатью,
Кто силой, кто блестящим галуном,
Кто кошельком, кто пряжками на платье,
Кто соколом, собакой, скакуном.
Есть у людей различные пристрастья,
Но каждому милей всего одно.
А у меня особенное счастье, -
В нем остальное все заключено.
Твоя любовь, мой друг, дороже клада,
Почетнее короны королей,
Наряднее богатого наряда,
Охоты соколиной веселей.
Ты можешь все отнять, чем я владею,
И в этот миг я сразу обеднею.
92
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assur d mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end;
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend.
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on that revolt doth lie.
O what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so bless d-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но соверши худшее -- укради себя у меня;
все равно на срок моей жизни ты верно [гарантированно] мой,
и моя жизнь продлится не дольше, чем твоя любовь,
так как она зависит от этой твоей любви.
Значит, мне нет нужды опасаться худшего из зол,
когда в наименьшем из них моя жизнь найдет свой конец;
я вижу, что мое положение лучше, чем казалось --
оно не определяется твоим настроением.
Ты не можешь мучить меня непостоянством души,
так как сама моя жизнь зависит от твоей перемены.
О какое право на счастье я нахожу --
счастье иметь твою любовь, счастье умереть!
Но есть ли что-то настолько благословенно прекрасное, что не боится
пятна?
Ты можешь быть неверен, а я -- не знать об этом.
Сверши злодейство и покинь меня;
Мы на любовь обречены судьбою;
Не стану жить, предательство кляня –
Любовь и жизнь уйдут вслед за тобою.
Не опасаюсь худшего из зол,
И с наименьшим жизнь пойдёт к закату,
Лекарство от предательства нашёл -
Капризный друг не станет супостатом.
Не буду от его измен болеть,
Не сможет мучить и дурная слава.
Иметь любовь и счастье умереть –
Я выбирать теперь имею право.
Красавцам трудно выполнять заветы –
Он мог грешить, а я не знать об этом.
Маршак
Ты от меня не можешь ускользнуть.
Моей ты будешь до последних дней.
С любовью связан жизненный мой путь,
И кончиться он должен вместе с ней.
Зачем же мне бояться худших бед,
Когда мне смертью меньшая грозит?
И у меня зависимости нет
От прихотей твоих или обид.
Не опасаюсь я твоих измен.
Твоя измена - беспощадный нож.
О, как печальный жребий мой блажен:
Я был твоим, и ты меня убьешь.
Но счастья нет на свете без пятна.
Кто скажет мне, что ты сейчас верна?
93
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceiv d husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
What e'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Так я буду жить, полагая, что ты верен,
похожий на обманутого мужа; поэтому видимость [лицо] любви
может по-прежнему казаться мне любовью, хотя она переменилась,
и только твоя внешность со мной, а твое сердце в другом месте, --
ведь в твоих глазах не может жить ненависть,
значит, по ним я не могу узнать о перемене в тебе.
Во внешности многих людей история неверного сердца
написана в настроениях, странных гримасах и морщинах,
но при сотворении тебя небо постановило,
чтобы в твоем лице всегда жила сладостная любовь, --
какими бы ни были твои мысли или движения сердца,
твой вид должен выражать только сладость.
Как похоже на яблоко Евы произрастает твоя красота,
если твоя драгоценная добродетель не отвечает твоему виду!
Надеясь, что не пройдена черта,
Я буду жить, не думая о чести,
Не видеть, что любовь давно не та,
Глаза со мной, а сердце в другом месте.
Они чисты – ни тени перемен,
Ещё не научились ненавидеть,
По внешности историю измен,
Как у других людей, мне не увидеть.
Творя тебя, решили небеса,
Чтобы любовь с лица не уходила,
Тревогами не портилась краса,
Усталость сладость взгляда не губила.
На яблоко твоя краса похожа –
Невинность на грехи склоняет тоже.
Маршак
Что ж, буду жить, приемля как условье,
Что ты верна. Хоть стала ты иной,
Но тень любви нам кажется любовью.
Не сердцем - так глазами будь со мной.
Твой взор не говорит о перемене.
Он не таит ни скуки, ни вражды.
Есть лица, на которых преступленья
Чертят неизгладимые следы.
Но, видно, так угодно высшим силам:
Пусть лгут твои прекрасные уста,
Но в этом взоре, ласковом и милом,
По-прежнему сияет чистота.
Прекрасно было яблоко, что с древа
Адаму на беду сорвала Ева.
94
They that have pow'r to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmov d, cold, and to temptation slow --
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flow'r is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flow'r with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
*)Те, кто обладают силой, чтобы ранить, но никого не ранят,
не делая того, что больше всего предполагает их вид;
кто, приводя в движение других, сами как камень --
неподвижны, холодны и неподатливы на искушение, --
те по праву наследуют милости небес
и сберегают богатства природы от растраты;
они -- властелины и собственники своей внешности,
тогда как другие -- всего лишь управители их совершенства**.
Летний цветок дарит лету сладостный запах,
хотя бы он жил и умирал только для себя,
но если этот цветок встретится с низменной заразой,
самый низменный сорняк превзойдет его достоинством,
так как самое сладостное превращается в горчайшее из-за своих деяний,
--
гниющие лилии пахнут хуже сорняков.
---------
* Сонет 94 относится к числу тех, которые вызывают большие споры
комментаторов, но не столько в связи с прочтением отдельных слов или фраз,
сколько относительно общего смысла сонета. Согласно одной версии, строки 1 -
10 описывают некий нравственный образец, достойный подражания, а строки 11 -
14 предупреждают об опасностях, с которыми может столкунться такое
нравственное совершенство. По другой версии, содержание первых десяти строк
-- ирония, подводящая к заключительному экспрессивному осуждению.
** Смысл строк 7-8 не вполне ясен и зависит, в частности, от
истолкования того, к кому относится притяжательное местоимение "their" в
строке 8, то есть "управителями" чьего совершенства являются "другие" --
своего или "властелинов и собственников".
Ты – обладая мощью, не злодей,
Имея грозный вид, не обижаешь,
Приказом в битву двигая людей,
Потом, не шелохнувшись, наблюдаешь,
Таким по праву милость шлют с небес,
Они хранят природу от растраты,
Умом и волей двигают прогресс,
Другие ждут приказа, как солдаты.
Раскрывшись, дарит запахи бутон,
Не зря его красавица лелеет,
Но если поражён заразой он,
То нам любой сорняк его милее.
Цветок нам мил, пока не заболел,
Позор и слава – результаты дел.
Маршак
Кто, злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти, -
Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие.
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие.
Лелеет лето лучший свой цветок,
Хоть сам он по себе цветет и вянет.
Но если в нем приют нашел порок,
Любой сорняк его достойней станет.
Чертополох нам слаще и милей
Растленных роз, отравленных лилей.
95
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O in what sweets dost thou thy sins inclose!
That tongue that tells the story of thy days
(Making lascivious comments on thy sport)
Cannot dispraise, but in a kind of praise,
Naming thy name, blesses an ill report.
O what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turns to fair that eyes can see!
Take heed (dear heart) of this large privilege:
The hardest knife ill used doth lose its edge.
Какими милыми и прелестными ты делаешь позорные дела,
которые, как порча в душистой розе,
пятнают красоту твоего юного имени!
О, в какие прелести ты облачаешь свои грехи!
Язык, рассказывающий историю твоих дней --
делающий фривольные замечания о твоих развлечениях, --
не может осудить тебя иначе, как в виде хвалы,
так как упоминание твоего имени делает благим дурной отзыв.
О, какой роскошный дом у этих пороков,
которые в качестве жилища выбрали тебя, --
где завеса красоты покрывает любое пятно
и все превращает в прекрасное зрелище для глаз!
Береги, дорогое мое сердце, это великую привилегию:
прочнейший нож, если им злоупотреблять, теряет остроту.
Ты лакируешь грязные дела,
Которые, как черви бархат розы,
Источат красоту твою дотла,
Поставят честь и имя под угрозу!
Изучат сплетни каждый день и час,
Фривольно намекнут на развлеченья,
Осудят похвалой двуличных фраз,
Трусливо пряча в лести оскорбленья.
О, как порок устроился сейчас,
Найдя в тебе роскошное жилище!
Под красотою, спрятав грязь от глаз,
Всё делает для них желанной пищей.
Я верным сердцем на клинок похож,
Не мучай зря, затупишь острый нож.
Маршак
Ты украшать умеешь свой позор.
Но, как в саду незримый червячок
На розах чертит гибельный узор, -
Так и тебя пятнает твой порок.
Молва толкует про твои дела,
Догадки щедро прибавляя к ним.
Но похвалой становится хула.
Порок оправдан именем твоим!
В каком великолепнейшем дворце
Соблазнам низким ты даешь приют!
Под маскою прекрасной на лице,
В наряде пышном их не узнают.
Но красоту в пороках не сберечь.
Ржавея, остроту теряет меч.
96
Some say thy fault is youth, some wantonness,
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on a finger of a thron d queen
The basest jewel will be well esteemed,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deemed.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Некоторые говорят, что твой недостаток -- молодость, некоторые -- что
беспутство,
некоторые же говорят, что молодость и благородные развлечения
составляют твое очарование.
Твои очарование и недостатки любимы людьми высокого и низкого
положения;
ты делаешь очаровательными пороки, которые в тебе поселяются.
Подобно тому, как на пальце королевы на троне
самый плохой камень будет почитаем,
так прегрешения, которые видны в тебе,
превращаются в добродетели и почитаются чем-то добродетельным.
Как много ягнят мог бы обмануть свирепый волк,
если бы он мог свой вид менять на вид ягненка!
Как много глядящих на тебя ты мог бы соблазнить,
если бы использовал в полную силу все, что тебе дано!
Но не делай этого: я люблю тебя так,
что ты весь мой, и твоя репутация -- моя.
Одни тебя винят за то, что юн,
Другие упрекают за распутство,
А третьи хвалят: Да он мот, хвастун,
Но в нём очаровательно беспутство.
К тебе господ и слуг всегда влечёт,
Ты делаешь порок приятным глазу,
На пальце королевы и стекло
Искрится так, что кажется алмазом.
И волк бы мог обманывать овец
Свирепый вид, укрыв овечьей шубой!
Ты стал бы покорителем сердец,
Используя всё то, что людям любо.
Не делай этого, я так тебя люблю,
Что защищая душу загублю.
Маршак
Кто осуждает твой беспечный нрав,
Кого пленяет юный твой успех.
Но, прелестью проступки оправдав,
Ты в добродетель превращаешь грех.
Поддельный камень в перстне королей
Считается алмазом дорогим, -
Так и пороки юности твоей
Достоинствами кажутся другим.
Как много волк похитил бы овец,
Надев ягненка нежное руно.
Как много можешь ты увлечь сердец
Всем, что тебе судьбой твоей дано.
Остановись, - я так тебя люблю,
Что весь я твой и честь твою делю.
97
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widowed wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans, and unfathered fruit,
For summer and his pleasures wait on thee,
And thou away, the very birds are mute;
Or if they sing, 'tis with so dull a cheer
That leaves look pale, dreading the winter's near.
Как похожа на зиму была моя разлука
с тобой, о радость мимолетного года!
Какой мороз я чувствовал, какие темные дни видел!
Какую наготу старого декабря видел кругом!
А ведь это время разлуки было летним временем,
плодовитой осенью, чреватой богатым урожаем --
носящей пышное бремя весны,
как утроба вдовы* после кончины господина;
и все же этот обильный урожай казался мне
не более чем надеждой сирот** и плодом без отцовства,
так как лето и его радости прислуживают тебе,
а когда тебя нет, сами птицы немы,
или, если поют, то издают такие унылые звуки,
что листья бледнеют, опасаясь, что зима близка.
---------
* В оригинале -- стилистическая фигура: "widowed wombs", буквально:
"овдовевшие утробы".
** Трудное место. Возможное истолкование: "...перспективой рождения
отпрысков, обреченных на сиротство".
Как зимний день была моя разлука
С тобой, о радость мимолётных дней!
Я чувствовал морозы, боль и скуку,
И пустоту прожитых декабрей!
В то время лето, управляя краем,
Передавало осени права,
Несла живот с богатым урожаем
Весной осеменённая вдова.
Мне сиротой тот урожай казался -
Такого в жизни только горе ждёт,
Ты был вдали, мне зимний день достался,
Где нет тебя, там птица не поёт.
А запоёт, то так унылы звуки,
Что лист, бледнея с веткой ждёт разлуки.
Маршак
Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг.
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг!
За это время лето протекло
И уступило осени права.
И осень шла, ступая тяжело, -
Оставшаяся на сносях вдова.
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали.
Где нет тебя, и птица не поет.
А там, где слышен робкий, жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист.
98
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April (dressed in all his trim)
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
С тобой я был в разлуке весной,
когда горделиво-пестрый апрель -- облаченный во весь свой наряд --
придал всему дух юности,
так что тяжелый Сатурн* смеялся и плясал вместе с ним,
но ни песни птиц, ни сладостный аромат
цветов, различных по запаху и цвету,
не могли заставить меня рассказывать никакую летнюю историю
или срывать их** с великолепного лона, на котором они росли;
Я не восхищался белизной лилии,
не хвалил густой пунцовый оттенок в розе;
они были всего лишь милыми, всего лишь символами очарования,
списанными с тебя, тогда как ты -- образец для них всех.
При этом казалось, что все еще зима, и в отсутствие тебя,
как с твоей тенью***, я играл с ними.
---------
* Считалось, что из четырех человеческих темпераментов меланхолический
управлется планетой Сатурн, бывшей символом тяжеловесности и летаргической
медлительности.
** цветы.
*** См. примечание к сонету 53.
Когда весной я был с тобой в разлуке,
Гордец апрель рядился напоказ,
Дух юности очистил мир от скуки,
Сатурн и тот, смеясь, пустился в пляс.
Но песни птиц и аромат бутонов
Разговориться мне не помогли,
Не рвал цветов я из родного лона
Их вырастившей матушки земли.
Не восхищался белизною лилий,
Пунцовых роз оттенки не хвалил;
На копии не тратил зря усилий,
Ведь образцом для них твой облик был.
Казалось, что весенние цветы
Лишь тень твоей чудесной красоты.
Маршак
Нас разлучил апрель цветущий, бурный.
Все оживил он веяньем своим.
В ночи звезда тяжелая Сатурна
Смеялась и плясала вместе с ним.
Но гомон птиц и запахи и краски
Бесчисленных цветов не помогли
Рождению моей весенней сказки.
Не рвал я пестрых первенцев земли.
Раскрывшиеся чаши снежных лилий,
Пурпурных роз душистый первый цвет,
Напоминая, мне не заменили
Ланит и уст, которым равных нет.
Была зима во мне, а блеск весенний
Мне показался тенью милой тени.
99[x]
The forward violet thus did I chide:
`Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed.'
The lily I condemn d for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robb'ry had annexed thy breath,
But for his theft in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Раннюю фиалку так я бранил:
"Милая воровка, откуда ты украла свой сладостный аромат,
если не из дыхания моего возлюбленного? Пурпурное великолепие,
которое стало цветом твоей нежной щеки,
ты слишком сгустила в венах моего возлюбленного**".
Лилию я осуждал за то, что она обокрала твою руку,
а бутоны майорана украли твои волосы.
Розы были от страха как на иголках***,
одна краснеющая от стыда, другая белая от отчаяния,
а третья, ни белая ни красная, обокрала обеих
и к своей краже присоединила твое дыхание,
но за ее воровство во всем великолепии ее расцвета
мстительный червяк поедает ее насмерть.
Я наблюдал и другие цветы, но не видел ни одного,
который бы не украл сладость или цвет у тебя.
---------
* В сонете 99, вопреки традиционной сонетной форме, содержится
пятнадцать, а не четырнадцать строк.
** Неясное место. Фиалка, которую поэт обвиняет в воровстве, в строке 5
оказывается, наоборот, источником пурпура для вен Друга, где этот цвет
слишком сгущен. С большей натяжкой, но более логично было бы истолковать это
в том смысле, что фиалка украла пурпурный цвет из вен Друга, грубо сгустив
его.
*** В оригинале: "on thorns did stand" -- фразеологизм, соответствующий
русскому "быть как на иголках". При этом имеется очевидная игра с буквальным
значением слова "thorns" (шипы).
Бранил фиалку:» Милая воровка,
Откуда твой сладчайший аромат,
Не с губ ли друга утащила ловко,
А цвет взяла у крови напрокат?»
Твой волос в цвет бутонов майорана,
У лилий белый цвет твоей руки,
Из роз – одна смутилась, словно, панна,
Украв румянец у твоей щеки.
Вторая от волненья побледнела,
А третья цвет похитила у них,
И белою, и красной стать сумела,
За это черви точат за двоих.
Я за цветами долго наблюдал,
И каждый у тебя хоть что - то крал.
Маршак
Фиалке ранней бросил я упрек:
Лукавая крадет свой запах сладкий
Из уст твоих, и каждый лепесток
Свой бархат у тебя берет украдкой.
У лилий - белизна твоей руки,
Твой темный локон - в почках майорана,
У белой розы - цвет твоей щеки,
У красной розы - твой огонь румяный.
У третьей розы - белой, точно снег,
И красной, как заря, - твое дыханье.
Но дерзкий вор возмездья не избег:
Его червяк съедает в наказанье.
Каких цветов в саду весеннем нет!
И все крадут твой запах или цвет.
100
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Dark'ning thy pow'r to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despis d every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Где ты обретаешься, Муза, что забываешь так надолго
говорить о том, что дает тебе все твое могущество?
Тратишь ли ты свое вдохновение* на какую-нибудь никчемную песню,
делая темной свою силу, чтобы дать свет низким предметам?
Вернись, забывчивая Муза, и немедленно искупи
благородными стихами время, так праздно потраченное;
пой для того уха, которое ценит твои песни
и сообщает твоему перу и мастерство и тему.
Очнись, ленивая Муза, осмотри милое лицо моей любви,
проверь, не вырезало ли Время на нем морщин;
если да, то стань сатирой против увядания
и сделай так, чтобы добыча Времени была повсеместно презираема.
Создавай славу для моей любви скорее, чем Время уничтожает жизнь,
так ты остановишь его косу и кривой нож.
---------
* Согласно расхожим представлениям эпохи, поэты творили в состоянии
нисходящего на них неистового или даже безумного вдохновения (ср. "poet's
rage" в сонете 17, строка 11).
Где, Муза, ты так долго пропадаешь,
Забыла друга, весть не подаёшь?
А, может, ты бездарность вдохновляешь
И песенки никчёмные поёшь?
Вернись быстрее, искупи измену,
Стихами расплатись за мотовство;
Спой для того, кто песне знает цену,
Перу даст тему, блеск и мастерство.
Очнись, взгляни в лицо, что мной любимо,
Найдёшь порок – сатирою язви,
Со старостью борись неутомимо,
А к времени презренье прояви.
Спеши пропеть моей любви красу,
Останови жестокую косу.
Маршак
Где муза? Что молчат ее уста
О том, кто вдохновлял ее полет?
Иль, песенкой дешевой занята,
Она ничтожным славу создает?
Пой, суетная муза, для того,
Кто может оценить твою игру,
Кто придает и блеск, и мастерство,
И благородство твоему перу.
Вглядись в его прекрасные черты
И, если в них морщину ты найдешь,
Изобличи убийцу красоты,
Строфою гневной заклейми грабеж.
Пока не поздно, времени быстрей
Бессмертные черты запечатлей!
101
O truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse, wilt thou not haply say,
`Truth needs no colour with his colour fixed,
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermixed'?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so, for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
О, ленивая Муза, чем ты искупишь
свое невнимание к истине*, расцвеченной красотой?
И истина и красота зависят от моего возлюбленного,
и ты тоже зависишь и тем возвышена.
В ответ, Муза, не скажешь ли ты, возможно:
"Истина не нуждается в приукрашивании, имея собственный постоянный
цвет;
красота не нуждается в кисти, чтобы замазывать истинную сущность
красоты;
лучшее остается лучшим, если не подвергается смешению"?
Оттого, что он не нуждается в хвале, будешь ли ты немой?
Не оправдывай этим молчания, так как тебе дано
сделать так, чтобы он надолго пережил любую позолоченную гробницу
и был восхваляем в грядущие века.
Исполняй же свою службу, Муза; я научу тебя, как
сделать, чтобы он долгое время спустя представлялся таким, каким
выглядит сейчас.
---------
* См. примечание **) к переводу сонета 14.
Чем лежебока муза, объяснишь
Молчание при встрече с красотой?
Ведь ты и против истины грешишь
Не прославляя друга похвалой.
Быть может попытаешься сказать:
«У вечных истин постоянный цвет;
Суть красоты не нужно украшать;
Для лучшего другой замены нет»?
Но будешь ли ты оттого немой?
Нельзя молчанье этим оправдать,
Хвалу любви, рождённую тобой,
Из века в век начнут передавать.
Работай муза, жизнь так коротка!
Пусть друг в сонетах будет юн века.
Маршак
О ветреная муза, отчего,
Отвергнув правду в блеске красоты,
Ты не рисуешь друга моего,
Чьей доблестью прославлена и ты?
Но, может быть, ты скажешь мне в ответ,
Что красоту не надо украшать,
Что правде придавать не надо цвет
И лучшее не стоит улучшать.
Да, совершенству не нужна хвала,
Но ты ни слов, ни красок не жалей,
Чтоб в славе красота пережила
Свой золотом покрытый мавзолей.
Нетронутым - таким, как в наши дни,
Прекрасный образ миру сохрани!
102
My love is strength'ned, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That love is merchandised whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her, I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Моя любовь усилилась, хотя стала слабее по виду;
я люблю не меньше, хотя это меньше проявляется внешне;
Та любовь превращается в товар, чью высокую ценность
язык владельца обнародует повсюду.
Наша любовь была молодой и только переживала весну,
когда я часто приветствовал ее своими песнями,
как Филомела* поет в начале лета,
но оставляет свою свирель, когда наступает более зрелая пора расцвета
--
не потому, что лето не так приятно,
как то время когда ее** печальные гимны заставляли ночь затихнуть,
но потому что теперь дикая музыка отягощает каждую ветвь,
а прелести, цветущие повсеместно [доступно для всех], теряют
драгоценное очарование.
Поэтому, как она, я иногда придерживаю свой язык,
не желая наскучить тебе своей песней.
---------
* Поэтическое наименование соловья, происходящее от имени героини
мифического сюжета из "Метаморфоз" Овидия.
** В оригинале, когда речь идет о Филомеле (соловье), путаются
местоимения "his" (его) и "her" (ее).
Спокоен внешне, а в груди пожар;
Любовь растёт, но с виду всё подросток;
Не буду превращать её в товар,
Болтая языком на перекрёстках.
Пока любовь у нас была юна,
Я распевал ей песни до рассвета,
Трель соловья сменила тишина,
Когда пришла для чувств пора расцвета.
Не потому, что соловьям милей
Цветы весны - плодов заката лета,
Когда певцы поют со всех ветвей
Теряют прелесть трели и сонеты.
Чтоб ты не стала от стихов скучать,
Решил и я немного помолчать.
Маршак
Люблю, - но реже говорю об этом,
Люблю нежней, - но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, что перед светом
Всю душу выставляет напоказ.
Тебя встречал я песней, как приветом,
Когда любовь нова была для нас.
Так соловей гремит в полночный час
Весной, но флейту забывает летом.
Ночь не лишится прелести своей,
Когда его умолкнут излиянья.
Но музыка, звуча со всех ветвей,
Обычной став, теряет обаянье.
И я умолк подобно соловью:
Свое пропел и больше не пою.
103
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That, having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside.
O blame me not if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That overgoes my blunt invention quite,
Dulling my lines, and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more than in my verse can sit,
Your own glass shows you, when you look in it.
Увы, какое убожество рождает моя Муза,
имеющая такие широкие возможности блеснуть,
при том что сама [голая] тема является более ценной,
чем тогда, когда к ней добавляется моя хвала!
О не вини меня, если я больше не могу писать!
Посмотри в зеркало -- там возникнет лицо,
которое превосходит полностью мое тупое воображение,
делая мои строки скучными и позоря меня.
Не грешно ли было бы тогда, пытаясь улучшить,
искажать предмет, который до того был хорош?
Ведь мои стихи не стремятся к иной цели,
как рассказывать о твоих прелестях и дарованиях,
а больше, гораздо больше, чем может вместиться в мой стих,
твое собственное зеркало показывает тебе, когда ты смотришь в него.
Убожество рождает моя Муза,
Богатство превращает в нищету,
Моя хвала, и в этом - суть конфуза,
Тебе не добавляет красоту.
О, не вини за долгое молчанье,
Прочтя сонет увидишь, что портрет
Не передал твоё очарованье,
Строка скучна, в сравненьях правды нет.
Я согрешил испортив то, что было
Прекрасным, попытавшись улучшать.
Всё исказил, таланта мне хватило
Лишь о твоих достоинствах сказать.
О том, чего в моем сонете нет,
Тебе покажет в зеркале портрет.
Маршак
У бедной музы красок больше нет,
А что за слава открывалась ей!
Но, видно, лучше голый мой сюжет
Без добавленья похвалы моей.
Вот почему писать я перестал.
Но сам взгляни в зеркальное стекло
И убедись, что выше всех похвал
Стеклом отображенное чело.
Все то,. что отразила эта гладь,
Не передаст палитра иль резец.
Зачем же нам, пытаясь передать,
Столь совершенный портить образец?
И мы напрасно спорить не хотим
С природой или зеркалом твоим.
104
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turned
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burned,
Since first I saw you fresh which yet are green.
Ah yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion, and mine eye may be deceived;
For fear of which, hear this, thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
Для меня, прекрасный друг, ты не можешь состариться,
ибо каким ты был, когда я впервые узрел твои глаза,
такой мне по-прежнему представляется твоя красота. Три холодные зимы
отряхнули с лесов великолепие трех лет,
и три прелестные весны превратилась в желтую осень
в ходе чередования сезонов, -- вот что я наблюдал.
Три апрельских аромата сгорели в трех жарких июнях
с тех пор, как я впервые увидел тебя, который по-прежнему юн.
И все же красота, как стрелка часов,
украдкой удаляется от своей цифры*, хотя движения незаметно;
так и твоя прелестная внешность, которая, как мне кажется, остается
неизменной [неподвижной],
на самом деле меняется [находится в движении], а мои глаза могут
обманываться;
страшась этого, я скажу: послушай, век нерожденный,
еще до твоего рождения лето красоты умерло.
---------
* В оригинале -- "figure", что создает игру слов на значениях "цифра" и
"фигура".
Ты, милый друг, чудесный дар для глаз,
Не старишься, как требует природа,
Каким тебя увидел в первый раз,
Таким и остаёшься все три года.
Мороз трёх зим убил жару трёх лет,
Цветы весны плодами трижды стали,
Повсюду время оставляло след-
Твоя краса и юность устояли.
И всё - таки менялся внешний вид,
Как положенье стрелки – еле, еле.
Со стороны казалось, что стоит,
Но двигалась она на самом деле.
Скажу для тех, кто только начал жить:
До вас мороз успел красу убить.
Маршак
Ты не меняешься с теченьем лет.
Такой же ты была, когда впервые
Тебя я встретил. Три зимы седые
Трех пышных лет запорошили след.
Три нежные весны сменили цвет
На сочный плод и листья огневые,
И трижды лес был осенью раздет...
А над тобой не властвуют стихии.
На циферблате, указав нам час,
Покинув цифру, стрелка золотая
Чуть движется невидимо для глаз,
Так на тебе я лет не замечаю.
И если уж закат необходим, -
Он был перед рождением твоим!
105
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my belov d as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse, to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
`Fair, kind and true' is all my argument,
`Fair, kind, and true', varying to other words,
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
`Fair, kind, and true' have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Пусть мою любовь не назовут идолопоклонством,
и пусть мой возлюбленный не покажется идолом,
ведь все мои песни и хвалы равно
посвящены одному, поются об одном, всегда таковы и вечно неизменны.
Мой возлюбленный добр сегодня, завтра добр,
всегда постоянен в своем дивном совершенстве;
поэтому мои стихи, обреченные на постоянство,
выражая всегда одно, исключают разнообразие.
"Прекрасный, добрый и верный" -- вот все содержание моих стихов;
"прекрасный, добрый и верный" -- варьирую это другими словами,
и на эти вариации тратится все мое воображение, --
три темы в одной, что дает дивные возможности для творчества.
"Прекрасный, добрый и верный" -- эти качества всегда существовали
поодиночке,
все три никогда не помещались в одном человеке.
Мне говорят: Язычник - несомненно!
Не идолу поклоны в храме бью,
Мои хвалы и песни неизменны,
Я об одном, и одному пою.
Он добр всегда, и этим уникален,
Никто ещё не мог сравниться с ним,
Поэтому и стих мой постоянен,
Не в силах посвящать его другим.
Пою ему: прекрасный, добрый, верный,
Потом о том - другим набором слов,
Три темы – вариации безмерны,
Они и плоть, и суть моих стихов.
Прекрасных, добрых, верных нам хватало,
В одном - трёх этих качеств не бывало.
Маршак
Язычником меня ты не зови,
Не называй кумиром божество.
Пою я гимны, полные любви,
Ему, о нем и только для него.
Его любовь нежнее с каждым днем,
И, постоянству посвящая стих,
Я поневоле говорю о нем,
Не зная тем и замыслов других.
"Прекрасный, верный, добрый" - вот слова,
Что я твержу на множество ладов.
В них три определенья божества,
Но сколько сочетаний этих слов!
Добро, краса и верность жили врозь,
Но это все в тебе одном слилось.
106
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have expressed
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring,
And, for they looked but with divining eyes
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Когда в летописях прошедшего времени
я вижу описания прекраснейших людей
и воспевающие красоту красивые старинные стихи,
восхваляющие умерших очаровательных дам и галантных рыцарей,
тогда в этом прославлении* лучших образцов красоты --
рук, ног, губ, глаз, лба --
я вижу, что древнее перо стремилось выразить
именно такую красоту, какой ты обладаешь теперь.
Так что все их хвалы -- не что иное как пророчества
о наступлении нашего времени, предвосхищающие твой образ,
и, поскольку они смотрели только мысленным взором,
у них не хватало мастерства воспеть твое совершенство,
ведь даже мы, воочию видящие нынешнее время, --
хотя у нас есть глаза, чтобы восхищаться, -- не имеем языка, чтобы
воздать хвалу.
---------
* В оригинале -- "blazon", что можно перевести как "герб", "эмблема"
или "прославление", "выставление напоказ".
Листая фолианты древних книг,
Я вижу описанья граждан знатных,
Воспевший красоту старинный стих
Про верных дам и рыцарей галантных.
Хваля пером шедевры красоты
От рук и ног до нежных губ и взгляда,
Поэты знали, что родишься ты.
Все их хвалы твоей красе награда.
На нас смотрели мысленно они,
Воображенье дали осветило,
Пророки заглянули в наши дни –
Воспеть тебя уменья не хватило.
Ведь даже мы, живущие сейчас
Немеем при сиянье нежных глаз.
Маршак
Когда читаю в свитке мертвых лет
О пламенных устах, давно безгласных,
О красоте, слагающей куплет
Во славу дам и рыцарей прекрасных,
Столетьями хранимые черты -
Глаза, улыбка, волосы и брови -
Мне говорят, что только в древнем слове
Могла всецело отразиться ты.
В любой строке к своей прекрасной даме
Поэт мечтал тебя предугадать,
Но всю тебя не мог он передать,
Впиваясь в даль влюбленными глазами.
А нам, кому ты наконец близка, -
Где голос взять, чтобы звучал века?
107
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own pres ge,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since spite of him I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes.
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Ни мои собственные страхи, ни пророческая душа
всего мира, воображая грядущее,
все же не могут определить срок моей истинной любви,
полагая ее ограниченной роковым пределом*.
Смертная луна пережила [испытала] свое затмение**,
и мрачные авгуры смеются над собственным пророчеством;
то, что было неопределенным, теперь торжествует [венчается короной],
став надеждым,
и мир провозглашает оливы на вечное время***.
Теперь, с каплями этого целительнейшего времени,
моя любовь выглядит свежей, и Смерть мне подчиняется,
так как вопреки ей я буду жить в этих бедных стихах,
пока она злобно торжествует над тупыми и безъязыкими племенами.
И ты в этом моем творчестве обретешь себе памятник,
когда гербы и гробницы тиранов истлеют.
---------
* По единодушному мнению исследователей, сонет 107 содержит ряд намеков
на важные внешние обстоятельства, возможно, исторического характера. Однако
в том, что это за обстоятельства, исследователи расходятся, предлагая
широкий выбор возможных толкований. Так, строки 3-4, возможно, содержат
намек на освобождение из тюрьмы адресата сонетов, которым считается либо
лорд Саутгемптона, либо лорд Пембрук (оба были в разное время подвергнуты
тюремному заключению по политическим причинам). Отсюда следуют разные выводы
относительно датировки сонета, поскольку Пембрук был освобожден в марте или
апреле 1601 г., а Саутгемптон -- в апреле 1603 г.
** Под "смертной луной" обычно понимают королеву Елизавету, но на роль
"затмения" выдвигают различные события. Дело осложняется тем, что глагол
"endure", помимо основных в современном языке значений "пережить",
"перенести", "выстоять", в 16 в. мог употребляться в значении "испытать",
"претерпеть (без сопротивления)". С учетом этого, комментаторы истолковывают
это место либо как указание на какую-то победу Елизаветы (разгром испанской
Армады, подавление заговора, выздоровление от болезни), либо на ее смерть в
1603 г.
*** В зависимости от истолкования (см. предыдущую сноску), в строках
7-8 речь может идти либо о победоносном избавлении Елизаветы от какой-то
угрозы, либо о последовавшем за ее смертью восшествии на престол короля
Якова I, которое, вопреки опасениям, произошло мирно, без гражданской смуты.
В чем бы ни заключалось это событие, автор сонета говорит о нем в самом
радостном и возвышенном духе, очевидно, считая его важным не только для
монархии и Англии, но связывая с ним и свои личные надежды.
Ни личный страх, ни взор души вселенной
Вообразив грядущие века,
Не могут срок любви моей бесценной
Сегодня предсказать наверняка.
Луна своё затменье испытала,
Авгуры больше не скрывают смех,
Что было шатким, пьедесталом стало,
Цветут оливы, мир суля для всех.
Целитель – время раны залечило,
Любовь окрепла, выглядит свежей,
Я смерть смирил, стихи мне дали силы,
Она тиранит тех, кто был глупей.
В моих сонетах жизнь твоя продлится –
Переживешь царей и их гробницы.
Маршак
Ни собственный мой страх, ни вещий взор
Вселенной всей, глядящий вдаль прилежно,
Не знают, до каких дана мне пор
Любовь, чья смерть казалась неизбежной.
Свое затменье смертная луна
Пережила назло пророкам лживым.
Надежда вновь на трон возведена,
И долгий мир сулит расцвет оливам.
Разлукой смерть не угрожает нам.
Пусть я умру, но я в стихах воскресну.
Слепая смерть грозит лишь племенам,
Еще не просветленным, бессловесным.
В моих стихах и ты переживешь
Венцы тиранов и гербы вельмож.
108
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love, or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must, each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow d thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred,
Where time and outward form would show it dead.
Что есть в мозгу такого, что чернила могут выразить на письме,
чего не изобразил тебе в стихах мой верный дух?
Что нового можно сказать, что нового записать
такого, что способно выразить мою любовь или твое драгоценное
достоинство?
Ничего, милый мальчик; и все же, как божественные молитвы,
я должен каждый день повторять то же самое,
не считая ничего старого старым, как, например, то, что ты мой, а я
твой,
так же как тогда, когда я впервые благословил твое прекрасное имя.
Так вечная любовь, в новом одеянии* любви,
не принимает во внимание прах и ущерб старости,
и не дает места неизбежным морщинам,
но делает древность навечно своим слугой [пажом],
находя новое зарождение первой любви там,
где из-за времени и бренной внешности она показалась бы мертвой.
---------
* Употребленное в оригинале словосочение "fresh case", допускает
различные толкования. Помимо "нового одеяния", под которым следует понимать
новое выражение любви в стихах, исследователями предлагались варианты:
"новые обстоятельства", "новое постижение любви" и др.
Что есть в мозгу, чтоб тратил я чернила,
Чего в стихах не высказал мой дух?
Мне новых слов и мыслей не хватило,
Когда тебя хотел прославить вслух.
Всё сказано давным – давно и всё же:
«Ты мой – я твой» - вновь буду повторять,
Как новое твердить одно и то же,
Как в первый раз тебя благословлять.
Любовь бессмертна вечным обновленьем,
Она всю жизнь нам кажется другой,
Омолодив к любимому влеченьем,
Навеки древность делает слугой.
Иного старца еле греет кровь,
А он твердит про новую любовь.
Маршак
Что может мозг бумаге передать,
Чтоб новое к твоим хвалам прибавить?
Что мне припомнить, что мне рассказать,
Чтобы твои достоинства прославить?
Нет ничего, мой друг. Но свой привет,
Как старую молитву - слово в слово, -
Я повторяю. Новизны в нем нет,
Но он звучит торжественно и ново.
Бессмертная любовь, рождаясь вновь,
Нам неизбежно кажется другою.
Морщин не знает вечная любовь
И старость делает своим слугою.
И там ее рожденье, где молва
И время говорят: любовь мертва.
109
O never say that I was false of heart,
Though absence seemed my flame to qualify;
As easy might I from my self depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love. If I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reigned
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stained
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
О, никогда не говори, что я был неверен сердцем,
хотя разлука, казалось, умерила во мне огонь страсти;
мне легче было бы расстаться с самим собой,
чем с моей душой, которая находится в твоей груди.
Там дом моей любви. Если я и блуждал,
то подобно тому, кто путешествует, я возвращаюсь
точно в срок, не изменившись с временем,
так что я сам приношу воду для смытия пятна измены.
Никогда не верь, -- хотя в моей натуре царили
все слабости, осаждающие всех людей [всякую кровь], --
что она могла быть так нелепо испорчена [запятнана],
чтобы променять ни на что всю сумму добра воплощенного в тебе.
Я говорю, что весь этот мир -- ничто,
за исключением тебя, моя роза; в этом мире ты для меня все.
Не упрекай – душой и сердцем твой,
Когда разлука охлаждала страсти,
Не мог расстаться со своей душой –
Она теперь в твоей груди и власти.
Ты – дом любви, других не признавал,
В урочный час из странствий возвращался,
Сам пятна от измены отмывал,
Характер мой в дороге не менялся.
Не верь молве, как каждый, я не свят:
И плоть слаба, и кровь кипит порою,
Но я не отрезал пути назад,
Знал цену чувствам, связанным с тобою.
Клянусь тебе: ничто – огромный мир!
Ты в сердце божество, а не кумир.
Маршак
Меня неверным другом не зови.
Как мог я изменить иль измениться?
Моя душа, душа моей любви,
В твоей груди, как мой залог, хранится.
Ты - мой приют, дарованный судьбой.
Я уходил и приходил обратно
Таким, как был, и приносил с собой
Живую воду, что смывает пятна.
Пускай грехи мою сжигают кровь,
Но не дошел я до последней грани,
Чтоб из скитаний не вернуться вновь
К тебе, источник всех благодеяний.
Что без тебя просторный этот свет?
Ты в нем одна. Другого счастья нет.
110
Alas 'tis true, I have gone here and there,
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new.
Most true it is that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Увы, это правда: я сновал туда-сюда
и делал из себя шута в глазах людей,
уродовал* собственные мысли, продавал задешево самое дорогое,
творил старые грехи из новых привязанностей.
Истинная правда то, что я смотрел на правду [верность]
с подозрением и как чужой; но, клянусь всем высшим,
эти заблуждения дали моему сердцу вторую молодость,
и худшие испытания доказали, что ты -- моя лучшая любовь.
Теперь с этим покончено; ты имеешь то, что не будет иметь конца:
свой аппетит я больше не буду заострять
новыми испытаниями, проверяя старого друга,
бога в любви, к которому я привязан [прикован].
Так прими меня, для меня уступающий только небесам,
в свою чистую и самую-самую любящую грудь.
---------
* В оригинале -- "gored". Глагол "gore" в современном языке
употребляется главным образом в связи с животными, в значениях "бодать
(рогом)", "пронзать (клыком)", однако в эпоху Шекспира он имел более широкий
спектр значений: "пронзать", "резать", "рубить" (острым оружием и пр.).
Другой основой для интерпретации может служить существительное "gore" --
"клин", в том числе, клин, вставляемый в одежду для расставки. Исходя из
этого значения, фразу "gored mine own thoughts" можно истолковать как
"уродовал собственные творенья (чужеродными) вставками". С другой стороны,
нарочито широкие, яркие клинья были характерны для одежды шутов, поэтому
возможно еще прочтение: "придавал шутовское обличье собственным мыслям".
Увы, всё правда: по стране метался,
В шута рядился и людей смешил,
Кривлялся, мысль коверкал, продавался,
Раскаявшись по - новому грешил.
Не верил правде и измен боялся,
Испытывая верность вновь и вновь
Я, наконец, с сомненьями расстался
И понял, что ты главная любовь.
С ошибками покончено навеки,
Свой аппетит не буду заострять,
Ты – бог любви, нет лучше человека,
Нет оснований верность проверять.
Ты небесам подобен чистотой,
Согрей в груди своею добротой.
Маршак
Да, это правда: где я ни бывал,
Пред кем шута ни корчил площадного,
Как дешево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой!
Да, это правда: правде не в упор
В глаза смотрел я, а куда-то мимо,
Но юность вновь нашел мои беглый взор,
Блуждая, он признал тебя любимой.
Все кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты - божество, и весь в твоей я власти.
Вблизи небес ты мне приют найди
На этой чистой, любящей груди.
111
O for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then, and wish I were renewed,
Whilst like a willing patient I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
О, за меня брани Фортуну,
богиню, виновную в моих дурных поступках,
которая не обеспечила мою жизнь ничем лучшим,
чем публичные средства, порождающие публичное [вульгарное, низкое]
поведение*.
Отсюда -- то, что мое имя получает клеймо,
и в результате моя натура почти поглощена [подчинена]
тем, среди чего она трудится, как рука красильщика.
Пожалей же меня и пожелай, чтобы я возродился,
а я, как послушный пациент, буду пить
уксусные настойки против моего сильного заражения;
никакая горечь мне не покажется горькой
или двойным наказанием для исправления уже исправленного.
Пожалей же меня, дорогой друг, и я уверяю тебя,
что одной твоей жалости достаточно, чтобы излечить меня.
---------
* Большинство комментаторов интерпретируют "публичные средства" как
заработок актера или драматурга. По этой версии, поэт здесь оправдывает свои
предосудительные поступки низкими нравами публики, которые он поневоле
усваивает в силу своей публичной профессии.
О, не брани меня, мой друг, напрасно,
Коварный рок – виновник грязных дел,
На суд толпы меня толкает властно,
Подачек ждать от публики - удел.
На имени клеймо, мне не отмыться,
Стыжусь его я, как красильщик рук.
Не осуждай, дай время возродиться,
Сочувствием сними груз тяжких мук.
Как пациент, я буду добродушным
Любую горечь горькой не считать,
И уксус, с настойки пить послушно,
Исправленное снова исправлять.
Меня, жалея, дорогой мой друг,
Ты жалостью излечишь мой недуг.
Маршак
О, как ты прав, судьбу мою браня,
Виновницу дурных моих деяний,
Богиню, осудившую меня
Зависеть от публичных подаяний.
Красильщик скрыть не может ремесло.
Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
О, помоги мне смыть мое проклятье!
Согласен я без ропота глотать
Лекарственные горькие коренья,
Не буду горечь горькою считать,
Считать неправой меру исправленья.
Но жалостью своей, о милый друг,
Ты лучше всех излечишь мой недуг!
112
Your love and pity doth th'impression fill
Which vulgar scandal stamped upon my brow,
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steeled sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopp d are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks th'are dead.
Твоя любовь и жалость сглаживают клеймо,
которое вульгарный скандал отпечатал на моем лбу,
ибо что мне за дело, кто говорит обо мне хорошо или дурно,
если ты маскируешь* дурное во мне и одобряешь [допускаешь] хорошее?
Ты для меня -- весь мир, и я должен стараться
узнать свои постыдные и похвальные стороны с твоих слов.
Никто другой для меня, как и я ни для кого на свете,
не может изменить мое укоренившееся [ставшее стальным] восприятие
хорошего или дурного**.
В такую глубокую бездну я бросаю всякую заботу
о других мнениях [голосах], что мой слух гадюки
для критика и льстеца затворен***.
Смотри, как я оправдываю свое пренебрежение:
ты так сильно запечатлен в моих мыслях [намереньях],
что весь остальной мир, кажется мне, мертв.
---------
* В оригинале -- "overgreen"; The Oxford English Dictionary толкует
этот глагол как "прикрывать, скрывать дефект" и фиксирует его употребление
только у Шекспира.
** Путаное синтаксически и не совсем ясное по смыслу, предложение в
строках 7-8 вызывает споры комментаторов.
*** Считалось, что гадюка обладает очень острым слухом, но может
изолировать себя от звуков, ложась одним ухом на землю и затыкая другое
хвостом, таким образом, становясь на время глухой.
Твоя любовь сотрёт со лба печать –
Она за ссору подлая расплата,
Похвалят или будут осуждать -
Мне всё равно – твоё лишь мненье свято.
Ты – для меня основа всех основ,
Других забыл и сам живу забытый,
Я о себе сужу лишь с твоих слов,
Для мнений остальных мозги закрыты.
Отрёкся от толпы и суеты,
Забрался в бездну, где замолкли звуки,
Не слышу ни похвал, ни клеветы:
От них меня избавил слух гадюки.
Теперь ты в мыслях так запечатлён,
Что целый мир мне кажется смешон.
Маршак
Мой Друг, твоя любовь и доброта
Заполнили глубокий след проклятья,
Который выжгла злая клевета
На лбу моем каленою печатью.
Лишь похвала твоя и твой укор
Моей отрадой будут и печалью.
Для всех других я умер с этих пор
И чувства оковал незримой сталью.
В такую бездну страх я зашвырнул,
Что не боюсь гадюк, сплетенных вместе,
И до меня едва доходит гул
Лукавой клеветы и лживой лести.
Я слышу сердце друга моего,
А все кругом беззвучно и мертво.
113
Since I left you, mine eye is in my mind,
And that which governs me to go about
Doth part his function, and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flow'r, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part;
Nor his own vision holds what it doth catch:
For if it see the rud'st or gentlest sight,
The most sweet favour or deform d'st creature,
The mountain, or the sea, the day, or night,
The crow, or dove, it shapes them to your feature.
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus maketh mine eye untrue.
С тех пор, как я оставил тебя, мои глаза -- в моей душе,
а те, которые направляют меня в передвижениях,
расстались со своей функцией и отчасти слепы --
кажутся видящими, но по-настоящему не действуют,
так как они не доносят до сердца никакой формы
птицы, цветка или тела, которых они запечатлевают;
в их быстрых объектах душа не участвует,
и само их зрение не удерживает того, что улавливает,
потому что, видят ли они самое грубое или самое изысканное зрелище,
самое приятное* или самое уродливое создание,
горы или море, день или ночь,
ворону или голубя, -- они всему придают твои черты.
Неспособная вместить больше, полная тобой,
моя истинно верная душа делает мои глаза неверными.
---------
* Приблизительное истолкование. По мнению некоторых комментаторов, это
определение в оригинале следует читать как "sweet-favour'd"; впрочем, смысл
при этом остается не вполне ясным.
Со дня разлуки зряча лишь душа,
Поэтому движения нелепы,
И днём хожу наощупь, не спеша –
Мои глаза из плоти полуслепы.
До сердца не доходит ничего:
Ни красота цветка, ни форма тела,
Глаза не могут удержать того,
Что мимо взгляда быстро пролетело.
Смотрю на море, горы и цветы,
Всему, что взгляду моему доступно
Глаза спешат придать твои черты –
Душа моя верна и неподкупна.
Она, так переполнена тобой,
Что делает неверным взгляд любой.
Маршак
Со дня разлуки - глаз в душе моей,
А тот, которым путь я нахожу,
Не различает видимых вещей,
Хоть я на все по-прежнему гляжу.
Ни сердцу, ни сознанью беглый взгляд
Не может дать о виденном отчет.
Траве, цветам и птицам он не рад,
И в нем ничто подолгу не живет.
Прекрасный и уродливый предмет
В твое подобье превращает взор:
Голубку и ворону, тьму и свет,
Лазурь морскую и вершины гор.
Тобою полон и тебя лишен,
Мой верный взор неверный видит сон.
114
Or whether doth my mind being crowned with you
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters, and things indigest,
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O 'tis the first; 'tis flatt'ry in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up;
Mine eye well knows what with his gust is greeing,
And to his palate doth prepare the cup.
If it be poisoned, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Моя ли душа, коронованная тобой*,
жадно пьет эту чуму монархов, лесть?
Или мне следует сказать, что мои глаза говорят правду,
и это любовь к тебе научила их такой алхимии,
чтобы делать из чудовищ и созданий бесформенных
таким херувимов, которые напоминают твое милое существо,
создавая из всего плохого наилучшее,
как только предметы собираются в их лучах**?
О, верно первое: это виновата лесть в моем зрении,
и моя великая душа по-королевски выпивает ее;
мои глаза хорошо знают, что доставит ей удовольствие,
и приготовляют чашу по вкусу.
Если она отравлена, то это меньший грех,
так как глаза любят это питье и начинают вкушать первыми.
---------
* Т.е. возвышенная до королевского достоинства твоей дружбой.
** См. примечание к переводу сонета 43.
Неужто коронованный тобой.
Я полюбил так страстно лести яд?
А может быть алхимия виной
Тому, что ложь глаза мне говорят,
Урода в херувима рядит взгляд,
С тобою ему сходство придаёт,
Лохмотья превращаются в наряд,
Когда на них луч взора упадёт?
О верно первое: в том виновата лесть,
Глаз душу напоить по царски рад,
Как чашу поднимая в её честь
Наполненный притворством лживый взгляд.
Ему одно уменьшить может грех-
Он пьёт отраву лести раньше всех.
Маршак
Неужто я, прияв любви венец,
Как все монархи, лестью упоен?
Одно из двух: мои глаз - лукавый льстец.
Иль волшебству тобой он обучен.
Из чудищ и бесформенных вещей
Он херувимов светлых создает.
Всему, что входит в круг его лучей,
С твоим лицом он сходство придает.
Вернее первая догадка: лесть.
Известно глазу все, что я люблю,
И он умеет чашу преподнесть,
Чтобы пришлась по вкусу королю.
Пусть это яд, - мой глаз искупит грех:
Он пробует отраву раньше всех!
115
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer;
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning Time, whose millioned accidents
Creep in 'twixt vows, and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to th'course of alt'ring things --
Alas, why, fearing of Time's tyranny,
Might I not then say `Now I love you best',
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe: then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow.
Те строки, которые я написал до этого, лгали --
именно те, в которых говорилось, что я не могу любить тебя сильнее,
но тогда мой ум не знал причины, по которой
мое горевшее в полную силу пламя должно было потом разгореться еще
ярче.
Но, принимая во внимание Время, чьи бесчисленные [миллионные]
случайности
проникают между обетами и меняют указы королей,
портят* священную красоту, притупляют самые острые намерения,
склоняют самые сильные души на путь непостоянства, --
увы, почему, опасаясь тирании Времени,
не мог я тогда сказать: "Сейчас я люблю тебя сильнее всего", --
когда я был уверен в этом вне всяких сомнений,
превознося [коронуя] настоящее, и сомневаясь относительно остального?
Любовь -- дитя; поэтому я не мог так говорить,
приписывая полный рост тому, что вечно растет.
* В оригинале -- "tan", буквально: "делать темным и грубым, похожим на
дубленую кожу".
Невольно лгал, когда тебе писал:
«Не может сердце полюбить сильнее»,
Тогда мой мозг ещё не понимал,
Что будет у любви накал мощнее.
Случайностей у времени не счесть,
Они указы королей меняют,
Обеты рушат, и пятнают честь,
На путь измены сильный дух склоняют.
Боясь его капризов, я сказал:
«Сейчас любовь к тебе всего сильнее»,
Возвысив миг, сомнений я не знал,
А нужно было говорить мудрее:
Любовь дитя, кто знает наперёд,
Когда она, взрослея, рост прервёт.
Маршак
О, как я лгал когда-то, говоря:
"Моя любовь не может быть сильнее".
Не знал я, полным пламенем горя,
Что я любить еще нежней умею.
Случайностей предвидя миллион,
Вторгающихся в каждое мгновенье,
Ломающих незыблемый закон,
Колеблющих и клятвы и стремленья,
Не веря переменчивой судьбе,
А только часу, что еще не прожит,
Я говорил: "Любовь моя к тебе
Так велика, что больше быть не может!"
Любовь - дитя. Я был пред ней не прав,
Ребенка взрослой женщиной назвав.
116
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments; love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove.
O no, it is an ever-fix d mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wand'ring bark,
Whose worth's unknown, although his heighth be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Не дайте мне для [брачного] союза верных душ
допустить препятствия*; та любовь не любовь,
которая меняется, находя изменения,
или сбивается с пути, подчиняясь обстоятельствам.
О нет, это установленная навечно веха,
которая взирает на бури, всегда неколебима;
для всякой блуждающей ладьи это звезда,
чье значение неизвестно, хотя бы ее высота была измерена.
Любовь -- не шут Времени, хотя цветущие губы и щеки
подпадают под взмах его кривого серпа;
любовь не меняется с быстротекущими часами и неделями,
но остается неизменной до рокового конца.
Если я заблуждаюсь, и мне это докажут,
то, значит, я никогда не писал, и ни один человек никогда не любил.
---------
* Всю начальную фразу сонета можно понять двояко: "Да не признаю я, что
возможны препятствия для союза верных душ", или: "Пусть я не буду
препятствием для союза верных душ".
Я не создам союзу душ преград,
Любовь не может трудностей бояться,
С пути сбиваться, отходить назад,
Под гнётом обстоятельств изменяться.
Она, как веха раз и навсегда,
Над бурями стоит неколебимо;
В просторах океана, как звезда,
Ведёт ладью к земле неутомимо.
Любовь не шут у времени в руках,
Когда секирой маятник сверкает,
Она не даст себя повергнуть в прах,
До самой смерти сути не меняет.
А, если, вас сонет не убедил,
То я и не писал, и не любил.
Маршак
Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.
Любовь - над бурей поднятый маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане.
Любовь - звезда, которою моряк
Определяет место в океане.
Любовь - не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.
А если я не прав и лжет мой стих,
То нет любви - и нет стихов моих!
117
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down,
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your wakened hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Обвиняй меня так: что я пренебрег всем,
чем должен был отплатить за твои великие заслуги,
забывал взывать к твоей драгоценной любви,
к которой все узы привязывают меня день за днем;
что я часто бывал с чужими*,
и дарил времени** твое дорого купленное право на меня;
что я подставлял парус всем ветрам,
которые уносили меня дальше всего с твоих глаз;
запиши в обвинение и мое своенравие, и мои заблуждения,
и к верным доказательствам добавь догадки;
возьми меня на прицел своего неудовольствия,
но не стреляй в меня своим разбуженной ненавистью,
так как моя апелляция говорит, что я всем этим только старался доказать
постоянство и добродетель твоей любви.
---------
* В оригинале -- "...with unknown minds", что можно истолковать как
"...с людьми, чьи души мне неизвестны (в отличие от твоей, с которой моя
душа слита)".
** Т.е. растрачивал в сиюминутных увлечениях.
Черни меня, купай в потоках грязи:
Я за добро не заплатил добром,
Забыл любовь, и разорвал те связи,
Которые крепили день за днём.
У нашей дружбы, время отрывая
Раздаривал без меры чужакам,
От глаз твоих и милого мне края
Уплыл, подставив паруса ветрам.
Вини и в заблужденьях, и в гордыне,
К реальности догадки добавляй,
Готов к неудовольствию отныне,
Лишь ненавистью взгляда не стреляй.
Старался доказать - сонет свидетель.
Что ты - сама любовь и добродетель.
Маршак
Скажи, что я уплатой пренебрег
За все добро, каким тебе обязан,
Что я забыл заветный твой порог,
С которым всеми узами я связан,
Что я не знал цены твоим часам,
Безжалостно чужим их отдавая,
Что позволял безвестным парусам
Себя нести от милого мне края.
Все преступленья вольности моей
Ты положи с моей любовью рядом,
Представь на строгий суд твоих очей,
Но не казни меня смертельным взглядом.
Я виноват. Но вся моя вина
Покажет, как любовь твоя верна.
118
Like as to make our appetites more keen
With eager compounds we our palate urge,
As to prevent our maladies unseen
We sicken to shun sickness when we purge:
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding,
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, t'anticipate
The ills that were not, grew to faults assured,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured.
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Подобно тому как, для обострения аппетита,
мы острыми смесями возбуждаем небо, --
как, для предотвращения невидимых недугов,
мы прибегаем к болезненному очищению, чтобы избежать болезни, --
так же, наполнившись твоей прелестью, которой нельзя пресытиться,
я кормил себя горькими соусами
и, испытывая дурноту от благополучия, находил некую сообразность
в том, чтобы заболеть прежде, чем в этом будет настоящая нужда*.
Такая политика в любви -- предвосхищать
хвори, которых нет, -- породила настоящие изъяны
и довела до необходимости применения медицины здоровое состояние,
которое от переедания добра желало лечиться злом.
Но из этого я узнаю и нахожу урок верным:
лекарства только отравляют того, кто так жестоко болен тобой.
---------
* Здесь, в развернутой метафоре, отразилась медицинская практика эпохи,
в которой для предупреждения болезней широко применялись рвотные и
слабительные средства.
Когда хотят усилить аппетит,
Тогда приправой небо возбуждают.
Когда живот от сытости болит –
Слабительным желудок очищают.
Решив, что полон прелестью твоей,
Стал горький соус пить для отвращенья,
Я думал: вызвать тошноту мудрей,
Чем ждать потом серьёзного леченья.
Политика беду предвосхищать,
Лечить болезнь ещё до появленья –
Заставила и вправду захворать,
Жестоко наказав за нетерпенье.
Для тех, кто заболел тобой жестоко
Лекарство – яд, вот, вывод из урока.
Маршак
Для аппетита пряностью приправы
Мы называем горький вкус во рту.
Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы,
Нарочно возбуждая дурноту.
Так, избалованный твоей любовью,
Я в горьких мыслях радость находил
И сам себе придумал нездоровье
Еще в расцвете бодрости и сил.
От этого любовного коварства
И спасенья вымышленных бед
Я заболел не в шутку и лекарства
Горчайшие глотал себе во вред.
Но понял я: лекарства - яд смертельный
Тем, кто любовью болен беспредельной.
119
What potions have I drunk of Siren tears,
Distilled from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so bless d never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
O benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better,
And ruined love when it is built anew
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content,
And gain by ill thrice more than I have spent.
Какие я пил настойки из слез Сирены,
выделенные из перегонных кубов, внутри отвратительных, как ад,
применяя* страхи к надеждам и надежды к страхам,
всегда проигрывая, когда представлял себя выигрывающим!
О какие несчастные ошибки совершило мое сердце,
пока полагало себя счастливым как никогда!
Как мои глаза вылезали из орбит
в забытьи этой сводящей с ума лихорадки!
О польза вреда [несчастья]! теперь я нахожу верным,
что лучшее посредством зла делается еще лучше,
и разрушенная любовь, когда ее строят заново,
становится еще прекраснее, чем вначале, -- прочнее и гораздо больше.
Так я, пристыженный, возвращаюсь к источнику моего довольства
и приобретаю посредством вреда [несчастья] втрое больше, чем потратил.
---------
* Смысл глагола "apply" (применять) здесь не совсем ясен; возможно,
имеется в виду применение (страхов и пр.) как лекарства.
Из слёз Сирен настоек вкус узнал,
В аду кубов мне их перегоняли,
Надежды страхом, страх надеждой гнал,
Проигрывая там, где ждал медали!
Плутало сердце залетев в зенит,
Себя считая на вершине счастья,
Глаза мои стремились из орбит
Когда я ум терял, болея страстью!
Полезен вред! Не зря я так решил:
Хорошее зло делает мудрее,
Кто старую любовь похоронил,
Прочней и ярче полюбить сумеет.
И мне, с тобой разлука, была кстати –
Ты возвратила больше, чем утратил.
Маршак
Каким питьем из горьких слез Сирен
Отравлен я, какой настойкой ада?
То я страшусь, то взят надеждой в плен,
К богатству близок и лишаюсь клада.
Чем согрешил я в свой счастливый час,
Когда в блаженстве я достиг зенита?
Какой недуг всего меня потряс
Так, что глаза покинули орбиты?
О, благодетельная сила зла!
Все лучшее от горя хорошеет,
И та любовь, что сожжена дотла,
Еще пышней цветет и зеленеет.
Так после всех бесчисленных утрат
Во много раз я более богат.
120
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer d steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, y'have passed a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O that our night of woe might have rememb'red
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me then, tend'red
The humble salve, which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
То, что ты когда-то дурно обошелся со мной, на пользу мне теперь,
и из-за горя, которое я тогда испытал,
я теперь обязательно должен согнуться под тяжестью своего греха*,
если только мои нервы не из меди или кованого железа,
так как если ты был моим дурным обращением потрясен,
как я прежде твоим, ты пережил адское время,
а я, тиран, не удосужился
взвесить, насколько когда-то я пострадал из-за твоего греха.
О, если бы наша ночь горя могла хранить память о
моих глубочайших чувствах, о том, какой тяжелый удар наносит настоящая
печаль,
и быстро тебе -- как ты тогда мне -- предложить
скромный бальзам, подходящий для раненой груди!
Но то твое прегрешение теперь становится платой:
мое искупает твое, а твое должно искупить мое.
---------
* Поэт должен "согнуться" от своего греха потому, что влюбленные,
будучи "слиты любовью в одно", должны равно страдать от измен каждого, -- на
этой мысли построено все содержание сонета.
То, что когда то был обидчик мой
На пользу мне, от горя ближе стали,
Твоим страданьем согнут я дугой,
Ведь нервы мне ковали не из стали,
Коль ты моей изменой потрясён,
Как я твоей, спасу тебя из ада,
Я не тиран, добывший кровью трон,
Простив обиды, дам тебе пощаду.
Пусть эта ночь поможет нам понять
Как тяжко жить под бременем печали,
Моё раскаянье поможет боль унять,
Как мне твои страданья помогали!
Они сегодня нами не забыты,
Мы, заплатив друг другу, стали квиты.
Маршак
То, что мой друг бывал жесток со мною,
Полезно мне. Сам испытав печаль,
Я должен гнуться под своей виною,
Коль это сердце - сердце, а не сталь.
И если я потряс обидой друга,
Как он меня, - его терзает ад,
И у меня не может быть досуга
Припоминать обид минувших яд.
Пускай та ночь печали и томленья
Напомнит мне, что чувствовал я сам,
Чтоб другу я принес для исцеленья,
Как он тогда, раскаянья бальзам.
Я все простил, что испытал когда-то,
И ты прости, - взаимная расплата!
121
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling but by others' seeing.
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own;
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown,
Unless this general evil they maintain:
All men are bad and in their badness reign.
Лучше быть низким [подлым, порочным], чем низким считаться,
когда, не будь ты таков, тебя осуждают, как если бы был,
и теряется законное удовольствие, которое почитается таковым
не нашими чувствами, а взглядом других*.
Почему должны фальшивые испорченные глаза других
приветствовать мою игривую кровь?
Или -- почему за моими слабостями шпионят те, у кого еще больше
слабостей,
кто, в своих желаниях, считает плохим то, что я считаю хорошим?
Нет, я -- то, что я есть, и те, кто нацеливаются
на мои прегрешения, имеют в виду свои собственные;
возможно, я морально прям, а они сами перекошены,
и их гнусными мыслями не должны толковаться мои дела,
если только они не утверждают такого всеобщего торжества зла:
все люди скверны и в своей скверне торжествуют.
---------
* Общее содержание сонета не вызывает сомнений: это отповедь неким
лицам, действительным или воображаемым, осуждавшим поэта за безнравственный
образ жизни. Однако при этом остается много неясного в истолковании
отдельных слов и фраз; так, можно по-разному понять, что значит "законное
удовольствие" в строке 3.
Порочным быть - приятнее, чем слыть,
От клеветы и святость не спасенье,
Решив о чувствах ближнего судить,
Завистники не ведают сомненья.
Зачем глаза других следят за мной,
Завидуя игре горячей крови?
Грехов ничуть не меньше за душой,
У тех, кто упрекал в фальшивом слове?
Себя я знаю лучше, а враги,
Хотят к своей морали приневолить;
Они ко мне предвзяты и строги,
Нельзя им толковать дела позволить,
Пока не убеждаю ими вас:
Все люди плохи, мир в грехах погряз.
Маршак
Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличенья.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мненье.
Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья.
Я - это я, а вы грехи мои
По своему равняете примеру.
Но, может быть, я прям, а у судьи
Неправого в руках кривая мера,
И видит он в любом из ближних ложь,
Поскольку ближний на него похож!
122
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist,
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой подарок -- твоя книга для записей* -- находится в моем мозгу,
записанная долговечной памятью,
которая останется превыше этого бесполезного ряда строк
за пределами всех сроков, до самой вечности;
или, по меньшей мере, пока мозг и сердце
имеют от природы способность существовать, --
до тех пор, когда каждый уступит полному [стертому] забвению свою долю
тебя, эти записи о тебе не могут быть утеряны.
То бедное хранилище не могло удержать многого,
да мне и не нужны квитанции, чтобы вести учет твоей любви;
поэтому я посмел отдать его,
чтобы довериться той книге, которая вмещает тебя в большей мере.
Держать такое приспособление, чтобы помнить тебя,
означало бы признать, что я забывчив.
---------
* Как явствует из содержания сонета, поводом для него послужило то, что
поэт утратил (возможно, отдал кому-то) полученный от Друга подарок, который
представлял собой какого-то рода книгу для записей. Что в точности это была
за книга, и была ли она пустой или содержала записи, -- остается неясным.
Подарок твой находится в мозгу,
Бумажный дар мне память заменила,
В извилинах я строки сберегу,
Впишу их так, чтоб вечность отступила;
Пока жив мозг и сердца звонок пульс –
Природой срок отпущенный до тленья,
До той поры я сохранить берусь
Те строки от всесильного забвенья.
Бумажный дар вместить так мало мог,
Твою любовь учту и без расписок;
Я их отдал, не будь за это строг
Хранит надёжней память длинный список.
Пока лежал он книжке записной,
Я признавался в памяти плохой.
Маршак
Твоих таблиц не надо мне. В мозгу -
Верней, чем на пергаменте и воске, -
Я образ твои навеки сберегу,
И не нужны мне памятные доски.
Ты будешь жить до тех далеких дней,
Когда живое, уступая тленью,
Отдаст частицу памяти твоей
Всесильному и вечному забвенью.
Так долго бы не,сохранился воск
Твоих таблиц - подарок твой напрасный.
Нет, любящее сердце, чуткий мозг
Полнее сберегут твой лик прекрасный.
Кто должен памятку любви хранить,
Тому способна память изменять!
123
No! Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present, nor the past,
For thy rec rds, and what we see, doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be:
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет! Время, ты не будешь хвастать, что я меняюсь;
в твоих пирамидах, возведенных с новейшим размахом,
для меня нет никакой новости, ничего необычайного, --
они всего лишь перелицовки уже виденного.
Наши жизненные сроки кратки, и поэтому мы восхищаемся
тем старым, что ты нам всучаешь,
и скорее дадим этому новое рождение по своему желанию*,
чем поверим, что уже слышали это.
Твоим хроникам и тебе самому я бросаю вызов,
не удивляясь ни настоящему, ни прошлому,
так как твои записи и то, что мы видим, -- все обманывает нас,
представляясь более или менее значительным из-за твоей беспрерывной
спешки.
В одном я даю обет, и это будет всегда:
я буду верен, несмотря на твою косу и тебя.
---------
* Возможная интерпретация: "...мы скорее примем это за нечто новое,
созданное специально для нас".
Не хвастай, время, не меняюсь я;
С размахом пирамид в песках не строй,
В них нового не вижу для себя -
Перелицовка, виденного мной.
Жизнь коротка, не трудно восхитить
Нас тем старьём, которое всучаешь,
Тебе легко удастся убедить,
Что новое ты лишь для нас рождаешь.
Тем хроникам, что ты века ведёшь,
Не удивляюсь и бросаю вызов,
И в прошлом, и сейчас в них только ложь,
Её ты выдаёшь нам за сюрпризы.
Даю обет – один и навсегда:
Я буду верен сказанному: »да.».
Маршак
Не хвастай, время, властью надо мной.
Те пирамиды, что возведены
Тобою вновь, не блещут новизной.
Они - перелицовка старины.
Наш век недолог. Нас немудрено
Прельстить перелицованным старьем.
Мы верим, будто нами рождено
Все то, что мы от предков узнаем.
Цена тебе с твоим архивом грош.
Во мне и тени удивленья нет
Пред тем, что есть и было. Эту ложь
Плетешь ты в спешке суетливых лет.
И если был я верен до сих пор,
Не изменюсь тебе наперекор!
124
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love, or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thrall d discontent,
Whereto th'inviting time our fashion calls;
It fears not Policy, that heretic,
Which works on leases of short-numb'red hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with show'rs.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Если бы моя драгоценная любовь была рождена положением в свете,
она могла бы, как незаконный ребенок Фортуны, быть лишенной отца,
будучи подвластна любви Времени или ненависти Времени, --
сорняк среди сорняков или цветок, который собирают вместе с другими
цветами*.
Нет, она была основана отнюдь не на случайности;
на нее не влияет ликующая пышность, она не падает
под ударами порабощающей опалы,
к чему нас влечет время.
Она не боится Политики, этой еретички,
действующей на потребу кратких часов,
но живет одна, своей великой политикой,
так что не растет от тепла и не затопляется ливнями.
В свидетели этого я призываю шутов Времени,
которые умирают во имя добра, а жили во имя преступления.
---------
* Сонет 124 -- один из самых "темных", трудных для истолкования. По
мнению комментаторов, он, возможно, содержит намеки на внешние, в том числе
политические обстоятельства, впрочем, совершенно неясные. Первый катрен
можно понять в таком смысле: поэт заявляет, что его любовь к Другу не
обусловлена высоким положением последнего и поэтому не зависит от
превратностей судьбы и Времени.
Вот если бы любил тебя за знатность,
Тогда любовь могла стать сиротой,
Пришлось бы ей терпеть судьбы превратность
Живя цветком, иль сорною травой.
Она не отпрыск от случайной связи,
Не будет перед роскошью юлить,
Попав в опалу не боится грязи,
Умеет время тратить и ценить.
Интрижками себя не развлекает,
Часы на флирт потратить не спешит.
Любовь – стратег: пути и цели знает,
В дожди не тонет, в зное не горит.
Она как шут, хоть и греху служил:
Шутил, смешил, но душу не сгубил.
Маршак
О, будь моя любовь - дитя удачи,
Дочь времени, рожденная без прав, -
Судьба могла бы место ей назначить
В своем венке иль в куче сорных трав.
Но нет, мою любовь не создал случай.
Ей не сулит судьбы слепая власть
Быть жалкою рабой благополучии
И жалкой жертвой возмущенья пасть.
Ей не страшны уловки и угрозы
Тех, кто у счастья час берет внаем.
Ее не холит луч, не губят грозы.
Она идет своим большим путем.
И этому ты, временщик, свидетель,
Чья жизнь - порок, а гибель - добродетель.
125
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
Разве это значило бы что-нибудь для меня, если бы я нес балдахин*,
внешне отдавая показные почести,
или закладывал великие основания для вечности**,
которая оказывается более краткой, чем все, что обречено на уничтожение
и распад?
Разве я не видел, как те, кто живут ради внешнего и показного***,
теряют все, и больше, платя слишком высокую арендную плату
за изысканные наслаждения, отказавшись от простого вкуса, --
жалкие в своем процветании, тратящие жизнь на видимость.
Нет, позволь мне преданно служить твоей душе;
прими мое приношение -- бедное, но вольное,
которое не зависит от секунд, не знает уловок,
но предлагает взаимную дань -- только меня в обмен за тебя.
Прочь, подкупленный осведомитель! Верная душа,
когда ей больше всего бросают вызов, меньше всего в твоей власти.
---------
* Вероятно, имеется в виду обычай нести балдахин на шестах над королем
или другой знатной особой в ходе торжественных церемоний.
** Возможное прочтение: "(если бы я) клялся в вечной любви". Весь сонет
можно понять как оправдание перед Другом в обвинениях (возможно,
спровоцированных неким "информатором" -- см. строку 13) в том, что поэт
оказывал мало знаков внимания своему возлюбленному.
*** Фразу оригинала -- "dwellers of form and favour" -- можно
истолковать по-разному.
Зачем тщеславье тешит балдахин,
Нет толку от почёта показного,
Никто ещё фундамент из руин
Не создал для величия земного.
Я видел, как за видимость забот
Теряют всё, банкротятся вчистую,
Как яствами, набив себе живот,
Растрачиваю жизнь свою впустую.
Позволь от сердца, искренне служить,
И жизнь отдам, и верность не нарушу,
Не нужно за мой дар благодарить -
Обмен честнее нет: душа на душу.
Шпионы прочь! Моя душа верна,
Все ваши козни победит она.
Маршак
Что, если бы я право заслужил
Держать венец над троном властелина
Или бессмертья камень заложил,
Не более надежный, чем руина?
Кто гонится за внешней суетой,
Теряет все, не рассчитав расплаты,
И часто забывает вкус простой;
Избалован стряпней замысловатой.
Нет, лишь твоих даров я буду ждать.
А ты прими мой хлеб, простой и скудный.
Дается он тебе, как благодать,
В знак бескорыстной жертвы обоюдной.
Прочь, искуситель! Чем душе трудней,
Тем менее ты властвуешь над ней!
126
O thou my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature (sovereign mistress over wrack),
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace, and wretched minutes kill.
Yet fear her, O thou minion of her pleasure,
She may detain, but not still keep, her treasure!
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.
О ты, мой очаровательный мальчик, в своей власти
держащий переменчивое зеркало, серп и часы Времени*;
с убыванием жизни расцветающий и тем показывающий
увядание любящих тебя, по мере своего сладостного расцвета.
Если Природа -- властительница над всяким разрушением --
когда ты продвигаешься в годах, возвращает тебя назад,
то она держит тебя для такой цели -- чтобы ее искусство
могло посрамить время и убить проклятые минуты.
Все же бойся ее, о ты, избранник ее наслаждения:
она может придержать свое сокровище, но не хранить вечно!
Ей -- хотя и с отсрочкой -- придется подводить счета,
и в уплату долга она отдаст тебя Времени.
---------
* Эти три предмета -- зеркало, серп и песочные часы -- считались
символами времени.
Серп, зеркало, в стекле часов песок
Твоей красе, не убавляют срок.
Взрослея, ты всё краше и нежней
На фоне увядающих друзей.
Природа, разрушая, норовит,
Прибавив годы, молодить твой вид.
Тобой любуясь, хочет доказать
Что может повернуть минуты вспять.
И всё же бойся, надоешь и ты –
Хранить не будет вечно красоты.
Когда придётся подводить итог,
Отдаст тебя в уплату, как залог.
Маршак
Крылатый мальчик мой, несущий бремя
Часов, что нам отсчитывают время,
От убыли растешь ты, подтверждая,
Что мы любовь питаем, увядая.
Природа, разрушительница-мать,
Твой ход упорно возвращает вспять.
Она тебя хранит для праздной шутки,
Чтобы, рождая, убивать минутки.
Но бойся госпожи своей жестокой:
Коварная щадит тебя до срока.
Когда же это время истечет, -
Предъявит счет и даст тебе расчет.
127
In the old age black was not counted fair,
Or if it were it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slandered with a bastard shame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who not born fair no beauty lack,
Sland'ring creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
В прежнее время черный цвет не считали красивым,
или, даже если считали, он не носил имени красоты,
но теперь черный цвет стал законным наследником красоты,
а красота опорочена появлением незаконнорожденных детей,
ибо с тех пор как каждая рука присвоила власть Природы,
делая уродливое красивым с помощью фальшивой личины искусства,
у красоты нет ни имени, ни священного приюта,
она осквернена или живет в позоре.
Поэтому брови моей возлюбленной черны, как вороново крыло,
и глаза им под стать, -- кажется, что они в трауре
по тем женщинам, которые не рождены красивыми [светловолосыми], но не
имеют недостатка в красоте*,
пороча творение незаслуженными почестями.
Но траур их так идет им**,
что любой язык скажет: красота должна выглядеть так.
---------
* Красотой, приобретенной искусствеными средствами.
** глазам возлюбленной.
Когда то не любили черноты,
Красивыми брюнеток не считали,
Теперь цвет тьмы – наследник красоты,
И красоту подделкой оболгали.
С тех пор, как краски взяли в руки власть,
Уродство, красясь, стало жить без горя,
У красоты и дом, и имя красть –
Она осквернена, живёт в позоре.
У милой брови ворона черней,
Глаза под стать – в цвет траура одеты
По женщинам, что стали красивей,
Окрасив свои кудри в цвет рассвета.
Глазам подруги траур так идёт,
Что красота теперь такой слывёт.
Маршак
Прекрасным не считался черный цвет,
Когда на свете красоту ценили.
Но, видно, изменился белый свет, -
Прекрасное подделкой очернили.
С тех пор как все природные цвета
Искусно подменяет цвет заемный,
Последних прав лишилась красота,
Слывет она безродной и бездомной.
Вот почему и волосы и взор
Возлюбленной моей чернее ночи, -
Как будто носят траурный убор
По тем, кто краской красоту порочит.
Но так идет им черная фата,
Что красотою стала чернота.
128
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Как часто, когда ты, моя музыка, играешь музыку
на этой благословенной древесине, движение которой производит звуки
в согласии с твоими милыми пальцами, когда ты нежно управляешь
гармонией струн, поражающей мой слух,
я завидую этим клавишам, проворно подпрыгивающим,
чтобы поцеловать твою нежную ладонь,
тогда как мои бедные губы, которые должны были пожинать этот урожай,
при тебе краснеют от смелости этой древесины!
Чтобы их так касались, они бы поменялись положением
и ролью с этими танцующими щепками,
по которым твои пальцы прохаживаются нежной поступью,
делая мертвое дерево более блаженным, чем живые губы.
Раз наглые клавиши так счастливы в этом,
отдай им свои пальцы, а мне -- твои губы для поцелуев.
Как часто ты, о музыка моя,
В струне рождаешь звук, касаясь клавиш,
Я слушаю, восторга не тая,
Завидуя, что дерево ласкаешь.
А клавиши, целуя пальцы рук,
Подпрыгивают, в струнах звук рождая,
Сержусь на них я до ревнивых мук –
Жнут поцелуи, губы обирая.
Хотел бы я на месте их лежать,
И трепетать, когда коснёшься тела,
Губами страстно пальцы целовать.
Как ни одна из клавиш не умела.
Хватает ласки клавишам вполне,
Дари им пальцы – губы только мне.
Маршак
Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой,
Ревнивой завистью терзаюсь я.
Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, -
А не моим томящимся устам.
Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать,
Когда ты струн коснешься в забытьи.
Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы - мне!
129
Th'expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action, and till action, lust
Is perjured, murd'rous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoyed no sooner but despis d straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated as a swallowed bait
On purpose laid to make the taker mad:
Mad in pursuit, and in possession so,
Had, having, and in quest to have, extreme,
A bliss in proof, and proved, a very woe,
Before, a joy proposed, behind, a dream.
All this the world well knows, yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Растрата духа в пустыне стыда --
вот что такое похоть осуществленная, а до того похоть
лжива, убийственна, кровава, полна прегрешений,
дика, чрезмерна, груба, жестока, ненадежна;
наслаждение, которое сразу сменяется презрением;
за ним безрассудно охотятся, а как только получают,
безрассудно ненавидят его как проглоченную приманку,
специально выставленную, чтобы свести с ума того, кто попадется;
оно сводит с ума тех, кто домогается, и тех, кто обладает;
полученное, получаемое или искомое -- всегда чрезмерно;
когда его испытывают -- блажество, а испытали -- сама скорбь;
до того -- обещание радости, после -- всего лишь сон.
Все это мир хорошо знает, но никто не знает,
как избежать этих небес, которые ведут людей [мужчин] в ад.
Убийца духа, в грязь втоптавший стыд
Вот, что такое похоть после дела,
А до того груба, дика на вид,
Жестока, ненадёжна, неумела;
Едва поймает жертву на живца,
В презренье превращает наслажденье,
Особенно азартного ловца
Лишит ума, зазвав на угощенье.
Блаженство в деле – после скорбь и стон,
Искомое сверх меры получаешь,
Поверив в радость, ты увидишь сон,
Она даёт не то, чего желаешь.
Все это знают, знают, но грешат,
Стремятся в рай, а попадают в ад.
Маршак
Издержки духа и стыда растрата -
Вот сладострастье в действии. Оно
Безжалостно, коварно, бесновато,
Жестоко, грубо, ярости полно.
Утолено, - влечет оно презренье,
В преследованье не жалеет сил.
И тот лишен покоя и забвенья,
Кто невзначай приманку проглотил.
Безумное, само с собой в раздоре,
Оно владеет иль владеют им.
В надежде - радость, в испытанье - горе,
А в прошлом - сон, растаявший, как дым.
Все это так. Но избежит ли грешный
Небесных врат, ведущих в ад кромешный?
130
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go -
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Глаза моей возлюбленной совсем не похожи на солнце;
Коралл гораздо краснее, чем красный цвет ее губ;
если снег -- белый, то почему тогда ее груди бурого цвета;
если волосы сравнивать с проволокой, то у нее на голове растет черная
проволка.
Я видел дамасские розы, красные и белые,
но никаких роз я не нахожу в ее щеках,
и есть ароматы приятнее,
чем дух, исходящий от моей возлюбленной.
Я люблю слушать, как она говорит, и все же мне хорошо известно,
что у музыки гораздо более приятный звук.
Признаю, что никогда не видел, как ходят богини,
моя же возлюбленная, когда ходит, тяжело ступает по земле.
И все же, клянусь небом, я полагаю, что моя любовь не уступит красотой
любой женщине, оболганной фальшивыми сравнениями.
На солнце очи милой не похожи;
Коралл гораздо ярче красных губ;
Темней, чем снег нагая грудь и кожа;
Как проволока чёрный волос груб.
Ни белизну, ни алость роз Дамаска
Не нахожу у милой на щеках,
Дух тела, запотевшего от ласки,
Грубей, чем запах спрятанный в цветах.
Любимую за голос не охаю,
Но музыка приятнее звучит,
Богинь не видел, говорят, порхают,
Про милую не скажешь, что парит.
Но всё же, не уступит красотой
В сравнениях возвышенных молвой.
Маршак
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
131
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err, I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face
One on another's neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander as I think proceeds.
Ты так деспотична -- при том, какая ты есть*, --
как те, чьи прелести делают их надменными и жестокими,
так как ты хорошо знаешь, что для моего любящего безумно сердца
ты -- самый прекрасный и драгоценный бриллиант.
Все же, право, некоторые, кто тебя видят, говорят,
что у твоего лица нет власти вызывать стенания любви;
сказать, что они заблуждаются, я не смею,
хотя я клянусь в этом себе самому.
И, чтобы подтвердить, что не ложь то, в чем я клянусь,
тысяча стонов, стоит только мне подумать о твоем лице,
один за другим [один у другого на шее], свидетельствуют,
что твоя чернота светлее [прекраснее] всего в моем суждении.
Ни в чем ты не черна, кроме как в твоих поступках,
и отсюда, я думаю, происходит злословие о тебе.
---------
* Т.е. при том, что ты не удовлетворяешь критериям красоты.
Ты деспотичней всех земных тиранов,
Надменна и жестока, словно франт,
Для любящего сердца ты и рана,
И самый драгоценный бриллиант.
Любовь к такой не может вызвать стонов –
Иные знатоки мне говорят,
Не спорю с завсегдатаем салонов,
А в том, что он не прав, поклясться рад.
Не в силах на тебя смотреть без вдоха,
С сужденьями глупцов не соглашусь,
Без смуглости, и тёмных глаз мне плохо,
Без черноты волос не обойдусь.
Зловредная молва в одном верна –
Поступками бываешь ты черна.
Маршак
Ты прихоти полна и любишь власть,
Подобно всем красавицам надменным.
Ты знаешь, что моя слепая страсть
Тебя считает даром драгоценным.
Пусть говорят, что смуглый облик твой
Не стоит слез любовного томленья, -
Я не решаюсь в спор вступать с молвой,
Но спорю с ней в своем воображенье.
Чтобы себя уверить до конца
И доказать нелепость этих басен,
Клянусь до слез, что темный цвет лица
И черный цвет волос твоих прекрасен.
Беда не в том, что ты лицом смугла, -
Не ты черна, черны твои дела!
132
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black, and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face.
O let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.
Твои глаза я люблю, и они, будто жалея меня,
зная, что твое сердце мучит меня пренебрежением,
оделись в черное, как любящие в трауре,
глядя с очаровательным состраданием на мою муку.
И поистине, утреннее солнце небес
не красит так серые щеки востока,
и та яркая звезда, которая знаменует приход вечера,
вполовину так не придает великолепия мрачному западу,
как эти два глаза в трауре красят твое лицо.
О пусть тогда твоему сердцу также подобает
быть в трауре по мне, ибо траур украшает тебя,
и одень так же в черное всю твою жалость.
Тогда я поклянусь, что сама красота черна,
и отвратительны все, у кого нет твоей масти.
Люблю твои глаза, они жалеют
Меня за то, что сердцем ты глуха,
Одевшись в траур, их зрачки чернеют,
Как девушка у гроба жениха.
Воистину и солнце так востоку
Зарёю щёк не красит никогда,
Так небеса, в назначенные сроки
Не озаряет первая звезда,
Как на твоём лице глаза сияют!
Они черны, как вдовы мирных дней,
Но если сердцу траур подобает,
Одень и жалость в платье потемней.
Тогда я поклянусь, что красота -
Всегда и всюду только чернота.
Маршак
Люблю твои глаза. Они меня,
Забытого, жалеют непритворно.
Отвергнутого друга хороня,
Они, как траур, носят цвет свой черный.
Поверь, что солнца блеск не так идет
Лицу седого раннего востока,
И та звезда, что вечер к нам ведет, -
Небес прозрачных западное око -
Не так лучиста и не так светла,
Как этот взор, прекрасный и прощальный.
Ах, если б ты и сердце облекла
В такой же траур, мягкий и печальный, -
Я думал бы, что красота сама
Черна, как ночь, и ярче света - тьма!
133
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
It's not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed:
Of him, myself, and thee, I am forsaken,
A torment thrice threefold thus to be crossed.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard,
Thou canst not then use rigor in my jail.
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Будь проклято то сердце, которое заставляет мое сердце стонать
из-за глубокой раны, которую оно наносит моему другу и мне!
Неужели недостаточно мучить меня одного,
но мой драгоценный друг должен стать рабом рабства?
Меня у меня самого отняли твои жестокие глаза,
а мое другое [ближайшее] "я" еще прочнее присвоено тобой;
я лишен его, самого себя и тебя --
трижды тройная пытка, которую нужно вот как пресечь:
заточи мое сердце в стальной камере своей груди,
но тогда позволь моему бедному сердцу выкупить собой сердце друга;
кто бы ни держал меня в заточении, пусть мое сердце будет его* стражем,
тогда ты не сможешь жестоко обращаться со мной в моей тюрьме.
И все же это будет жестоко, так как я, запертый в тебе,
волей-неволей становлюсь твоим, а со мной -- и все, что во мне.
---------
* Друга.
Будь проклята, жестокая душа,
Мучения двоих твоя заслуга!
Зачем, когда живу едва дыша,
Ты, множа раны, соблазнила друга?
Меня лишила самого себя,
Потом и друг был в рабство взят тобою,
Теперь лишён его, себя, тебя,
Три раза за любовь побит судьбою.
Готов быть стражем сидя взаперти,
Позволь мне сердце под залог оставить,
Ты только другу сердце возврати.
А мною можешь, как и прежде править.
Жестоко это, ведь, пока я твой
И я, и всё во мне всегда с тобой.
Маршак
Будь проклята душа, что истерзала
Меня и друга прихотью измен.
Терзать меня тебе казалось мало, -
Мой лучший друг захвачен в тот же плен
Жестокая, меня недобрым глазом
Ты навсегда лишила трех сердец:
Теряя волю, я утратил разом
Тебя, себя и друга наконец.
Но друга ты избавь от рабской доли
И прикажи, чтоб я его стерег.
Я буду стражем, находясь в неволе,
И сердце за него отдам в залог.
Мольба напрасна. Ты - моя темница,
И все мое со мной должно томиться.
134
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learned but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Итак, теперь я признал, что он твой,
а я сам -- заложник твоей воли;
я откажусь от прав на себя, так чтобы другого меня
ты возвратила, и он всегда был моим утешением.
Но ты этого не сделаешь, и он не будет свободным,
так как ты алчная, а он добрый;
он стал, как гарант, подписываться за меня
под обязательством, которое теперь так же прочно связало его.
Ты используешь его поручительство твоей красоте,
как ростовщик, который все оборачивает к прибыли,
и привлекаешь к суду друга, который стал должником из-за меня,
так что его я теряю из-за того, что ты жестоко злоупотребляешь мной.
Его я потерял; ты обладаешь и им и мной.
Он платит сполна, и все же я не свободен.
В оковах друг! Готов принять решенье,
И самого себя лишить всех прав,
Взамен, верни его мне в утешенье,
На мне, а не на нём срывай свой нрав.
Но ты жадна, а друг добряк от роду,
Ручался за меня – меня любя,
Мне, добывая подписью свободу,
Он стал гарантом, погубив себя.
Как ростовщик ты жаждешь стать богаче,
Из за меня под суд попал мой друг,
Я потерял его, а это значит –
Ты разом обрела себе двух слуг.
Сегодня ты владеешь им и мной,
Он долг вернул, но я, как прежде, твой.
Маршак
Итак, он твой. Теперь судьба моя
Окажется заложенным именьем,
Чтоб только он - мое второе "я" -
По-прежнему служил мне утешеньем.
Но он не хочет и не хочешь ты.
Ты не отдашь его корысти ради.
А он из бесконечной доброты
Готов остаться у тебя в закладе.
Он поручитель мой и твой должник.
Ты властью красоты своей жестокой
Преследуешь его, как ростовщик,
И мне грозишь судьбою одинокой.
Свою свободу отдал он в залог,
Но мне свободу возвратить не мог!
135
Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou being rich in Will, add to thy Will
One will of mine, to make thy large Will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one Will.
Пусть другие женщины имеют [осуществляют] свои желания -- у тебя есть
твой Уилл*,
и еще один Уилл вдобавок, и Уилл сверх того.
Более чем достаточно одного меня, который все время домогается тебя,
таким образом делая прибавление к твоему сладостному желанию.
Неужели ты, чье желание велико и просторно,
ни разу не соизволишь спрятать мое желание в своем?
Почему желание в других кажется тебе благим,
а мое желание не озарено твоим любезным приятием?
Море полно воды, но все же всегда принимает дождь
и, при своем изобилии, добавляет к своему запасу;
так и ты, богатая Уиллом, добавь к своему Уиллу
одно мое желание, чтобы твой Уилл стал больше.
Пусть злонравие не убьет никаких добрых соискателей;
думай обо всех как об одном и включи меня в этого одного Уилла.
---------
* Сонеты 135 и 136 построены на изощренной игре со словом "Will/will".
Написанное с заглавной буквы, оно, по всей видимости, является сокращением
имени "William". Исследователи высказывают разные мнения относительно того,
сколько "Уиллов" здесь имеется в виду; большинство считают, что по меньшей
мере два -- поэт и муж, либо другой возлюбленный Темной Леди (под которым
можно понимать Друга). С другой стороны, "will" может означать "воля",
"желание", "объект желания (в том числе сексуального)". Сонеты содержат
целый каскад намеков явно эротического свойства, которые, однако, трудно
однозначно истолковать.
Пусть у других красавиц есть желанья,
Твоё готов исполнить я – Уилл.
Но, если нужно, проявлю старанье
И на другие то же хватит сил.
Желаньем быть мне имя даёт право,
Как моему желанью стать твоим?
Желания других тебе по нраву,
Когда моё покажется благим?
Как места для дождя хватает в море,
Так и моим желаниям в твоих,
Могу их исполнение ускорить,
Ведь мне по силам заменить троих.
Пока молва желаний не убила –
Считай меня и их одним Уиллом.
Маршак
Недаром имя, данное мне, значит
"Желание". Желанием томим,
Молю тебя: возьми меня в придачу
Ко всем другим желаниям твоим.
Ужели ты, чья воля так безбрежна,
Не можешь для моей найти приют?
И, если есть желаньям отклик нежный,
Ужель мои ответа не найдут?
Как в полноводном, вольном океане
Приют находят странники-дожди, -
Среди своих бесчисленных желаний
И моему пристанище найди.
Недобрым "нет" не причиняй мне боли.
Желанья все в твоей сольются воле.
136
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy Will,
And will thy soul knows is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
Will will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckoned none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee.
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me for my name is Will.
Если твоя душа тебя упрекнет за то, что я слишком приблизился*,
поклянись свой слепой душе, что я -- твой Уилл,
а желания, как твоя душа знает, приняты тобой, --
до этих пор, ради любви, исполни, милая, мои любовные притязания.
Мое желание пополнит сокровищницу твоей любви --
да, наполнит ее желаниями, и одно будет моим.
В отношении вещей крупных мы легко доказываем,
что в составе числа один не стоит ничего;
поэтому пусть в этом числе я пройду неучтенным,
хотя в описи твоего изобилия я должен быть одним.
Считай меня за ничто, только, будь добра, считай,
что я, ничто, являюсь чем-то милым для тебя.
Сделай только мое имя своим любимым и люби его всегда,
и тогда ты будешь любить меня, так как мое имя -- Уилл.
---------
* Последнее можно истолковать так: "...за то, что я слишком близок к
правде в том, что я говорю о тебе (см. сонет 135)".
Когда душа за близость упрекнёт,
Клянись, что я Уилл твоё желанье,
А повод для упрёков пропадёт.
Спеши моё исполнить притязанье.
Сияние желанья моего
Пускай добавит блеску твоей славе,
Кто слышит в хоре голос одного?
Один за миллион решать не в праве.
Оставшись в твоей памяти одним,
Пройду в числе счастливцев неучтённым,
Меня не сможешь заменить другим –
Один в толпе остался непреклонным.
Пускай никто другой не будет мил –
Люби меня за то, что звать Уилл.
Маршак
Твоя душа противится свиданьям.
Но ты скажи ей, как меня зовут.
Меня прозвали "волей" иль "желаньем"
А воле есть в любой душе приют.
Она твоей души наполнит недра
Собой одной и множествами воль.
А в тех делах, где счет ведется щедро,
Число "один" - не более чем ноль.
Пусть я ничто во множестве несметном,
Но для тебя останусь я одним.
Для всех других я буду незаметным,
Но пусть тобою буду я любим.
Ты полюби сперва мое прозванье,
Тогда меня полюбишь. Я - желанье!
137
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forg d hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.
Любовь, слепой глупец [шут], что ты сделала с моими глазами,
что они смотрят, но не видят того, что видят?
Они знают, что такое красота, видят, где она находится,
и все же лучшее принимают за худшее.
Если глазам, испорченным слишком пристрастными взглядами,
суждено встать на якоре в той же бухте, что и другие мужчины,
то почему из неверности глаз ты выковала крючья,
к которым прикован здравый смысл моего сердца?
Почему мое сердце полагает отдельным [огороженным] участком то,
что, как известно сердцу, является общим владением для всех кругом?
Или -- почему мои глаза, видя это, говорят, что это не так,
чтобы прикрыть верностью [добродетелью] такое отвратительное лицо?
В том, что было подлинно верным [добродетельным], мое сердце и глаза
заблуждались,
и теперь они преданы этой напасти фальши.
Любовь, глупец, что сделала с глазами
Не видят ни различия, ни сходства?
Находят красоту, глядят часами
И всё же принимают за уродство.
От пристальности взгляд мой стал паучьим,
Спешит туда, где всем открыта дверца,
Неверность глаз ты превратила в крючья,
Которыми сковала мудрость сердца.
Оно своим участок полагает,
Хотя им смело многие владеют,
Глаза завесу фальши не срывают,
Лицо ужасным показать не смеют.
Они так долго сердцу врали раньше,
Что преданы теперь навеки фальши.
Маршак
Любовь слепа и нас лишает глаз.
Не вижу я того, что вижу ясно.
Я видел красоту, но каждый раз
Понять не мог, что дурно, что прекрасно.
И если взгляды сердце завели
И якорь бросили в такие воды,
Где многие проходят корабли, -
Зачем еМу ты не даешь свободы?
Как сердцу моему проезжий двор
Казаться мог усадьбою счастливой?
Но всё, что видел, отрицал мой взор,
Подкрашивая правдой облик лживый.
Правдивый свет мне заменила тьма,
И ложь меня объяла, как чума.
138
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearn d in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not t'have years told.
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Когда моя любовь клянется, что она создана из верности,
я ей верю, хотя знаю, что она лжет, --
что она, возможно, считает меня каким-то наивным юнцом,
несведущим в ловкой фальши мира.
Так, тщеславно веря, что она считает меня юным,
хотя она знает, что мои лучшие дни позади,
я простодушно беру на веру ее лживый язык,
и обеими сторонами простая истина скрывается.
Но отчего она не говорит, что она неверна,
и отчего я не говорю, что я стар?
О, лучшая одежда* любви -- в показном доверии,
а влюбленная старость не любит, когда называют годы.
Поэтому я лгу ей, а она -- мне,
и в своих изъянах мы ложью польщены.
---------
* В оригинале -- "habit", что может означать также "привычка",
"обыкновение".
Клянётся, что верна мне до конца, -
Я знаю лжёт, но верю, как кумиру.
А, может, видит глупого юнца,
Не знающего ловкой фальши мира?
Притворство это, видит, что я сед,
Но ложь мне льстит, беру её на веру,
Во время упоительных бесед
Мы оба врём, но каждый знает меру:
Влюбившись, годы прячут старики,
Она молчит о том, что изменяет.
Обоим признаваться не с руки,
Вид делаем, что каждый доверяет.
Друг - другу лжём, кивая головой,
При этом знаем всё, что скрыл другой.
Маршак
Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,
Вообразив меня слепым юнцом.
Польщенный тем, что я еще могу
Казаться юным правде вопреки,
Я сам себе в своем тщеславье лгу,
И оба мы от правды далеки.
Не скажешь ты, что солгала мне вновь,
И мне признать свой возраст смысла нет.
Доверьем мнимым держится любовь,
А старость, полюбив, стыдится лет.
Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне!
139
O call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power, and slay me not by art.
Tell me thou lov'st elsewhere; but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside;
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'erpressed defense can bide?
Let me excuse thee: `Ah, my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries.'
Yet do not so, but since I am near slain,
Kill me outright with looks, and rid my pain.
О не призывай меня оправдать зло,
которое твоя жестокость возлагает на мое сердце;
рань меня не своими глазами, а языком,
используй свою силу как силу, не убивай меня уловками.
Говори мне, что ты любишь других, но на моих глазах,
душа моя, не бросай взгляд на сторону.
Что за нужда тебе ранить хитростью, когда твое могущество
превосходит то, что моя подавленная оборона может выдержать?
Дай мне извинить тебя так: "Ах, моя любовь хорошо знает,
что ее прелестные взгляды были моими врагами,
и поэтому от моего лица она отводит моих неприятелей,
чтобы они наносили свои раны другим".
Но не делай этого, а поскольку я почти убит,
убей меня совсем своими взглядами и избавь меня от боли.
Не пробуй примирить меня со злом –
Твоя жестокость сердце мне пронзила.
Не взглядом жаль, а острым языком,
Оставь уловки, применяя силу.
Придёт во флирте острая нужда,
При мне не посылай другому взора,
Зачем тебе хитрить со мной, когда
Ты так сильна, что я не дам отпора.
Пытаюсь твою хитрость оправдать:
Она не зря меня обходит взглядом,
Старается щадить, не добивать –
Соперника изранит без пощады.
Измену видеть – нет страшнее доли –
Убей быстрей, избавь меня от боли.
Маршак
Оправдывать меня не принуждай
Твою несправедливость и обман.
Уж лучше силу силой побеждай,
Но хитростью не наноси мне ран.
Люби другого, но в минуты встреч
Ты от меня ресниц не отводи.
Зачем хитрить? Твой взгляд - разящий меч,
И нет брони на любящей груди.
Сама ты знаешь силу глаз твоих,
И, может статься, взоры отводя,
Ты убивать готовишься других,
Меня из милосердия щадя.
О, не щади! Пускай прямой твой взгляд
Убьет меня, - я смерти буду рад.
140
Be wise as thou art cruel, do not press
My tongue-tied patience with too much disdain,
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so -
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know.
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believ d be,
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
Будь так же мудра, как ты жестока; не угнетай
моего бессловесного терпения слишком большим презрением,
чтобы печаль не снабдила меня словами, а слова не выразили,
какова моя боль, нуждающаяся в жалости.
Если бы я мог научить тебя благоразумию, было бы лучше если бы ты --
пусть не любила, но, любовь моя, хотя бы говорила, что любишь;
так брюзгливые больные, когда их смерть близка,
не признают никаких новостей от врачей, кроме обещаний здоровья.
Ведь если я отчаюсь, я могу сойти с ума
и в своем безумии могу дурно говорить о тебе,
а в наше время извращенный мир стал таким дурным,
что сумасшедшим клеветникам верят сумасшедшие уши.
Чтобы со мной не было так -- чтобы ты не была оклеветана, --
нацеливай свой взгляд прямо на меня, хотя бы твое надменное сердце
промахивалось.
Будь так мудра, как ты сейчас жестока,
Презрением меня не угнетай,
Чтоб боль не закричала раньше срока.
Терпенья немоту не прерывай.
Разумной будь и окружи любовью,
Я твоему притворству буду рад,
Ведь с лекарем о будущем здоровье,
Больные перед смертью говорят.
Отчаявшись, я потеряю разум,
В безумии могу оклеветать.
Мир стал дурным, в плохое верит сразу,
Не дай язык от боли развязать.
Не отводи с меня прямого взгляда
И этой ласке сердце будет радо.
Маршак
Будь так умна, как зла. Не размыкай
Зажатых уст моей душевной боли.
Не то страданья, хлынув через край,
Заговорят внезапно поневоле.
Хоть ты меня не любишь, обмани
Меня поддельной, мнимою любовью.
Кто доживает считанные дни,
Ждет от врачей надежды на здоровье.
Презреньем ты с ума меня сведешь
И вынудишь молчание нарушить.
А злоречивый свет любую ложь,
Любой безумный бред готов подслушать.
Чтоб избежать позорного клейма,
Криви душой, а с виду будь пряма!
141
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note,
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone;
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart's slave and vassal wretch to be.
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
Поистине, я не люблю тебя глазами,
так как они подмечают в тебе тысячу изъянов,
но мое седце любит то, что они презирают,
и вопреки видимому, счастливо обожать тебя.
Мои уши также не в восторге от звука твоего голоса [языка],
а мое нежное осязание не склонно к твоим низким прикосновениям,
и ни вкус, ни обоняние не желают быть приглашенными
ни какому чувственному пиршеству с тобой наедине.
Но ни пять моих умственных способностей*, ни пять моих чувств не могут
убедить не служить тебе одно глупое сердце,
которое оставляет меня, не владеющее собой подобие мужчины,
рабом и жалким слугой твоего надменного сердца.
В своей любовной чуме я нахожу только то преимущество,
что та, которая заставляет меня грешить, назначает мне наказание.
---------
* По аналогии с пятью чувствами, иногда различали пять проявлений ума:
обычный ум, воображение, фантазию, способность оценивать, память.
Воистину люблю я не глазами,
Для них ты не шедевр, не идеал,
Назло им сердце славит то стихами,
Что я в тебе глазами презирал.
Звук голоса мой слух не услаждает,
От ласки рук я не горю в огне,
А вкус, и обаянье избегают
Ночных пиров с тобой наедине.
И ум, и чувства трудятся упорно,
Хотят заставить сердце разлюбить,
Но глупое не слушает, покорно,
В твоих рабах понравилось ходить.
Мне рабство облегчает пониманье,
Что соблазнив, назначишь наказанье.
Маршак
Мои глаза в тебя не влюблены, -
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано -
Ни всем пяти, ни каждому отдельно -
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад.
142
Love is my sin, and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving.
O but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving,
Or if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments,
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robbed others' beds' rev nues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lov'st those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
If thou dost seek to have what thou dost hide,
By self-example mayst thou be denied.
Любовь -- мой грех, а твоя драгоценная добродетель -- отвращение,
отвращение к моему греху, основанному на греховной любви.
Но сравни с моим свое собственное состояние,
и ты обнаружишь, что оно не заслуживает упрека,
или, если заслуживает, то не из этих твоих губ,
которые осквернили свой алый орнамент
и запечатывали фальшивые узы любви так же часто, как мои,
лишая чужие постели их законных арендных доходов*.
Да будет законным, что я люблю тебя, как ты любишь тех,
кого твои глаза обхаживают, как мои домогаются тебя;
укорени жалость в своем сердце, и когда она вырастет,
твоя жалость, возможно, заслужит того, чтобы ее пожалеть.
Если ты стремишься иметь то, что сама не выказываешь,
из-за твоего собственного примера тебе может быть в этом отказано.
---------
* Т.е. законной супружеской любви.
Любовь мой грех, его ты ненавидишь,
Презрением клеймишь во мне порок.
Глянь на себя со стороны, увидишь,
Что мною не заслужен твой упрёк.
Уж, если заслужил я порицанья,
Пусть выскажут их губы не твои,
Твои и поцелуи, и признанья
Дарили так же часто как мои.
В чужих постелях оба верность крали,
Люблю тебя я так, как любишь тех,
Кого твои глаза в объятья звали,
Лишь жалостью ко мне искупишь грех.
Пойми, что право ближнего судить
Своим примером нужно заслужить.
Маршак
Любовь - мои грех, и гнев твой справедлив.
Ты не прощаешь моего порока.
Но, наши преступления сравнив,
Моей любви не бросишь ты упрека.
Или поймешь, что не твои уста
Изобличать меня имеют право.
Осквернена давно их красота
Изменой, ложью, клятвою лукавой.
Грешнее ли моя любовь твоей?
Пусть я люблю тебя, а ты - другого,
Но ты меня в несчастье пожалей,
Чтоб свет тебя не осудил сурово.
А если жалость спит в твоей груди,
То и сама ты жалости не жди!
143
Lo, as a careful housewife runs to catch
One of her feathered creatures broke away,
Sets down her babe and makes all swift dispatch
In p rsuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent:
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I, thy babe, chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy Will,
If thou turn back, and my loud crying still.
Смотри: как заботливая хозяйка бежит, чтобы поймать
одно отбившееся пернатое создание, --
отставляет дитя и бросается со всех ног
вдогонку за тем, что она хочет удержать,
тогда как ее брошеный ребенок, в погоне за ней,
старается поймать ее, а она поглощена
преследованием того, что несется у нее перед лицом,
не обращая внимания на недовольство бедного младенца, --
так ты бежишь за тем, кто убегает от тебя,
тогда как я, твое дитя, гонюсь за тобой далеко позади;
но если ты поймаешь предмет своих стремлений [свою надежду], обернись
ко мне
и исполни роль матери -- поцелуй меня, приласкай.
Итак, я буду молиться, чтобы ты могла получить своего Уилла [свое
желание]*,
если потом ты обернешься и утешишь мой громкий плач.
---------
* В оригинале -- игра на имени Will и слове "will" (воля, желание) --
см. примечание к сонету 135.
Смотри: бежит за птицею вдогонку,
Забыв про всё, заботливая мать,
Оставила ревущего ребёнка,
Бежит за тем, что хочет удержать.
Ребёнок с плачем бросился за нею,
Пытается слезами удержать,
Испуганная птица тянет шею,
Бежит, опередив дитя и мать.
Так ты спешишь за тем, кого желаешь,
Я жду страдая, как ребёнок мать,
Надеюсь, что желанного поймаешь,
Потом меня вернёшься приласкать.
Жду и молюсь, чтобы поймав желанье,
Вернулась уделить и мне вниманье.
Маршак
Нередко для того, чтобы поймать
Шальную курицу иль петуха,
Ребенка наземь опускает мать,
К его мольбам и жалобам глуха,
И тщетно гонится за беглецом,
Который, шею вытянув вперед
И трепеща перед ее лицом,
Передохнуть хозяйке не дает.
Так ты меня оставила, мой друг,
Гонясь за тем, что убегает прочь.
Я, как дитя, ищу тебя вокруг,
Зову тебя, терзаясь день и ночь.
Скорей мечту крылатую лови
И возвратись к покинутой любви.
144
Two loves I have, of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair;
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend
Suspect I may, but not directly tell,
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell.
Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
У меня есть две любви, дающие мне утешение и отчаяние,
которые, как два духа, постоянно влияют на меня:
лучший из этих двух ангелов -- это мужчина, по-настоящему прекрасный
[белокурый],
худший из духов -- женщина цвета зла.
Чтобы быстро свести меня в ад, моя злая женщина*
соблазном уводит моего лучшего ангела от меня
и желала бы совратить моего святого, чтобы он стал дьяволом,
искушая его чистоту своим нечестивым блеском.
И превратился ли мой ангел в злого духа,
я могу подозревать, но не могу сказать наверное,
но, так как они оба удалены от меня и дружны между собой,
я догадываюсь, что [один] ангел находится в аду [другого].
Но этого я никогда не узнаю, а буду жить в сомнениях,
пока мой злой ангел огнем не прогонит моего доброго.
---------
* В оригинале -- стилистическая фигура: "female evil", буквально:
"женское зло".
Душой моей владеют рай и ад,
Добро и зло царят одновременно:
Мужчина белокур, аристократ,
А женщина смугла и дерзновенна.
Решив быстрей меня отправить в ад.
Она святого друга совратила,
Для битвы с ведьмой был он слабоват,
Колдуя взглядом, чистоты лишила.
Быть может он теперь и сам злой дух,
От всей души помочь ему желаю,
Смотрю издалека на дружбу двух,
Кто будет победителем, не знаю.
Боюсь, что друг пойдёт за ведьмой в ад,
Когда прогонит, встрече буду рад.
Маршак
На радость и печаль, по воле рока,
Два друга, две любви владеют мной:
Мужчина светлокудрый, светлоокий
И женщина, в чьих взорах мрак ночной.
Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный,
Стремится демон ангела прельстить,
Увлечь его своей красою грешной
И в дьявола соблазном превратить.
Не знаю я, следя за их борьбою,
Кто победит, но доброго не жду.
Мои друзья - друзья между собою,
И я боюсь, что ангел мой в аду.
Но там ли он, - об этом знать я буду,
Когда извергнут будет он оттуда.
145
Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said `I hate'
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
`I hate' she altered with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
`I hate' from hate away she threw,
And saved my life, saying `not you'.
Губы, которые создала рука самой Любви,
выдохнули звук, сказавший: "Ненавижу",
мне, тосковавшему по ней;
но когда она увидела мое горестное состояние,
сразу в ее сердце вошло милосердие,
браня язык, который всегда был добр
и привык произносить мягкие приговоры,
и научила его так обратиться ко мне по-новому:
слово "ненавижу" она изменила с помощью окончания,
последовавшего, как ласковый день
следует за ночью, которая, как злой дух,
с небес уносится в ад.
"Ненавижу" она от ненависти отделила [отбросила]
и спасла мою жизнь, сказав: "не тебя".
Для ласки созданные губы,
Кривясь, сказали: «ненавижу».
В лицо мне выдохнули грубо,
Смертельно был на них обижен.
Она, заметив моё горе,
Тотчас на милость гнев сменила,
И фразу в жёстком приговоре
Сказать по - новому решила.
Смягчила слово »ненавижу»,
К нему добавив окончанье,
Чем показала, что увижу
Я после ночи дня сиянье.
Сказала тихо, не грубя:
«Я ненавижу не тебя.»
Маршак
Я ненавижу, - вот слова,
Что с милых уст ее на днях
Сорвались в гневе. Но едва
Она приметила мой страх, -
Как придержала язычок,
Который мне до этих пор
Шептал то ласку, то упрек,
А не жестокий приговор.
"Я ненавижу", - присмирев,
Уста промолвили, а взгляд
Уже сменил на милость гнев,
И ночь с небес умчалась в ад.
"Я ненавижу", - но тотчас
Она добавила: "Не вас!"
146
Poor soul, the centre of my sinful earth,
[ ]* these rebel pow'rs that thee array,
Why dost thou pine within and suffer dearth
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? Is this thy body's end?
Then, soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
Бедная душа, центр моей грешной земли,
[...] мятежные силы, которые тебя облачают;
почему ты чахнешь внутри и терпишь лишения,
раскрашивая внешние стены и платя дорого, чтобы они стали нарядными?
Почему такую высокую цену, имея такой краткий срок аренды,
ты платишь за свой приходящий в упадок особняк?
Чтобы черви, наследники этих излишеств,
доели твои затраты? В этом -- конец твоего тела?
Тогда, душа, живи за счет убытка своего слуги,
и пусть оно чахнет, увеличивая твое изобилие;
купи божественные сроки, продавая часы суеты;
будь насыщена внутри, а внешне больше не будь богатой;
так кормись за счет Смерти, которая кормится людьми,
а когда Смерть умрет, больше не надо будет умирать.
---------
* В оригинальном издании Торпа вторая строка начиналась с повторения
трех последних слов первой строки: "My sinful earth these...", что нарушает
размер и не поддается осмысленной интерпретации ввиду остальной части
строки. Издатели и комментаторы, считая это ошибкой набора, предалагали
самые разные варианты начала второй строки, ни один из которых не является
более обоснованным, чем другие.
Бессмертная душа – центр грешной плоти,
Поэтому и точит изнутри,
Ты, занятый о внешности заботой,
Внимательней на душу посмотри.
Плоть хороша, пока имеет силы,
Зачем тебе такой роскошный дом?
Чтобы наследник тела - червь в могиле,
Пожрал всё то, что создал ты трудом?
Живи душа за счёт убытков тела,
Пусть больше чахнет – крепче будешь ты,
Отдай за вдохновенье музе смело
Часы и годы плотской суеты.
Плоть – пища смерти, а душе жить вечно,
О ней заботься в жизни быстротечной.
Маршак
Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти, душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.
Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.
147
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th'uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly expressed:
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Моя любовь -- как лихорадка, которая все время жаждет
того, что еще больше вскармливает болезнь,
питаясь тем, что сохраняет недуг,
чтобы удовлетворить непостоянный, болезненный аппетит.
Мой рассудок -- врач, лечивший меня от любви, --
разгневанный тем, что я не выполнял его рецептов,
покинул меня, и теперь я в отчаянье убеждаюсь на опыте,
что страсть, которую отвергает медицина, -- это смерть.
Мне уже не излечиться теперь, когда рассудок от меня отказался;
я в лихорадочном безумии от вечного смятения,
мои мысли и речь -- как у безумца,
они далеки от истины и говорятся без толку.
Так, я клялся что ты белокура [прекрасна, добра] и думал, что ты
светла,
а ты черна, как ад, темна, как ночь.
Моя любовь во мне как лихорадка
неутолимой страстью мучит плоть,
Съедает мою нежность без остатка.
Но аппетит не может побороть.
Рассудок - врач лечивший от болезни
Увидев, что к его советам глух
Меня оставил, понял: бесполезно
Лечить того, кто любит свой недуг.
Теперь мне никогда не излечиться,
Рассудок помутился от тоски,
Язык болтать без толку не стыдится
Слова его от правды далеки.
Клянётся, что светла, тьму гонишь прочь,
А ты черна как ад, темна как ночь.
Маршак
Любовь - недуг. Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
Мой разум-врач любовь мою лечил.
Она отвергла травы и коренья,
И бедный лекарь выбился из сил
И нас покинул, потеряв терпенье.
Отныне мой недуг неизлечим.
Душа ни в чем покоя не находит.
Покинутые разумом моим,
И чувства и слова по воле бродят.
И долго мне, лишенному ума,
Казался раем ад, а светом - тьма!
148
O me! what eyes hath love put in my head,
Which have no correspondence with true sight?
Or, if they have, where is my judgment fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's: no,
How can it? O how can love's eye be true,
That is so vexed with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view:
The sun itself sees not till heaven clears.
O cunning love, with tears thou keep'st me blind,
Lest eyes, well seeing, thy foul faults should find.
Увы мне! что за глаза любовь вложила в мою голову,
которые не имеют ничего общего с верным зрением?
Или, если имеют, куда улетучился мой здравый смысл,
который ложно судит о том, что они видят верно?
Если прекрасно то, что мои глаза обожают,
то что имеет в виду мир, говоря, что это не так?
Если нет, то любовь ясно показывает,
что глаза любви не так верны, как глаза всех людей; нет,
как это возможно? О, как могут быть верными глаза любви,
которые так измучены бдением и слезами?
Неудивительно поэтому, что я вижу превратно:
само солнце не видит, пока не прояснится небо.
О, хитроумная любовь! Слезами ты меня ослепляешь,
чтобы глаза, видя ясно, не обнаружили твои отвратительные изъяны.
Увы! Любовь глаза мне подменила,
Что было прямо, стало вкось, да вкривь,
А, может, она здравый смысл убила,
Ум ложно говорит, что взгляд правдив.
Но если не обманывают взгляды,
Зачем хотят внушить мне, что в них брак,
А если обманули, значит надо,
Сказать: влюблённый видит всё не так.
Возможно ль это? Застланный слезами,
Мир искажает нам влюблённый глаз,
Так солнце слепнет, если облаками
И тучами закроется от нас.
Вот и меня любовь слепит слезами,
Пока сама тайком грешит делами.
Маршак
О, как любовь мой изменила глаз!
Расходится с действительностью зренье.
Или настолько разум мой угас,
Что отрицает зримые явленья?
Коль хорошо, что нравится глазам,
То как же мир со мною не согласен?
А если нет, -признать я должен сам,
Что взор любви неверен и неясен.
Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор?
Но любящим .смотреть мешают слезы.
Подчас и солнце слепнет до тех пор,
Пока все небо не омоют грозы.
Любовь хитра, - нужны ей слез ручьи,
Чтоб утаить от глаз грехи свои!
149
Canst thou, O cruel, say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind:
Those that can see thou lov'st, and I am blind.
Можешь ли ты, о жестокая, сказать, что я тебя не люблю,
когда я против себя держу твою сторону?
Разве я не думаю о тебе, когда забываю
о себе, становясь полным тираном по отношению к себе ради тебя?
Кого из тех, кто ненавидит тебя, я называю своим другом?
К кому из тех, кого ты не одобряешь, я подлизываюсь?
Мало того, если ты смотришь на меня хмуро, разве я не
наказываю себя немедленно страданием?
Какое достоинство я в себе почитаю,
чтобы, возгордившись, презреть службу тебе,
когда все лучшее во мне преклоняется перед твоими недостатками,
послушно движению твоих глаз?
Однако, любовь моя, питай и дальше ко мне отвращение, так как теперь я
знаю твой характер:
ты любишь тех, кто видит тебя, а я слеп.
Как можешь говорить, что разлюбил,
Когда я за тебя стою горою?
Не я ли для тебя – себя забыл
Все мысли и мечты, связав с тобою.
Когда держал твоих врагов в друзьях,
И льстил тому, кого не одобряешь?
Как больно видеть хмурь в твоих глазах,
Неужто ты ещё не замечаешь?
Что есть во мне, чтобы гордясь собой,
Я от тебя уйти мог без оглядки?
Я покорён и восхищён тобой,
В тебе прекрасны даже недостатки.
Любуясь, разгадал характер твой:
Ты любишь тех, кто видит – я слепой.
Маршак
Ты говоришь, что нет любви во мне.
Но разве я, ведя войну с тобою,
Не на твоей воюю стороне
И не сдаю оружия без боя?
Вступал ли я в союз с твоим врагом,
Люблю ли тех, кого ты ненавидишь?
И разве не виню себя кругом,
Когда меня напрасно ты обидишь?
Какой заслугой я горжусь своей,
Чтобы считать позором униженье?
Твой грех мне добродетели милей,
Мой приговор - ресниц твоих движенье.
В твоей вражде понятно мне одно:
Ты любишь зрячих, - я ослеп давно.
150
O, from what pow'r hast thou this pow'rful might
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantise of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
О, от какой высшей силы ты получила это могущество --
с помощью недостатков властвовать над моим сердцем,
заставлять меня опровергать мое верное зрение
и клясться, что белый свет не украшает день?
Откуда у тебя эта способность делать привлекательным дурное,
так что и в наихудших твоих поступках
есть такая сила и уверенное искусство,
что, в моих глазах, худшее в тебе превосходит все лучшее в других?
Кто научил тебя, как заставить меня любить тебя тем больше,
чем больше я слышу и вижу то, что, по справедливости, должен
ненавидеть?
О, хотя я люблю то, что презирают другие,
ты не должна, вместе с другими, презирать мое состояние.
Если ты, недостойная, пробудила во мне любовь,
то тем более я достоин быть любимым тобой.
Кто свыше власть и силу тебе дал
Меня и недостатками пленять,
Своим глазам я верить перестал,
Клянусь, что луч не может днём сиять?
Дурное привлекательно в тебе,
Способна обелить притворством грех.
Как не скрывая худшего в себе
Умеешь доказать, что лучше всех?
Чем заставляешь всё сильней любить,
При этом грех от мира не скрывать?
За то, что воли нет тебя забыть,
Ты не должна с другими презирать.
Уж, если полюбил тебя такой -
Тогда достоин я любви двойной.
Маршак
Откуда столько силы ты берешь,
Чтоб властвовать в бессилье надо мной?
Я собственным глазам внушаю ложь,
Клянусь им, что не светел свет дневной.
Так бесконечно обаянье зла,
Уверенность и власть греховных сил,
Что я, прощая черные дела,
Твой грех, как добродетель, полюбил.
Все, что вражду питало бы в другом,
Питает нежность у меня в груди.
Люблю я то, что все клянут кругом,
Но ты меня со всеми не суди.
Особенной любви достоин тот,
Кто недостойной душу отдает.
151
Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's treason:
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no farther reason;
But rising at thy name doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her `love' for whose dear love I rise and fall.
Любовь слишком молода, чтобы знать, что такое совесть,
и все же кто не знает, что совесть* рождается из любви?
Поэтому, милая обманщица, не настаивай на моем заблуждении**,
чтобы ты, прелестная, сама не оказалось виновата в моих прегрешениях,
поскольку, когда ты предаешь меня, я предаю
благородную часть себя измене своего грубого тела:
моя душа говорит моему телу, что оно может
торжествовать в любви; комок плоти не ждет дальнейших резонов,
но, поднимаясь при твоем имени указывает на тебя,
как на свой победный трофей. Гордый этим возвышением,
он согласен быть твоим жалким слугой --
стоять за тебя в твоих делах, падать возле тебя.
Не считай недостатком совести то, что я называю
"любовью" ту, ради чьей драгоценной любви я встаю и падаю.
---------
* В оригинале -- игра на слове "conscience", которое может означать
"совесть", "угрызения совести" или "знание".
** В оригинале: "urge not my amiss", что можно понять как "не
настаивай, что я заблуждаюсь" или как "не подталкивай меня к заблуждению".
Любовь юна, про совесть знает мало,
Ну, разве то, что дочь любви двоих?
Обманщица не спорь, признай вначале,
Что ты источник всех грехов моих.
Когда предашь, в ответ грубеет тело:
Душа толкает на измену плоть;
Собравшись в ком, она зовёт на дело,
Резонов нет, зов плоти побороть.
Поднявшись в высь, гордится ком собою,
Так смотрит победитель на трофей,
Готов стоять он за тебя стеною,
Упасть и снова встать ещё мощней.
Бессовестной любовь я не считаю,
Пока любим, встаю и угождаю.
Маршак
Не знает юность совести упреков,
Как и любовь, хоть совесть - дочь любви.
И ты не обличай моих пороков
Или себя к ответу призови.
Тобою предан, я себя всецело
Страстям простым и грубым предаю.
Мой дух лукаво соблазняет тело,
И плоть победу празднует свою.
При имени твоем она стремится
На цель своих желаний указать,
Встает, как раб перед своей царицей,
Чтобы упасть у ног ее опять.
Кто знал в любви, паденья и подъемы,
Тому глубины совести знакомы.
152
In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing:
In act thy bed-vow broke, and new faith torn
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee,
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see:
For I have sworn thee fair: more perjured eye,
To swear against the truth so foul a lie.
В любви к тебе, как ты знаешь, я отступник,
но ты дважды отступница, когда клянешься в любви ко мне:
действием нарушен супружеский обет, и новая верность разорвана
зароком новой ненависти с тех пор, как ты питаешь новую любовь.
Но почему я обвиняю тебя в нарушении двух клятв,
когда я нарушил двадцать? Я -- самый большой клятвопреступник,
так как все мои обеты -- это клятвы, в которых я приписывал тебе то,
чего нет*,
и вся моя искренняя вера в тебя утрачена,
так как я горячо клялся в твоей душевной доброте,
клялся в твоей любви, твоей верности, твоем постоянстве,
и чтобы представить тебя светлой предавал глаза слепоте
или заставлял их клятвенно опровергать то, что они видят --
я клялся, что ты светла [прекрасна], и тем хуже лжесвидетельствовали
глаза,
когда они клятвенно свидетельствовали против истины, подтверждая эту
ужасную ложь.
---------
* Спорное место, допускающее различные толкования.
В любви отступник, в том сомненья нет,
Но дважды ты: со мною изменила,
Нарушив тем супружеский обет,
Предав меня – другого соблазнила.
Но вправе ли, за два греха винить?
Ведь, у меня и двадцать их бывало,
Когда весь мир пытался убедить,
Что ты достойна званья идеала.
Я искренне поверил чистоте,
Твоей любви, всем клялся в постоянстве,
Казалось, жил в кромешной темноте,
Не видел ни кокетства, ни жеманства.
Я клялся, что прекрасна и светла,
Глазами ложь подтверждена была.
Маршак
Я знаю, что грешна моя любовь,
Но ты в двойном предательстве виновна,
Забыв обет супружеский и вновь
Нарушив клятву верности любовной.
Но есть ли у меня на то права,
Чтоб упрекнуть тебя в двойной измене?
Признаться, сам я совершил не два,
А целых двадцать клятвопреступлений.
Я клялся в доброте твоей не раз,
В твоей любви и верности глубокой.
Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,
Дабы не видеть твоего порока.
Я клялся: ты правдива и чиста, -
И черной ложью осквернил уста.
153
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrowed from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distempered guest;
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire - my mistress' eyes.
Купидон отложил свой факел и уснул.
Одна из дев [прислужниц] Дианы воспользовалась этим
и быстро погрузила его зажигающий любовь огонь
в холодный источник в долине поблизости,
который позаимствовал от этого священного огня Любви
вечный животворящий жар, сохранившийся навсегда,
и превратился в кипящее купание, которое -- как люди до сих пор
убеждаются, --
превосходно лечит от необычных болезней.
Но от взгляда моей возлюбленной факел Любви снова зажегся;
мальчик* для пробы решил коснуться моей груди;
я, заболев от этого, захотел получить помощь от купания
и поспешил туда -- печальный тоскующий посетитель, --
но не нашел лечения: купание, которое мне может помочь, находится
там, где Купидон получил новый огонь, -- в глазах моей возлюбленной.
Спал Купидон, забыв про факел свой,
За ним Дианы нимфа проследила,
И подбежав, холодною водой
Огонь, любовь дарящий, погасила.
Нагрелась до кипения вода,
Священный жар помог ей стать полезной,
Горячею оставшись навсегда,
Отлично лечит многие болезни.
От взгляда милой факел запылал,
Груди моей им Купидон коснулся,
Я, заболев, лечиться пожелал,
Для этого к источнику вернулся.
Лекарство не нашёл в его волнах,
Оно у милой в пламенных глазах.
Маршак
Бог Купидон дремал в тиши лесной,
А нимфа юная у Купидона
Взяла горящий факел смоляной
И опустила в ручеек студеный.
Огонь погас, а в ручейке вода
Нагрелась, забурлила, закипела.
И вот больные сходятся туда
Лечить купаньем немощное тело.
А между тем любви лукавый бог
Добыл огонь из глаз моей подруги
И сердце мне для опыта поджег.
О, как с тех пор томят меня недуги!
Но исцелить их может не ручей,
А тот же яд - огонь ее очей.
154
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quench d in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove:
Love's fire heats water, water cools not love.
Маленький бог Любви однажды спал,
положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
прекраснейшая из жриц подняла огонь,
который до того согрел многие легионы верных сердец, --
так генерал горячей страсти
был, спящий, девственной рукой разоружен.
Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
который от огня Любви получил вечный жар,
став купанием и целительным средством
для больных; но я, раб своей возлюбленной,
придя туда для лечения, вот что обнаружил:
огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.
Крылатый мальчик спал в лесу беспечно,
Горящий факел грел мальчишке бок.
Приняв обет быть девственными вечно,
Шли мимо нимфы, видят, спит божок.
Одна из них, блистая красотою,
Шепнула остальным: » Огонь жесток»
Схватила факел девственной рукою
И потушила, опустив в поток.
Вода от жара тут же потеплела
И стала от болезней исцелять.
Влюбившись, я, в ручье купая тело,
Сумел простую истину понять:
Огонь любви согрел мгновенно воду -
Вода любовь не охлаждала сроду.
Маршак
Божок любви под деревом прилег,
Швырнув на землю факел свои горящий.
Увидев, что уснул коварный бог,
Решились нимфы выбежать из чащи.
Одна из них приблизилась к огню,
Который девам бед наделал много,
И в воду окунула головню,
Обезоружив дремлющего бога.
Вода потока стала горячей.
Она лечила многие недуги.
И я ходил купаться в тот ручей,
Чтоб излечиться от любви к подруге.
Любовь нагрела воду, - но вода
Любви не охлаждала никогда.