— Памяти Али Байзуллаева —
Ошибочно полагать, что брачные объявления появились у нас только с перестройкой. На самом деле они существовали давно: в образе лирических героев немалого числа стихотворцев. Еще Пушкин подметил:
«Зачем кричишь ты, что ты дева,
На каждом девственном стихе?
О, вижу я, певица Ева,
Хлопочешь ты о женихе».
Но в советской поэзии было немало и «положительных мужчин, смотрящих на мир только трезвым взглядом и не отравляющих его табачным дымом». В конце концов, начал создаваться некий усредненный тип лирического героя, «приятного во всех отношениях» — и, по-видимому, рассчитывающего на выгодную партию.
В силу этого появление таких ершистых, не вписывающихся в привычные рамки фигур, как Али Байзуллаев, многими рецензентами и критиками встречалось в штыки. Просто как-то забылось, что сцена лирического стихотворения условна, как любая сцена; что актерам приходится играть не только Гамлетов, но и Макбетов; что трудно представить себе живописца, который всю жизнь работал бы исключительно в жанре автопортрета. Это, конечно, донельзя наивно. Высоцкий в одном из своих выступлений рассказывал о зрителе, который после картины «Служили два товарища» написал ему: зачем, дескать, ты убил лошадь? Писали и Байзуллаеву, правда, не зрители, а авторы внутренних рецензий: мол, в стихах его предстает образ человека желчного, ревнивого, скептически настроенного, эмоционально неуравновешенного... Ну так и что? Зато читателям он именно и приглянулся этим своим «лица не общим выраженьем», так мало похожим на деланно бодрые, плакатные лица.
Забавно вспоминать, как тридцать лет назад, в 1978 году, мы с ним познакомились: только что много слышал о нем от Хыйсы Джуртубаева (дескать, поэт-изгой, ничего не боящийся, отважно вводящий в балкарское стихосложение силлаботонику и проч., и проч.) — и вот он предстает перед нами на лестнице КБГУ, худой, рыжий, веселый... На улице читает стихи, написанные по-русски (или, как говорит он, переведенные им с балкарского, после того как переводы корифеев, включая Вознесенского, нисколько его не порадовали): «Все раздавит Машина Времен...» А из окон — фоном — доносится: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!». Контраст — разительный... Но в жизни угрюмым и озлобленным Байзуллаев никогда не был: он весело говорил о том, что едет на крыше «скорого поезда литературы» — пусть другие попивают коньяк в уютных купе СВ, зато у него лучше обзор, его обдувает ветер, хотя и пропитанный паровозной гарью, а непогода, жесткость этой самой крыши, на которой он возлежит, ему нипочем! «Который год, любимец Феба / и тайный друг Киприды, / питаю тело черствым хлебом / и тухлою ставридой...» — это отнюдь не жалоба, а бесшабашная констатация факта: в конце концов, он десять лет прожил в садовом домике, не переставая писать «антистихи».
Тридцать лет спустя в «Палимпсесте» Джамбулата Кошубаева прочту: «Лирика Али Байзуллаева несет в себе элементы стихийности и некоторой избыточности... Лирический герой А. Байзуллаева — больше есенинский хулиган, чем бунтарь. Он смущает спокойствие обывателя, но не настолько, чтобы привести его, обывателя, к принципиальному переосмыслению действительности». С этим можно соглашаться или нет, однако говорить об одном-единственном лирическом герое в обоих случаях неверно. Пусть они ничуть несхожи, но Байзуллаев, как и Есенин, создал целую галерею лирических героев, стоящих порой на диаметрально противоположных позициях. Судить о Байзуллаеве по нескольким стихотворениям — все равно что выхватывать из спектакля лишь пару-тройку персонажей. Он может быть и грубым, и нежным, и заносчивым, и скромным — он играет самые разные роли. Необходим как можно более широкий контекст — спектакль надо смотреть полностью.
Спектакль Али, увы, для самого него завершен. Но коль герои его живы, то мы, читатели, будем с ними встречаться. А через них пообщаемся, конечно, и с автором.