Эта зыбкая твердь,
эта слякоть ночных перекрестков,
этот рельсов извив,
под фонарным лоснящийся взмахом,
эти псы вдалеке
с мелко-четким, как буковки, лаем,
этот воздух сырой,
от которого кариес в шоке,
этот голос впотьмах,
что бормочет несвязные строчки, —
это все лишь затем,
чтоб ты знал, чем закончить период:
и, упав на лицо,
умолял пронести эту чашу…