1.
Да — скифы мы.
А. Блок
Жизнь человека измерена и рассчитана:
у одних — города и годы,
у других — страны, века, народы,
у иных же — и вовсе ощипана.
Всё зарастает травой Уитмена.
Вышла Лолита замуж за Липмана.
Неудавшийся Гумберт теперь в Калифорнии
мелкий преступник. Мы тем упорнее
за жизнь цепляемся, чем она нестерпимее
или, вернее — необратимее.
Жизнь рассчитана до безобразия.
Мы устали жить без фантазии.
Все теории — сплошные Евразии:
нам милее быть скифами, азиатами,
чем страдальцами, на атомы разъятыми.
Мечтали мы о грядущих гуннах,
и прошлись они по нам в сапогах чугунных.
Лучше быть Иванушкой-дураком, чем умником.
“Умный, что ли? Тоже мне уникум, —
говаривал старшина в армии. —
Умников опускают, а дураков отпускают”.
Так нам в совке мозги парили,
что все интеллигенты — парии,
даром что был другого мнения Чехов.
Приструнили мы венгров и чехов
(горстка вышла на Красную площадь,
возмущаться на кухне спокойней и проще).
Барды со стадионов рвались на ударную стройку
или в Америку — правда, с обратным билетом
(до и после делая стойку),
или писали про белые снеги,
на станции Зима исходя от неги,
не теряя патриотизма при этом.
В моду вошла романтика костра,
большой дороги, ножа и топора:
“П;шло, милая, нежиться в беседке,
хорошо нам будет в геологоразведке!”
Канули в небытие шестидесятые,
и попали мы все в соглядатаи —
кому-то бросили кость, а кому-то дали по вые.
Потянулись за бугор наиболее передовые,
считалось, что самые достойные
(нужно было, однако, ещё заслужить изгнание,
то бишь любовь народа и Лубянки признание,
либо попасть в число совести узников
или про крайней мере — рефьюзников).
Годы были глухие, застойные,
свобода тайная, анекдоты застольные,
чуден был Днепр, и мирно струился Терек,
и чечен не полз с гранатомётом на берег,
далеко было до Грозного и Чернобыля,
чтоб чужие боялись, мы себя гнобили.
А потом появились новые русские
(но глаза подозрительно узкие),
возлюбили жар холодных числ
больше, чем дар божественных видений,
равно презрев и острый галльский смыл
и сумрачный германский гений.
Комсомольцы построили Братскую ГЭС и Бам,
а потом вернулись с Урала
и расчистили силою интеграла
место под солнцем себе и браткам:
поделили по-братски близнецы-братья
и задушили страну в объятьях.
2.
Если в первом акте на стене весит плётка,
то в финале не избежать порки.
Сия сентенция, быть может, не находка,
но раствориться в человечестве —
значит жить и умереть в Нью-Йорке:
не надо ездить в Мозамбик и Танзанию,
до Китая — полчаса езды на сабвее,
а оттуда — на запад, беря левее,
попадёшь в Маленькую Италию,
от которой, правда, одно название,
но в ресторанах тамошних трудно хранить талию,
так что хлеб изгнания не всегда горький.
Жить в Нью-Йорке — не избежать порки:
“Город Жёлтого Дьявола”, как сказал Горький.
С грешных и праведных равно сдирают шкуры:
всех помещают в плавильный котёл
и вливают азы языка и культуры,
а потом Герион является хмурый
и начинает сдирать три шкуры,
так что не взвидишь белого света
и станешь, как до рождения, гол,
и растет дефицит доверия, любви, иммунитета,
пока поражённые не застынем:
жизнь, словно свечку, задули.
За непохожесть схлопочешь пулю:
с красной банданой не суйся к синим
(чуть не сказал по инерции — к белым).
Если ты занят серьёзным делом —
торгуешь травкой и героином,
ни Отцом не клянись, ни Сыном —
ты сам себе Бог, Авель и Каин,
окаян, неприкаян и нераскаян,
но здесь упражняются в умирании,
философией не отягощая сознание.
Как просто душа расстаётся с телом —
возносится, не моргнув глазом,
и взирает, как сокрушают глупую плоть,
подвергая разнообразным заразам,
пока не смилуется над нами Господь.
Ян Пробштейн@2005, 2011