Ян Пробштейн
Ian Probstein
Только что в Колумбийском университете прошли Чтения в честь празднования 100-летия поэта в рамках ЮНЕСКО, в чем принял участие и Ваш покорный.
Ian Probstein
Milosz Centennial year established by UNESCO
Milosz exhibition and multilingual poetry reading – October 27, 2011
Reading at Columbia
http://polishstudentsocietycolumbia.weebly.com/events.html
Events
polishstudentsocietycolumbia.weebly.com
Multilingual poetry reading! Come and read your favorite poem by Milosz – in any language you want! What: Reading of translations of poems by Polish Nobel Laureate Czeslaw Milosz Who: Everyone from...
Свидетельство поэзии
«Я родился на границе Рима и Византии», – пишет польский поэт Чеслав Милош в книге эссе «Свидетельство поэзии», в основу которой лег цикл так называемых лекций Чарльза Элиота Нортона, прочитанных им в Гарварде в 1981 году. Задаваясь вопросом, стоит ли возвращаться к старинному делению, «следуя за чертой, не всегда наносимой на карту, между владениями римского католицизма и восточного христианства», Милош говорит: «Веками Европа поддерживала это древнее деление и подчинялась закону параллельных осей, Западной, простиравшейся на север от Италии, и Восточной, которая шла на Север от Византии. На моей стороне границы все было из Рима: латынь как язык церкви и литературы, теологические споры средних веков, латинская поэзия как образец для поэтов эпохи Возрождения, белые церкви в стиле барокко». Чеслав Милош родился 30 июня 1911 года в небольшом литовском городке Шейтеняе, расположенном неподалеку от Каунаса. Происходит он из польского шляхетского рода. Потом семья Милошей переехала в Вильнюс, где Чеслав закончил гимназию, а затем поступил в университет Стефана Батория, где изучал право и в 1934 году получил степень магистра. Первая книга стихов «Поэма о застывшем времени» была опубликована в 1933 году, когда Милош еще был студентом. Вторая, «Три зимы» была издана в 1936 году в Варшаве, куда он переехал в тридцатые годы. В гимназии, как писал поэт в эссе «Начиная с моей Европы», которым открывается книга «Свидетельство поэзии», он изучал в течение нескольких лет историю римской церкви и догматику по толстым учебникам, «от которых уже давно везде отказались», но также и классицизм, предмет, который его притягивал и отталкивал одновременно, читал и переводил в классе Горация, Вергилия и Овидия. И тем не менее, когда в 1931 году он впервые посетил Париж, а затем приехал в 1935 г. учиться, получив стипендию национального фонда культуры Польши, Милош считал себя «юным варваром». Много лет спустя он написал об этом стихотворение «Минуя улицу Декарта»:
Минуя улицу Декарта,
Я спускался к Сене, робкий путешественник,
Юный варвар, только что прибывший в столицу мира.
Нас было много, из Ясс и Колошвар, Вильно и Бухареста,
Сайгона и Марракеша,
Стыдившихся вспомнить родные обычаи,
О которых здесь не следовало и заикаться:
Призвать хлопком в ладоши слуг – и вбегут босые девки,
С пением пищу делят,
Хоральные молитвы возносят вместе господа и челядь.
Туманная провинция осталась за спиной,
Я прибыл в универсум, ослепленный и полный желанья.
Довольно скоро многие из Ясс и Колошвар, или из Сайгона, или Марракеша
Были убиты, ибо хотели отвергнуть родные обычаи.
Потом их коллеги приходили к власти,
Чтобы убивать во имя всеобщих прекрасных идей.
А город тем временем жил в согласье со своею природой,
Гортанным смехом шелестя в темноте,
Выпекал длинные хлебы и наливал вино в кувшины из глины,
Покупал рыбу, вино и чеснок на уличных рынках,
Равно безразличный к почестям и бесчестью, к величью и славе,
Ибо все это было уже и превратилось
В памятники, которые неизвестно кого представляют,
В едва слышные арии и обороты речи.
И вот я снова стою, опираясь о шероховатый гранит набережной,
Словно вернулся из странствий в подземных мирах
И вдруг в?яве увидел вращенье колеса времен:
Империи пали и мертвы те, кто некогда жил.
Не существует столицы мира ни здесь, ни где бы то ни было,
А всем отвергнутым обычаям возвратили их скромную славу,
И я знаю, что время людских поколений отличается от времени земного.
Из моих же тяжких грехов, явственней всего я помню один:
Однажды идя вдоль ручья по тропинке,
Я столкнул валун на водяную змею, свернувшуюся в траве.
И все, что мне довелось пережить было лишь справедливою карой,
Которая раньше иль позже настигнет любого, кто нарушил табу.
(Перевел Ян Пробштейн)
Лирическое и очень личное стихотворение, как часто у Милоша, приобретает общечеловеческое звучание. Вращенье колеса времен сродни державинской реке времен. В эссе Милош поясняет смысл стихотворения, говоря о том, что «всеобщие идеи давно потеряли привлекательность для нас, выходцев из Вильно, Варшавы или Будапешта», однако не для всех. «Молодые каннибалы, которые во имя незыблемых принципов устроили жестокую резню в Камбодже, окончили Сорбонну и просто стремились применить на практике философские идеи, которые они усвоили в университете». Говоря о других и не отделяя себя от них, Милош пишет о том, что ради достижения поставленных целей они во имя доктрины отказались от домашних нравственных устоев и поплатились за это. В стихотворении он признается в грехах не только лишь потому, что грешно убивать любое живое существо, но и потому, что в Литве, откуда он родом, водяные змеи считались священными: крестьяне оставляли для них миски с молоком на пороге хат. Водяные змеи были символом плодородия и плодовитости. «Конечно, – продолжает Милош, – у студента, усердно пишущего сочинения по-французски и читающего Поля Валери, не так уж много общего с культом змей. И все же языческая часть моей натуры была и остается сильнее универсальных идей, по крайней мере, в той ее области, где рождается поэзия. Хотя римский католицизм привил мне постоянное чувство греха, иное, более примитивное, языческое понятие, быть может, оказалось сильнее, а именно нарушение понятия священного». Оказывается, суеверия не только ввергают человека во тьму, они наделяют его нравственной силой, связывает с родной землей, поэт, подобно мифологическому Антею, обретает опору в языке, что оказалось особенно важным для Милоша, когда он эмигрировал.
В Париже Чеслав Милош сблизился со своим дальним родственником, французским поэтом Оскаром Милошем. Блестяще образованный и в совершенстве владевший несколькими европейскими языками, Оскар оказал несомненное влияние на Чеслава. Представитель позднего символизма, Оскар Милош пишет о том, что поэзия, – «священное искусство Слова, ибо оно берет начало в священных глубинах Универсального Бытия», – должна быть очищена от религии, философии, политики, науки, чтобы восстановить утраченные связи с великой человеческой семьей. Он говорит о том, что простые итальянцы знают наизусть Данте, а нынешние элитарные поэты из?ясняются на языке, не понятном большинству людей. Таким образом «чистая поэзия» для него – поэзия непосредственная. К эссе Оскара Милоша «Несколько слов о поэзии», написанном между 1930 и 1937 гг., а опубликованном посмертно много позже, польский поэт обратился в Нортоновских лекциях почти полвека спустя. Полагая, что французский поэт верно поставил диагноз и что в Америке, например, как авторы, так и читатели поэзии, в основном находятся в университетских кампусах, Чеслав Милош говорит о том, что в критические моменты истории, во времена испытаний различие между классами и отрыв поэзии от «великой семьи человечества» исчезают, как было во время нацисткой оккупации Польши или забастовки рабочих 1980 года, – поэзия становится необходимой народу, как хлеб.
Еще одним важнейшим для поэта понятием является связь со временем, то что он называет «осью Прошлого-Будущего». Милош говорит о перекличке поэтов, живущих в одном времени, хотя и в разных странах и пишущих на разных языках. Причина совпадений в поэзии современников вовсе не обязательно связана с заимствованием тем друг у друга, а кроется в том, что Мандельштам в «Разговоре о Данте» называл «совместным держанием времени», то есть наполнением времени содержанием. «В наше время, – говорит Милош, – мы часто слышим о том, что поэзия – это палимпсест и, будучи верно расшифрована, свидетельствует об эпохе». Тем самым, Милош говорит о вечной и всегда обновляющейся силе поэзии. Милош пишет, что название «Свидетельство поэзии» он дал книге «не потому, что мы свидетельствуем о ней, но потому что она свидетельствует о нас». Как люди, так и общественные формации «постоянно открывают новые измерения, доступные лишь непосредственному опыту. Это применимо также и к историческому опыту, который мы постигаем непредумышленно и даже помимо нашей воли», – пишет Милош и поясняет: «Под опытом я понимаю не только ощущение непосредственного давления Истории с большой буквы в форме огня, низвергающегося с неба, вторжения чужеземных армий или разрушенные города. Историчность может проявиться в детали архитектуры, в пейзаже, даже в деревьях, как в тех дубах, которые растут неподалеку от того места, где я родился, и помнят моих предков-язычников. И все же лишь осознание опасностей, угрожающих всему, что мы любим, позволяет нам ощущать временное измерение и чувствовать присутствие прошлых поколений во всем, что мы видим и к чему прикасаемся». Таким чувством времени и истории наполнена вся поэзия Милоша, обращается ли он к истории непосредственно, как в стихотворениях «Бедный христианин смотрит на гетто», «Народ», «В праотцах своих погребенные» или пишет в совершенно иной манере, как, в стихотворении «Земля»:
Сладкая моя европейская отчизна,
Бабочка, садясь на твои цветы, в кровь окунает крылья,
Кровь собирается в зевах тюльпанов,
Переливается, словно звезда, в чашах вьюнков
И полощет зерна твоих хлебов.
Люди греют синие руки
Над восковой громницей подснежника
И слышат в полях, как воет ветер
В дулах нацеленных ружей.
Ты – земля, где страдать не стыдно,
Ибо здесь поднесут стакан горькой влаги,
На дне которой отрава веков.
В твой разодранный вечер намокших листьев
У вод, до сих пор несущих ржавчину
Утонувших доспехов центурионов,
У подножий разрушенных башен,
В тени прясел, словно в тени акведуков,
Под спокойным балдахином совиных крыльев –
Алый мак, сдавленный инеем слез.
(Перевел Ян Пробштейн)
В последней строке воплощен образ судьбы народов Европы, а стихи «воды, несущие ржавчину утонувших доспехов центурионов», перекликаясь с разбираемым выше стихотворением Борхеса «Монета» и с «Четырьмя квартетами» Элиота, свидетельствуют о перекличке поэтов, о «совместном держании времени». «Я даже склонен полагать, – пишет Милош, – что таинственное вещество времени само по себе определяет сходство данного исторического момента даже среди цивилизаций, не поддерживающих связь между собой».
В стихотворении «Бедный христианин смотрит на гетто» нигде прямо не говорится о пытках и печах крематориев: образы, свидетельствующие об уничтожении европейского еврейства, сюрреалистичны и реалистично-конкретны одновременно. Описывая страдания, поэт реализует метафоры до предела и таким образом доводит до абсурда одну из «универсальных» идей, о которых говорится в эссе «Начиная с моей Европы», избегая при этом патетики и восклицаний. Вечность предстает в образе «стражника-крота с распухшими веками патриарха/Всю жизнь читавшего при свечах/ Великую книгу бытия»:
Бедный христианин смотрит на гетто
Пчелы окружают сотами красную печень.
Муравьи строят леса вокруг черной кости.
Начинается разрыв, раздирание ткани,
Распад, крошенье стекла, дерева, меди, серебра, никеля, жести,
Гипсовых форм, струн, труб, шаров, кристаллов, листьев –
Бух, Фосфорический огонь с желтых стен
Пожирает волосы людей и зверей.
Пчелы окружают сотами легкие.
Муравьи строят леса вокруг белой кости.
Разодрана бумага, лен, кожа, холст, полотно,
Проволока, целлюлоза, каучук, змеиная кожа, волокно.
Рушится крыша в огне, пожар пожирает фундамент.
Остается лишь вытоптанная, песчаная, с одиноким
нагим деревцем –
Земля.
Пробивая тоннель, медленно движется стражник-крот,
У него маленький красный фонарик на лбу,
Дотрагиваясь до погребенных тел, он считает
и движется дальше,
По радужному мерцанью различая пепел людей, –
Пепел каждого человека особого цвета.
Пчелы окружают сотами кровавый след.
Муравьи строят леса вокруг следа моего тела.
Мне страшно. Я так боюсь стражника-крота,
Его распухших век патриарха,
Всю жизнь читавшего при свечах
Великую книгу бытия.
Что же скажу ему я – Новозаветный еврей,
Ожидающий два тысячелетья возвращенья Исуса;
Расколотое тело мое выдаст меня его взгляду,
И он причислит меня к сонму помощников смерти –
К числу необрезанных.
Сострадание и бессилие помочь рождает чувство вины у лирического героя, который в данном случае почти сливается с автором: общечеловеческие и христианские ценности для него нераздельны и незыблемы. Кстати говоря, оказавшийся во время оккупации Польши в Вильнюсе, Чеслав Милош с риском для жизни добрался до Варшавы, участвовал в Сопротивлении, в 1940 году подпольно издал книгу собственных стихотворений, а в 1942 году – том польской антифашистской поэзии «Непобедимая песня».
С 1946 года – Чеслав Милош на дипломатической службе: сначала он работал в польском консульстве в Нью-Йорке, затем в Вашингтоне, где занимал пост культурного атташе Польши в США, а в 1950 г. был переведен в Париж. В 1951 году Милош попросил политическое убежище во Франции и обратился с открытым письмом, в котором выразил протест против тоталитарного коммунистического режима. Несмотря на известность и престижную Европейскую Литературную премию Швейцарской книжной гильдии, которой Милош был удостоен в 1953 году за роман «Захват власти», первые годы его эмигрантской жизни складывались нелегко.
Когда Милош решил остаться на Западе, он обратился к эмигрантской общине со словами: «То, что я собираюсь описать, может быть названо историей некоего самоубийства». Однако дальнейший путь Милоша был дорогой освобождения и явился примером завоевания свободы. «Сегодня становится совершенно ясно, что Гомбрович и Милош создали великую литературу. Их современники да и они сами поначалу были другого мнения: писатели чувствовали себя как меньшинство среди меньшинства, изгнанные дважды – из отечества и из эмигрантской среды», – говорил польский писатель В. Карпиньский в докладе «Эмиграция в роли писателя. Размышления о печали и радости», прочитанном на Втором конгрессе писателей-эмигрантов, состоявшемся в 1987 году в Вене . Оба выдающихся польских писателя ХХ века – Гомбрович и Милош, подчеркивает Карпиньский, боролись не только против внешней угрозы – коммунистической идеологии, но и против угрозы внутренней, того, что они называли маразмом эмиграции, против ее слепоты и ограниченности. Вначале Милош считал, что эмиграция губительна для поэта. Позже он стал оценивать ситуацию гораздо спокойнее. Но его мятежные порывы не проходили, приобретая различные формы: бунт против окружавшего его общества, против эмигрантской общины, против Запада, против самого себя, наконец. В периоды депрессии он говорил, что «не принимает ни этой земли, ни этого неба и тщетно ищет другой земли и других небес». «Это отнюдь не означает, – заметил Карпиньский, – что все его произведения были выдержаны в черных тонах отчаяния: он не разучился радоваться жизни и с удивительной точностью и силой умел передать радость настоящего, изобразив несколькими деталями те уголки земли, где ему доводилось жить». Как-то он заметил, что эмиграция для него началась после переезда из Вильнюса в Варшаву. В «Земле Ульро» он пошел еще дальше, углубляясь в прошлое и описывая свое изгнание из рая детства. В 1967 г. Милош писал: «Изгнание – судьба современного поэта, живет ли он на родине или заграницей, потому что он почти всегда отрывается от знакомого и родного маленького мира традиций и убеждений, познанных в детстве». Милош считает, что «принять это следует, как судьбу, без восклицаний, патетики и романтических жестов. Все дело в том, какую пользу можно из этого извлечь. В любом случае следует развеять миф о творческом бесплодии, которое якобы овладевает поэтом, как только прервутся мистические связи с родиной».
В 1975 г. было опубликовано эссе Милоша «Заметки об эмиграции», в котором он писал, что «эмиграция, принятая, как судьба, возможно, сумеет выявить наши заблуждения». Сейчас цензура тоталитарных государств уже разрешает «маленькие авангардистские игры, прежде запрещенные. Но карает немилосердно, если писатель проявляет интерес к окружающей действительности». Если же этот писатель оказывается в эмиграции, он будет считать своим долгом говорить о том, что знает, и сталкивается с тем, что темы, столь важные на родине, интересуют весьма ограниченный круг людей заграницей, даже если поначалу, благодаря стечению обстоятельств, и вызывают некоторый интерес. В итоге писатель понимает, что не может обращаться к читателям, которых интересуют эти прежние темы. он может лишь обращаться к тем, с кем у него нет прямого контакта. Мало-помалу он погружается в жизнь той страны, где находит пристанище, связь с родиной ослабевает, знание о ней из осязаемого превращается в теоретическое. Если он не хочет «оставаться узником стерильности, ему приходится изменяться».
«Писателю в эмиграции нужны новые глаза, – пишет Милош. – Он также должен попытаться обрести новый язык: он может это сделать в буквальном смысле, начав писать на языке той страны, где нашел пристанище, а может так писать на родном, что его произведения будут поняты и приняты читателями этой страны. Однако еще более трудная задача – найти путь незримого проникновения на родину, не утратив духовной и теоретической связи с ее литературой, постоянно развивающимся организмом, и использовать это в своей работе как движение от прошлому к настоящему».
Милош пришел к выводу, что у отчаяния в эмиграции три основных источника: утрата имени, страх неудачи и нравственные страдания, причиной которых является еще и то, что невозможно поделиться своим опытом с соотечественниками, оставшимися на родине. «Невозможно, – заключает Милош, – создать нравственно ценную книгу и сохранить свой образ непошатнувшимся».
В 1960 году Милош переезжает в США, где до ухода на пенсию был профессором славистики в университете Беркли, стремясь, по его собственному признанию, избегать поэтики и ограничиться историей литературы потому, что «поэту, который хотел бы соревноваться с горами эрудиции, пришлось бы сделать вид, что он знает о себе больше, нежели поэту позволено». Обладатель многих престижных литературных премий, включая Нобелевскую, которой он был удостоен в 1980 году, Милош продолжал активно работать до самой смерти, ибо поэзия и литература для него – прежде всего работа духа. В 1981 году поэт впервые после эмиграции посетил Польшу. Визит этот вылился не только в личный триумф поэта, но в триумф поэзии и в доказательство того, что в критические моменты истории становится совершенно очевидно, что она необходима народу, как воздух, как сама свобода.