* * *
В сумасшедшем доме, наверное,
жить невыносимей. Паунд писал,
что там мёртвые ходят, а живые
сделаны из картона. Жизнь — это
нарост отношений, лишайник лишений,
от испытаний затвердевает кора, короста,
а внутри — душа, запелёнутая, как мумия:
anima, уповающая на реанимацию,
жаждет бежать по росистой траве босоного,
взлететь мотыльком или божьей коровкой
поближе к небу и Богу.
Шелест воспоминаний в ветвях
давно срубленных липы и дуба:
Филемон и Бавкида пошли на растопку,
грея нашу надежду. Плотник-дятел
долбит мою плоть не потому, что
он изувер, но такова его суть.
Изуверы пекутся о вере,
желая добра. Наше общество
добропорядочно: вылечат зубы
и пропишут очки перед смертельным уколом.
Око за зуб, а за зуб двух невинных,
Бориса и Глеба. Святость —
отраженье народной вины, вина —
утрата невинности, но есть вера
Даниила во рву и неверие Иова —
кто взвесит?
Что ж остаётся нам, уповающим жить
и упоённым — кто жизнью, кто смертью,
а кто — самими собой? Только та
третья составная часть, без которой
реакция невозможна: реактивы
не взаимодействуют, нет ускорения,
крылья опущены, реактивный лайнер
без горючего, а наши горести и слезы
горючие приобретают смысл, когда
мы читаем переписку Абеляра и Элоизы.